Неточные совпадения
Лицо ее
было спокойно, поза непринужденная, и она могла показаться спящей, если бы не широко открытые, когда-то, при жизни, прекрасные, а теперь остановившиеся, черные
как уголь глаза, в которых отразился
весь ужас предсмертной агонии.
На лице, полуоткрытой шее и на руках не видно
было никаких знаков насилия. Ее прекрасные,
как смоль черные волосы
были причесаны высоко, по тогдашней моде, и прическа, несмотря на то, что княжна лежала, откинув голову на подушку, не
была растрепана, соболиные брови оттеняли своими изящными дугами матовую белизну лица с выдающимися по красоте чертами, а полненькие, несколько побелевшие, но
все еще розовые губки
были полуоткрыты
как бы для поцелуя и обнаруживали ряд белых
как жемчуг крепко стиснутых зубов.
На лебединой шее княжны блестело драгоценное ожерелье, а на изящных, точно выточенных руках, переливаясь
всеми цветами радуги, блестели драгоценные каменья в кольцах и браслетах. В не потерявших еще свой розовый оттенок миниатюрных ушках горели,
как две капли крови, два крупных рубина серег. В правой руке покойной
был зажат лоскуток бумажки, на котором
было по-французски написано лишь три слова: «Измена — смерть любви».
— Да, это я, и мне хочется знать, с
какой стати вы даете такой дурной пример публике, ведя себя точно сумасшедшие. Хорошо еще, что не
все зрители в зале заметили ваше странное поведение и ваш бешеный выход, иначе, клянусь вам, вы
были бы завтра сплетней
всего Петербурга. В чем дело, объясните, пожалуйста! Что-нибудь очень важное и таинственное?..
Его богатство росло ежедневно; его доходы
были велики, его пышность спорила с царской, да и немудрено, так
как все средства к его обогащению за счет русского народа
были в его руках.
Но трогательнее
всего была сцена при прощании супруга. Он сначала отказался присутствовать при этой ужасной церемонии, но герцог приказал ему покориться обыкновению русских, представляя, что он,
как явный чужеземец, лишится общего уважения. Его вывели из комнаты два чиновника, которые, впрочем, его более поддерживали, нежели сопровождали. На лице его изображалась скорбь, но скорбь безмолвная.
27 января состоялось торжественное восшествие в столицу частей гвардии, принимавших участие в кампании. День этот, пишет Висковатов,
как вообще
вся зима того года,
был чрезвычайно холодный, но, несмотря на жестокую стужу и сильный пронзительный ветер, стечение народа на назначенных для шествия гвардий улицах
было огромное.
Здесь, по внесении знамени внутрь дворца, нижние чины
были распущены по домам, а штаб — и обер-офицеры, повествует Нащокин, позваны ко дворцу, и
как пришли во дворец, при зажжении свеч, ибо целый день в той церемонии продолжался, тогда Ее Императорское Величество, наша всемилостивейшая Государыня, в середине галереи изволили ожидать, и
как подполковник, со
всеми в галереи войдя, нижайший поклон учинил, Ее Императорское Величество изволила говорить сими словами...
Человек далеко не старый, но уже генерал-аншеф, гвардии подполковник и генерал-адъютант, Густав Бирон состоял в числе любимцев своей государыни и,
будучи родным братом герцога, перед которым единственно трепетала
вся Россия, не боялся никого и ничего; имел к тому же прекрасное состояние, унаследованное от первой жены и благоприобретенное от высочайших щедрот; пользовался всеобщим расположением,
как добряк, не сделавший никому зла; едва ли, что
всего дороже, мог укорить себя в каком-нибудь бесчестном поступке; наконец, в качестве жениха страстно любимой девушки, видел к себе привязанность невесты, казавшуюся страстною.
Разбита
была и судьба фрейлины покойной государыни Якобины Менгден, которая хотя и не
была особенно страстно,
как это старалась показать жениху, привязана к Густаву Бирону, но
все же смотрела на брак с ним
как на блестящую партию,
как на завидную судьбу. И вдруг
все рушилось разом, так быстро и неожиданно.
Дочь Екатерины I, не помнившая родства, возросшая среди птенцов Великого Петра, которых грозный царь собирал на
всех ступенях общества, Елизавета Петровна
была вполне чужда родовым предрассудкам и аристократическим понятиям. При дворе ее люди
были все новые. Но если бы цесаревна и желала окружить себя Рюриковичами,
как потомками Гедиминов, это едва ли удалось бы ей.
—
Как не
быть известным, да и не мне одному, гвардия, народ,
все это знают и почитают тебя, царевна, за то еще пуще.
— Шутки я шучу, Алексей Григорьевич, знаешь, чай, меня не первый год, а в душе при этих шутках кошки скребут, знаю тоже,
какое дело и мы затеваем. Не себя жаль мне! Что я? Голову не снимут, разве в монастырь дальний сошлют, так мне помолиться и не грех
будет… Вас
всех жаль, что около меня грудью стоят,
будет с вами то же, что с Алексеем Яковлевичем… А ведь он тебе тезка
был.
При этом он должен
был обратить особенное внимание на лиц, державших сторону великой княжны Елизаветы Петровны, разузнать,
какое назначение и
каких друзей она может иметь, а также настроение умов в России, семейные отношения, словом,
все то, что могло бы предвещать возможность переворота.
Тем скорее она поспешит вознаградить за упущенное, если дела примут счастливый оборот; ни о чем тогда не
будет заботиться сильнее,
как о том, чтобы
всю свою жизнь представлять доказательства своей благодарности королю.
Видя, с
каким увлечением и
как энергично он преодолевал
все трудности, можно
было думать, что он
был занят любовной интригой, а не политическим делом, за которое мог поплатиться свободой, а
быть может, и жизнью.
Было решено, что Елизавета Петровна, надев под свою одежду кирасу, отправится в казармы, чтобы привлечь большее число солдат, и сама поведет их к Зимнему дворцу. Обсудив во
всех подробностях различные пункты, касающиеся осуществления переворота, Шетарди коснулся вопроса, интересовавшего его в особенности,
как представителя Франции.
Торжество Елизаветы должно
было быть торжеством Франции, а с восшествием на престол влияние немецкой партии в России должно
было уступить французскому влиянию. Нанося удар правительству, великой княжне следовало,
как говорил ей Шетарди, отделаться от
всех своих врагов.
В этом списке
были поименованы
все тайные и явные приверженцы Германии, а так
как все важнейшие должности
были заняты в то время немцами, то оказалось, что французский посланник внес в составленный им список
всех чинов правительства, при котором он
был аккредитован.
— Передайте ее величеству, — сказал де ла Шетарди, — что ее природная доброта и любовь к отечеству должны побуждать ее одинаково заботиться
как о настоящем, так и о будущем. Поэтому следует употребить
все средства, дабы изгладить самые следы царствования Иоанна Шестого; лишь одним этим
будет ограждена Россия от бедствия,
какое могло бы
быть вызвано в то или иное время обстоятельствами, которых приходится особенно бояться здешней стране, на основании примера лже-Дмитрия.
— Я вполне убеждена, — сказала она, между прочим, маркизу, — в том, что его величество примет более, чем кто бы то ни
был, участия в том, что случилось со мною счастливого; я рассчитываю сама ему выразить,
как я тронута
всем, что он для меня сделал.
Мы же, со своей стороны, во
всем продолжение нашего царствования
будем этим,
как нельзя более, озабочены и с удовольствием воспользуемся всяким удобным случаем уверить ваше величество в этом искреннем и неизменном намерении нашем».
Общее ликование, повторяем,
было в Петербурге. Да и немудрено, так
как разгар национального чувства, овладевшего русскими в описываемое нами время, дошел до своего апогея. Русские люди видели, что наверху при падении одного немца возникал другой, а дела
все ухудшались. Про верховных иностранцев и их деяния в народе ходили чудовищные слухи. Народ говорил, указывая на окна дворца цесаревны...
Императрица знала хорошо и то, что прежде очень много людей разного звания и состояния ссылалось невинно, и потому вскоре после своей коронации, 27 сентября 1742 года, обнародовала следующий указ: «Ее Императорскому Величеству сделалось известно, что в бывшие правления некоторые лица посланы в ссылки в разные отдаленные места государства, и об них, когда, откуда и с
каким определением посланы, ни в Сенате, ни в Тайной канцелярии известия нет, где обретаются неведомо; потому Ее Императорское Величество изволила послать указы во
все государство, чтобы где
есть такие неведомо содержащиеся люди, оных из
всех мест велеть прислать туда, где
будет находиться Ее Императорское Величество, и с ведомостями когда, откуда и с
каким указом присланы».
Первым,
как по давности знакомства с Разумовским, так и по влиянию, которое он постоянно имел на
всю их семью,
был Григорий Николаевич Теплов, сын истопника в псковском архиерейском доме, отчего и получил он фамилию Теплова, и воспитанник знаменитого Феофана Прокоповича.
Таким из
всех был Алексей Григорьевич Разумовский. Искренно благочестивый, он,
как малоросс, принадлежал к партии автора «Камня Веры», сторонники которой
были по большей части украинцы и белорусы. Призренный в младенчестве духовенством, возросший под крылом его в рядах придворных певчих, он взирал на него с чувством самой искренней и глубокой благодарности и
был предан
всем своим честным и любящим сердцем. Власть гражданская сошлась с властью духовною.
Она снова заключила его в свои объятия, на которые он ответил также страстно. Он
был просто опьянен счастьем.
Все это так походило на самую чудную сказку,
какую он мог себе вообразить, и он, ни о чем не спрашивая, ни о чем не думая отдался очарованию. Вдруг возле рощи послышался голос, звавший Осю. Станислава Феликсовна вздрогнула.
Отцы Лысенко и Зиновьева с давних пор
были в дружеских отношениях.
Как соседи по имениям, они часто виделись. Дети их росли вместе, и множество общих интересов делали
все крепче эту дружескую связь. Так
как они обладали весьма небольшим состоянием, то сыновьям их пришлось по окончании ученья самостоятельно пролагать себе дорогу в жизни. Иван Осипович и Сергей Семенович так и сделали.
Понятие о долге
было ей так же чуждо,
как все вообще в ее новой обстановке.
— Ты не хочешь говорить? Может
быть, ты получил приказание молчать?
Все равно, твое молчание говорит мне больше, чем слова; я вижу,
какое отчуждение ко мне уже успели тебе внушить, ты
будешь совсем потерян для меня, если я предоставлю тебя этому влиянию еще хоть ненадолго. Встречи с матерью больше не повторятся, я запрещаю их тебе; ты сегодня же уедешь со мной домой и останешься под моим надзором. Кажется ли тебе это жестоким или нет — так должно
быть, и ты
будешь повиноваться.
Сначала ты должен получить офицерский чин и в качестве офицера исполнить свой долг,
как и
все твои товарищи, когда же ты достигнешь совершенных лет, я уже не
буду иметь власти над тобой — выходи, если хочешь, в отставку, но для меня известие о том, что мой единственный сын уклонился от военной службы,
будет смертельным ударом.
— Пойдем со мной, Осип, — говорила она тем нежным, неотразимым тоном, который делал ее,
как и сына, чуть не всемогущей. — Я давно
все предвидела и
все подготовила; ведь я знала, что день, подобный сегодняшнему, настанет. В получасе ходьбы отсюда ждет мой экипаж, он отвезет нас на ближайшую почтовую станцию, и раньше, чем в Зиновьеве догадаются, что ты не вернешься, мы уже
будем с тобой далеко, далеко…
Она прекрасно умела найти дорогу к желанной цели. Свобода, жизнь, счастье! Эти слова отзывались тысячным эхом в груди юноши, в котором до сих пор насильственно подавляли бурное стремление ко
всему тому, что ему предлагала мать.
Как светлая, очаровательная картина, залитая волшебным сиянием, стояла перед ним жизнь, которую рисовала ему Станислава Феликсовна. Стоило протянуть руку — и она
была его.
— Разве она не понимает, что отец, конечно, скорее выведет сына на честную дорогу, нежели она, бездомная скиталица, разведенная жена…
Как бы она ни
была настроена враждебно против своего мужа, она не может усомниться в одном, в его честных правилах… Где она
была восемь лет? Почему только теперь ей понадобился сын? Нет, это возмутительно… Мальчик погиб не только для Ивана, он погиб для
всех…
Лесток и Трубецкой старались замешать в это дело кроме Бестужева и бывшего австрийского посла при нашем дворе маркиза Ботта д’Адорна, который
был в хороших отношениях с Лопухиной, и выставить их
как главных зачинщиков. Концом процесса
было осуждение Лопухиных: Степана, Наталью и Ивана бить кнутом, вырезать язык, сослать в Сибирь и
все имущество конфисковать.
Вскоре по возвращении из «малороссийского похода» стали готовиться к бракосочетанию великого князя. И без того безумная роскошь двора того времени приняла особенные размеры.
Всем придворным чинам за год вперед
было выдано жалованье, так
как они «по пристойности каждого свои экипажи приготовить имеют». Именным указом
было повелено знатным обоего пола особам изготовить богатые платья, кареты цугом и прочее.
Государыня страстно любила празднества. При дворе бывали постоянно банкеты, куртаги, балы, маскарады, комедии французская и русская, итальянская опера и прочее.
Все они делились на разные категории. Каждый раз определялось, в
каком именно
быть костюме: в робах, шлафорах или самарах — для дам, в цветном или богатом платье — для мужчин.
В 1744 году Елизавета Петровна вздумала приказать, чтобы на некоторых придворных маскарадах
все мужчины являлись без масок, в огромных юбках и фижмах, одетые и причесанные,
как одевались дамы на куртагах. Такие метаморфозы не нравились мужчинам, которые бывали оттого в дурном расположении духа. С другой стороны, дамы казались жалкими мальчиками. Кто
был постарее, тех безобразили толстые и короткие ноги.
Кокетство
было тогда в большом ходу при дворе, и
все дамы только и думали о том,
как бы перещеголять одна другую.
Вельможи изыскивали в одеянии
все, что
есть богаче, в столе —
все, что
есть драгоценнее, в питье —
все, что
есть реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к ней пышность их одежд. Экипажи заблистали золотом, дорогие лошади, не столько удобные для езды,
как единственно для виду, впрягались в золоченые кареты. Дома стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во
всех комнатах, дорогою мебелью, зеркалами и прочее.
На другой день в квартире Гендрикова, или,
как ее называли в Глухове, «квартире министерской», собраны
были все полковники, бунчужные товарищи, полковые старшины, сотники, архиереи и
все духовенство и им объявлено
было избрание гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского, «а рядовых казаков при этом не
было».
Наконец, 22 февраля произошло самое торжественное избрание, или «элекция»,
как выражались современники. По прибытии утренней зари и данному сигналу из трех пушек народ толпою стал собираться со
всех сторон на площади, между церквами Николаевскою и Троицкою, где изготовлено
было возвышение о трех ступенях, покрытое гарусным штофом и обведенное перилами, обитыми алым сукном. В то же время выступили к тому месту полки под главным начальством есаула Якубовича.
Государыня, вследствие этой последней проделки, переехала в Царское Село, куда запрещено
было следовать Бекетову. Несчастный Никита Афанасьевич остался с Елагиным и заболел горячкой, от которой чуть не умер. В бреду он постоянно говорил об императрице, которая, видимо, занимала
все его мысли.
Как только он оправился, его удалили от двора. Шуваловы торжествовали.
Граф Шувалов своей нестерпимой гордостью успел нажить себе много недоброжелателей, потому всякий охотно смеялся и передавал знакомым колкости великой княгини. Кроме того, Екатерина более чем когда-нибудь ласкала Разумовских и этим досаждала Шуваловым, так
как последние
были в описываемое нами время открытыми врагами графа Алексея и Кирилла Григорьевичей. Императрица
все продолжала хворать. Царедворцы ясно видели, что едва ли можно надеяться на ее выздоровление.
Васса Семеновна, любившая
всего один раз в жизни человека, который на ее глазах променял ее на другую и с этой другой
был несчастлив — Ивана Осиповича Лысенко, совершенно отказалась от мысли выйти замуж вторично и посвятила себя всецело своей маленькой дочери и управлению
как Зиновьевом лично, так заочно и другими оставшимися после мужа имениями.
Летом жизнь несколько оживлялась. Приезжал гостить,
как мы знали, сын Ивана Осиповича Лысенко — Ося. Наведывался и сам Иван Осипович. Наконец, неукоснительно каждое лето наезжал брат Вассы Семеновны — Сергей Семенович. Последнему сестра, несмотря на его протесты, давала всегда подробный и ясный отчет по управлению соседним, доставшимся ему от родителей имением. Так
было первые годы после ее вдовства, но затем
все это круто изменилось.
Княжна Людмила, добрая, хорошая, скромная девушка, и не подозревала,
какая буря подчас клокочет в душе ее «милой Тани»,
как называла она свою подругу-служанку, по-прежнему любя ее
всей душой, но вместе с тем находя совершенно естественным, что она не пользуется тем комфортом, которым окружала ее, княжну Людмилу, ее мать, и не выходит,
как прежде, в гостиную, не обедает за одним столом,
как бывало тогда, когда они
были маленькими девочками.
Хотя,
как мы уже говорили, гости в Зиновьеве
были редки, но
все же в эти редкие дни, когда приезжали соседи, Таня служила им наравне с другой прислугой. После этих дней Татьяна по неделям ходила насупившись, жалуясь обыкновенно на головную боль. Княжна
была встревожена болезнью своей любимицы и прилагала
все старания, чтобы как-нибудь помочь ей лекарством или развеселить ее подарочками в виде ленточек или косыночек.
Княгиня Луговая,
как это
всем было известно,
была больна уже несколько лет, и смерть ее не
была неожиданностью для сына.
Возле церкви стояло множество разнокалиберных экипажей, начиная с богатых карет и кончая скромными линейками и дрожками. Церковь
была переполнена. Молодой князь прибыл в нее за час до назначенного времени и
все время,
как толковали в народе, молился у гроба своей матери. Затем он стал в дверях церкви принимать приглашенных.