Неточные совпадения
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула,
как будто
весь воздух полон чудной музыки,
как будто
все вокруг вас живет и дышит; и если вы когда-нибудь
были ребенком, если у вас
было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем сердце
вся его свежесть,
вся его впечатлительность,
все верованья,
вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Очевидно, что
всех понятий,
как бы они ни
были ограниченны, этими двумя фразами никак не выразишь, и бедные девицы вновь осуждены прибегнуть к этому дубовому русскому языку, на котором не выразишь никакого тонкого чувства.
Проиграешь, бывало, в картишки целую ночь,
всё дочиста спустишь —
как быть? ну, и идешь к исправнику.
Сотские же у нас
были народ живой, тертый —
как есть на
все руки.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж
были мы
все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу,
как все дело
было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел
весь!
Приедет, бывало, в расправу и разложит
все эти аппараты: токарный станок,
пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать;
как соберет на другой день баб с ребятами — и пошла
вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не
будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете,
все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и
все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и
все тут.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком,
всю историю рассказал,
как она
была.
Однако пошли тут просьбы да кляузы разные,
как водится, и
всё больше на одного заседателя. Особа
была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да так, не потроша, и кидают в котел варить, а котел-то не чищен,
как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего,
едят всё это месиво с аппетитом.
Ну, это, я вам доложу, точно грех живую душу таким родом губить. А по прочему по
всему чудовый
был человек, и прегостеприимный — после,
как умер, нечем похоронить
было:
все, что ни нажил,
все прогулял! Жена до сих пор по миру ходит, а дочки — уж бог их знает! — кажись, по ярмонкам ездят: из себя очень красивы.
Так вот-с
какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет,
всё народ-аматёр
был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Мечется Фейер
как угорелый, мечется и день и другой —
есть рыба, да
все не такая,
как надо: то с рыла
вся в именинника вышла, скажут: личность; то молок мало, то пером не выходит, величественности настоящей не имеет.
И являлась рыба, и такая именно,
как быть следует, во
всех статьях.
Как подходишь, где
всему происшествию
быть следует, так не то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и в роту сушить станет.
Не то чтоб полная
была или краснощекая,
как наши барыни, а шикая да беленькая
вся, словно будто прозрачная.
Да и мало ли еще случаев
было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал
всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз,
как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
— Что, если бы
всё этакие-то
были! Вон он
какой убогой! нищему даже подать нечего!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз,
как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе —
выпей воды, иль выдь, что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам
всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну,
была не
была! Эй, музыканты!
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец,
есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак да шапку или,
как сказал мудрец, omnia me cum me… [
Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да
все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете,
всех к рукам приберем! Руки у меня,
как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не
будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
Баталионный командир, охотно отдающий справедливость
всему великому, в заключение своих восторженных панегириков об нем всегда прибавляет: «
Как жаль, что Порфирий Петрович ростом не вышел: отличный
был бы губернатор!» Нельзя сказать также, чтоб и во
всей позе Порфирия Петровича
было много грации; напротив того,
весь он как-то кряжем сложен; но зато сколько спокойствия в этой позе! сколько достоинства в этом взоре, померкающем от избытка величия!
Однако не вдруг и не без труда досталось ему это завидное положение. Он,
как говорят его почтенные сограждане, произошел
всю механику жизни и вышел с честью из
всех потасовок, которыми судьбе угодно
было награждать его.
— Ты ее, батька, не замай, а не то и тебя пришибу, и деревню
всю вашу выжгу, коли ей
какое ни на
есть беспокойствие от вас
будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это
быть должон, а она тут ни при чем.
Татьяна Сергеевна
была дама образованная, нервная; смолоду слыла красавицей; сначала, скуки ради, пошаливала, а потом уж и привычку такую взяла. Муж у нее
был как есть зверь лесной, ревнив страх, а временем и поколотит. Взяло Порфирия Петровича сердоболье; начал ездить к Татьяне Сергеевне и
все соболезнует.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая
была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день
все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький,
как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и
все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
И за
всем тем чтоб
было с чиновниками у него фамильярство
какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к нему в форме, да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей
была, и тосты по порядку,
как следует.
И в самом деле,
как бы ни
была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно
было осудить вас,
все же она жизнь, а в вас самих
есть такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить
как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
По произведенному под рукой дознанию оказалось, что Подгоняйчиков приходится родным братом Катерине Дементьевне, по муже Шилохвостовой и что, по
всем признакам, он действительно имел какие-то темные посягательства на сердечное спокойствие княжны Признаки эти
были: две банки помады и стклянка духов, купленные Подгоняйчиковым в тот самый период времени, когда сестрица его сделалась наперсницей княжны; гитара и бронзовая цепочка, приобретенная в то же самое время, новые брюки и, наконец, найденные в секретарском столе стихи к ней, писанные рукой Подгоняйчикова и,
как должно полагать, им самим сочиненные.
Немедленно по принятии такого решения собраны
были к ее сиятельству на совет
все титулярные советники и титулярные советницы, способные исполнять
какую бы то ни
было роль в предложенном княжною благородном спектакле.
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот
как знаю! Я, брат, во
всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не
было — вот что!
— Ты меня послушай! — говорил он таинственным голосом, — это, брат,
все зависит от того,
как поведешь дело! Может
быть славная штука, может
быть и скверная штука; можно
быть становым и можно
быть ничем… понимаешь?
И на дружеском совете положено
было о ручках думать
как можно менее, а, напротив того,
все силы-меры направить к одной цели — месту станового.
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает
быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных,
как будто не
все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Что эта встреча
была с ее стороны не преднамеренная — доказательством служит то, что ей сделалось дурно,
как только Техоцкий предстал пред глазами ее во
всем блеске своей новой пары.
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство за талию: княжна вздрогнула; но если б тут
был посторонний наблюдатель, то в нем не осталось бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит не от неприятного чувства, а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства,
как будто ей до того времени
было холодно, и теперь вдруг по
всему телу разлилась жизнь и теплота.
—
Какой милый, прекрасный молодой человек! — продолжает Марья Ивановна, видя, что Анфису Петровну подергивает судорога, — если б в Крутогорске
были всё такие образованные молодые люди,
как приятно
было бы служить моему Алексису!
— Умный человек-с, — говаривал мне иногда по этому поводу крутогорский инвалидный начальник, — не может
быть злым, потому что умный человек понятие имеет-с, а глупый человек
как обозлится, так просто, без всякого резона,
как индейский петух, на
всех бросается.
Есть у них на
все этакой взгляд наивный,
какого ни один человек в целом мире иметь не может.
mais vous concevez, mon cher, делай же он это так, чтоб читателю приятно
было; ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель,
как это не хорошо
быть взяточником… а то так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому что, если возмездия нет, стало
быть, и факта самого нет, и
все это одна клевета…
Эта ехидная гадина, порождение провинцияльного клиентизма, угрюмо озирается во
все стороны,
как бы выискивая в толпе жертву, на которую можно
было бы ему нашептать в уши Марье Ивановне.
Но танцам,
как и
всему в мире,
есть конец. Наступает страшная для Марьи Ивановны минута ужина, и я вижу,
как она суетится около Василия Николаича, стараясь заранее заслужить его снисходительность.
Если
все ее поступки гласны, то это потому, что в провинции вообще сохранение тайны — вещь материяльно невозможная, да и притом потребность благотворения не
есть ли такая же присущая нам потребность,
как и те движения сердца, которые мы всегда привыкли считать законными?
— Еще бы он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у него на руке, — у Николая Тимофеича и дела-то его
все — стало
быть,
какой же он подчиненный
будет, коли начальников своих уважать не станет?
— Ишь гуляльщик
какой нашелся! жене шляпки третий год купить не может… Ты разве голую меня от родителей брал? чай, тоже
всего напасено
было.
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых кровь кажется
как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало. Пот выступает на
всем его лице, потому что время стоит жаркое, и идти пешему, да и притом с ношею на плечах, должно
быть, очень тяжело.
— Где меня грабить! я
весь тут
как есть! — отвечал старик и вздохнул.
— Это именно удивления достойно-с! — продолжал философствовать писарь, — сколько их тут через
все лето пройдет, и даже никакой опаски не имеют! Примерно, скажем хочь про разбойников-с; разбойник, хошь ты
как хошь,
все он разбойник
есть, разбойничья у него душа… но эвтому самому и называется он кровопийцею… так и разбойника даже не опасаются-с!
— Ишь ведь
как изладили! да что, по ресункам, что ли, батюшка? Не мало тоже, чай, хлопот
было! Вот намеднись Семен Николаич говорит:"Ресунок, говорит, Архипушко, вещь мудреная: надо ее сообразить! линия-то на бумаге
все прямо выходит: что глубина, что долина? так надо, говорит,
все сообразить, которую то
есть линию в глубь пустить, которую в долину, которую в ширь…"Разговорился со мной — такой добреющий господин!
— А
какая суматоха? — возражает Боченков, — не даст китаец чаю,
будем и липовый цвет
пить! благородному человеку
все равно,
было бы только тепло! Это вам, брюханам,
будет худо, потому что гнилье ваше некому
будет сбывать!