Неточные совпадения
— Позвони, Sophie, чтобы кушать
давали, —
сказала старшая тетка, когда гости уселись около стола.
—
Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать
давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года тому назад.
— Ну, Иван Иваныч, не сердитесь, —
сказала Анна Васильевна, — если опять забуду да свою трефовую
даму побью. Она мне даже сегодня во сне приснилась. И как это я ее забыла! Кладу девятку на чужого валета, а
дама на руках…
— C’est assez, cousin! [Довольно, кузен! (фр.)] — нетерпеливо
сказала она. — Возьмите деньги и
дайте туда…
Рассердит ли его какой-нибудь товарищ, некстати
скажет ему что-нибудь, он надуется,
даст разыграться злым чувствам во все формы упорной вражды, хотя самая обида побледнеет, забудется причина, а он длит вражду, за которой следит весь класс и больше всех он сам.
— А если стекло разобьешь? —
сказал учитель, однако
дал ему головку.
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе
дать чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и только
скажет: «Чтоб я ее не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
— Осел! —
сказал Райский и лег на диван, хотел заснуть, но звуки не
давали, как он ни прижимал ухо к подушке, чтоб заглушить их. — Нет, так и режут.
— И здесь искра есть! —
сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий белый лоб. — Это превосходно, это… Я не знаю подлинника, а вижу, что здесь есть правда. Это стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы
дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!
— Но вы сами, cousin, сейчас
сказали, что не надеетесь быть генералом и что всякий, просто за внимание мое, готов бы… поползти куда-то… Я не требую этого, но если вы мне
дадите немного…
— Вот — и слово
дал! — беспокойно
сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал,
скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
«Нет, это все надо переделать! —
сказал он про себя… — Не
дают свободы — любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!»
— Ну, если б я
сказал тебе: «Закрой глаза,
дай руку и иди, куда я поведу тебя», — ты бы
дала руку? закрыла бы глаза?
— Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию:
дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… —
сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
— Сиди смирно, —
сказал он. — Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не
даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала… Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека!
—
Дай мне скорее другие панталоны, да нет ли вина? —
сказал он.
— Вы, верно, привезли хороших сигар из Петербурга:
дайте мне одну, —
сказал он без церемонии.
— А! испугались полиции: что сделает губернатор, что
скажет Нил Андреич, как примет это общество,
дамы? — смеялся Марк. — Ну, прощайте, я есть хочу и один сделаю приступ…
— Милостивый государь! —
сказал Райский запальчиво, — кто вам
дал право думать и говорить так…
— Бабушка хотела посылать за вами, но я просил не
давать знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не
сказал.
— Да, я приму, — поспешно
сказала она. — Нет, зачем принимать: я куплю. Продайте мне: у меня деньги есть. Я вам пятьдесят тысяч
дам.
— Теперь мы опять одни! —
сказала Полина Карповна, осеняя диван и половину круглого стола юбкой, —
давайте смотреть! Садитесь сюда, поближе!..
— Нету денег! — коротко
сказала она. — Не
дам: если не добром, так неволей послушаешься бабушки!
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло так, что он успел
дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. —
сказал он. — Вот я принес вам…
— Ну, не
дай Боже! —
сказал помещик.
Вера мельком оглядела общество, кое-где
сказала две-три фразы, пожала руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась
дамам и села на стул у печки.
— Какой ужас! —
сказали дамы.
Этого она ни за что не
скажет ему: молод он, пожалуй, зазнается, а она покажет ему внимание иначе, по-своему, не ставя себя в затруднительное положение перед внуком и не
давая ему торжества.
— Что ж, уеду, —
сказал он, —
дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое сердце — и мне делать тут нечего: мы оба друг к другу равнодушны!
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане.
Дай руку, тронь сердце, пульс и
скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку:
скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб
сказать тебе это…
—
Скажи Марине, чтоб она сейчас
дала мне знать, когда встанет и оденется Вера Васильевна.
— Ступай, мне больше ничего не надо — только не бей, пожалуйста, Марину —
дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше будет… —
сказал Райский.
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно
сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи?
Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
—
Дайте шляпу! —
сказал он после некоторого молчания.
— Прошу покорно, места много.
Дайте руку, я помогу вам влезть! —
сказал мужской голос.
— Я не шучу! — подтвердил он резко, — завтра я должен ответ
дать. Что ты
скажешь?
— Да, кстати! Яков, Егорка, Петрушка, кто там? Что это вас не дозовешься? —
сказала Бережкова, когда все трое вошли. — Велите отложить лошадей из коляски Марьи Егоровны,
дать им овса и накормить кучера.
— Еще грозит! —
сказала Татьяна Марковна, — я вольничать вам не
дам, сударь!
— У меня, видите, такой желобок есть, прямо к носу… —
сказал он и сунулся было поцеловать у невесты руку, но она не
дала.
Он, между прочим, нехотя, но исполнил просьбу Марка и
сказал губернатору, что книги привез он и
дал кое-кому из знакомых, а те уж передали в гимназию.
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне.
Дай мне руку,
скажи дружески, кто учил тебя, Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге!..
— Все вы мало Богу молитесь, ложась спать, —
сказала она, — вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли
дать, чтоб чепуха не лезла в голову.
— Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать. Кажется, я бы… Ах, Вера, Вера, — кто же
даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня судила так холодно, так строго, а кто тебе
сказал, что тот, кого ты любишь,
даст тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему ты веришь?
— Любишь! — с жалостью
сказал он, — Боже мой, какой счастливец! И чем он заплатит тебе за громадность счастья, которое ты
даешь? Ты любишь, друг мой, будь осторожна: кому ты веришь!..
— Вот вы кто! —
сказала она. — Вы, кажется, хвастаетесь своим громким именем! Я слышала уж о вас. Вы стреляли в Нила Андреича и травили одну
даму собакой… Это «новая сила»? Уходите — да больше не являйтесь сюда…
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не
сказала? Отчего не
дала ему уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
— Вы — распрекрасная девица, Наталья Фаддеевна, —
сказал Егорка нежно, — словно — барышня! Я бы — не то что в щелку
дал вам посмотреть, руку и сердце предложил бы — только… рожу бы вам другую!..
— Вот теперь
дайте руку, —
сказал Марк серьезно, схватив его за руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска… Славная мысль вам в голову пришла.
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить,
дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…».
Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке
сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
— Я шучу! —
сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы провели со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. — Не оставляйте меня,
дайте побыть с вами… Вы скоро уедете — и никого около меня!