Неточные совпадения
Приехавши же в Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу мальчишку, пасущего в запачканной рубашке гусей: «А где живет пасичник Рудый Панько?» — «А вот там!» — скажет он, указавши пальцем,
и, если
хотите, доведет вас до самого хутора.
Тут воз начал спускаться с мосту,
и последних слов уже невозможно было расслушать; но парубок не
хотел, кажется, кончить этим: не думая долго, схватил он комок грязи
и швырнул вслед за нею.
Мужик оглянулся
и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам,
и приковавшегося к ним внимания уже ничто не в состоянии было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
— Если
хочешь,
и имя,
и прозвище,
и всякую всячину расскажу: тебя зовут Солопий Черевик.
Дурень
и обрадовался; только масла никто
и спрашивать не
хочет.
Тут Черевик
хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу
и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул — в ней перерезанная узда
и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись горою! — кусок красного рукава свитки!..Плюнув, крестясь
и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка
и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.
— Я не злопамятен, Солопий. Если
хочешь, я освобожу тебя! — Тут он мигнул хлопцам,
и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. — За то
и ты делай, как нужно: свадьбу! — да
и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку
и уже
хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал
и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да
и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Петро
хотел было спросить… глядь —
и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом
и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница,
и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же
и простые листья папоротника. Поусомнился Петро
и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.
Уже
хотел он было достать его рукою, но сундук стал уходить в землю,
и все, чем далее, глубже, глубже; а позади его слышался хохот, более схожий с змеиным шипеньем.
Все думает
и как будто бы
хочет что-то припомнить.
Чего ни делала Пидорка:
и совещалась с знахарями,
и переполох выливали,
и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас в случае испуга, когда
хотят узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск в воду,
и чье примут они подобие, то самое перепугало больного; после чего
и весь испуг проходит.
Часто дико подымается с своего места, поводит руками, вперяет во что-то глаза свои, как будто
хочет уловить его; губы шевелятся, будто
хотят произнесть какое-то давно забытое слово, —
и неподвижно останавливаются…
Но ведьма
и тут нашлась: оборотилась под водою в одну из утопленниц
и через то ушла от плети из зеленого тростника, которою
хотели ее бить утопленницы.
Теперешний пан
хочет строить на том месте винницу
и прислал нарочно для того сюда винокура…
— Нет, хлопцы, нет, не
хочу! Что за разгулье такое! Как вам не надоест повесничать?
И без того уже прослыли мы бог знает какими буянами. Ложитесь лучше спать! — Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! —
и быстрыми шагами шел от них по улице.
После работ все проголодались
и не
хотели ждать, пока простынут.
Хотел было хорошенько приструнить их, да, покамест надел шаровары
и жилет, все разбежались куда ни попало.
Голова стал бледен как полотно; винокур почувствовал холод,
и волосы его, казалось,
хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице писаря; десятские приросли к земле
и не в состоянии были сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад
и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты
хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть
и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
— «А вследствие того, приказываю тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села, Ганне Петрыченковой, а также починить мосты на столбовой дороге
и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам,
хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же, по приезде моем, найду оное приказание мое не приведенным в исполнение, то тебя одного потребую к ответу. Комиссар, отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский».
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят,
и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, —
хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
— Сказавши это, шинкарь ушел в свою конуру
и не
хотел больше говорить ни слова.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет
и моя сказка.
И точно,
хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не
хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы
и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой —
и из вас никто после не вспомнит
и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Близорукий,
хотя бы надел на нос вместо очков колеса с комиссаровой брички,
и тогда бы не распознал, что это такое.
— Что мне до матери? ты у меня мать,
и отец,
и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь
и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу,
и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не
хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
— Что ж ты, в самом деле, так раскричался? — произнес он тем же голосом, — я
хочу колядовать, да
и полно!
С какой-то досадою
и завистью глядел кузнец на такую веселость
и на этот раз проклинал колядки,
хотя сам бывал от них без ума.
В то самое время, когда Солоха затворяла за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что
и мешка такого нельзя было найти. Он был погрузнее телом самого головы
и повыше ростом Чубова кума.
И потому Солоха вывела его в огород, чтобы выслушать от него все то, что он
хотел ей объявить.
— Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? — говорил кузнец, — не
хочу думать о ней; а все думается,
и, как нарочно, о ней одной только.
Красавица казалась удивленною,
хотела что-то сказать, но кузнец махнул рукою
и убежал.
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в самом деле, бегу? — подумал он, — как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей
и все сделает, что
захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!»
«Нет, этот, — подумал Вакула про себя, — еще ленивее Чуба: тот, по крайней мере, ест ложкою, а этот
и руки не
хочет поднять!»
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его
и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не
захочет, чтобы хлебать, как галушки, да
и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
Мороз подрал по коже кузнеца; испугавшись
и побледнев, не знал он, что делать; уже
хотел перекреститься… Но черт, наклонив свое собачье рыльце ему на правое ухо, сказал...
— Это я — твой друг, все сделаю для товарища
и друга! Денег дам сколько
хочешь, — пискнул он ему в левое ухо. — Оксана будет сегодня же наша, — шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое ухо.
Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился
и не
хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть,
и другую.
Шинкарка никаким образом не решалась ему верить в долг; он
хотел было дожидаться, авось-либо придет какой-нибудь набожный дворянин
и попотчует его; но, как нарочно, все дворяне оставались дома
и, как честные христиане, ели кутью посреди своих домашних.
Хотя бы были тут одни паляницы,
и то в шмак:жидовка за каждую паляницу дает осьмуху водки.
Кузнец
и себе не
хотел осрамиться
и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал
и сам грамотный язык.
— Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином; разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость? Прежде слышали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после слышали, что
хочешь поворотить в карабинеры;теперь слышим новые напасти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию через Перекоп
и помогло твоим енералам порубать крымцев?..
«Теперь пора! Царица спрашивает, чего
хотите!» — сказал сам себе кузнец
и вдруг повалился на землю.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже
хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один только мед да сало,
и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать;
и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» —
и вдруг очутился за шлагбаумом.
Говорят, что он родился таким страшным…
и никто из детей сызмала не
хотел играть с ним.
Страшно протянул он руки вверх, как будто
хотел достать месяца,
и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости…
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун
хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх
и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Сперва было я ему
хотел поверить все, что лежит на сердце, да не берет что-то,
и речь заикнулась.
— Думай себе что
хочешь, — сказал Данило, — думаю
и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную
и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
Она нема, она не
хочет слушать, она
и глаз не наведет на тюрьму,
и уже прошла, уже
и скрылась. Пусто во всем мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?
— Дочь, Христа ради!
и свирепые волченята не станут рвать свою мать, дочь,
хотя взгляни на преступного отца своего! — Она не слушает
и идет. — Дочь, ради несчастной матери!.. — Она остановилась. — Приди принять последнее мое слово!