Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (
как его у нас называли, хотя он
всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это
был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Ей, может
быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко
всему лучшему, эпохи, тогда
как он
был только злой шут, и больше ничего.
Так что случай этот
был, может
быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во
всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к
какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Главное, ему
как будто приятно
было и даже льстило разыгрывать пред
всеми свою смешную роль обиженного супруга и с прикрасами даже расписывать подробности о своей обиде.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд
как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже
было смотреть на него, несмотря на
все к нему отвращение.
Когда она померла, мальчик Алексей
был по четвертому году, и хоть и странно это, но я знаю, что он мать запомнил потом на
всю жизнь, —
как сквозь сон, разумеется.
И если кому обязаны
были молодые люди своим воспитанием и образованием на
всю свою жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких,
какие редко встречаются.
Так
как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так
как он принужден
был все это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
Вообще судя, странно
было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который
всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в
каком случае, если бы сын у него попросил, но
все же
всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Так точно
было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились
всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую
как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу
как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Конечно,
все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя
быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил
как святыню,
как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом,
как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения,
как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то
все равно
есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало
быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по
всей земле,
как обещано».
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «
Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для
всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и
будут все святы, и
будут любить друг друга, и не
будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а
будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но
все еще никак не сходились: Алеша
был и сам молчалив и
как бы ждал чего-то,
как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Повторяю, этот мальчик
был вовсе не столь простодушным,
каким все считали его.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы
были ждать и, может
быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой
был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого
все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота,
какой мог принять процесс.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. —
Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только
как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— Убедительно и вас прошу не беспокоиться и не стесняться, — внушительно проговорил ему старец… — Не стесняйтесь,
будьте совершенно
как дома. А главное, не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь
все и выходит.
Ведь если б я только
был уверен, когда вхожу, что
все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи!
какой бы я тогда
был добрый человек!
—
Какой вздор, и
все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может
быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
—
Какое мне дело до вашей веры! — крикнул
было Миусов, но вдруг сдержал себя, с презрением проговорив: — Вы буквально мараете
все, к чему ни прикоснетесь.
А потому и всегда происходило (и должно
было происходить) в нервной и, конечно, тоже психически больной женщине непременное
как бы сотрясение
всего организма ее в момент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного чуда исцеления и самою полною верой в то, что оно совершится.
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а
как бы
всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее
было что-то
как бы исступленное.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот
как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его,
как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне,
как он по комнате своими ножками пройдет разик,
всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню,
как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Да и греха такого нет и не может
быть на
всей земле,
какого бы не простил Господь воистину кающемуся.
— Ах,
как это с вашей стороны мило и великолепно
будет, — вдруг,
вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь сказать!
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не
есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и
было, то ничьею силой, кроме
как Божиим изволением.
Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это
всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать,
как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле».
Все праведные,
все святые,
все святые мученики
были все счастливы.
— О,
как вы говорите,
какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и
как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы
были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте
всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать,
всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы
будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на
все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже
как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас
все время любившего и
все время таинственно руководившего.
Церковь же
есть воистину царство и определена царствовать и в конце своем должна явиться
как царство на
всей земле несомненно — на что имеем обетование…
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе
как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить
весь мир, а стало
быть, и
все древнее языческое государство в церковь.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это, стало
быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это
как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал, что
все это серьезно и что церковь теперь, например,
будет судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй, так и смертную казнь.
— Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и
все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь не
было Христовой церкви, то не
было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то
есть кары настоящей, не механической,
как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов,
есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником,
как с милым и
все еще дорогим сыном своим, а сверх того,
есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но
все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Справедливо и то, что
было здесь сейчас сказано, что если бы действительно наступил суд церкви, и во
всей своей силе, то
есть если бы
все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так,
как никогда не влияет ныне, но, может
быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла
быть понятна:
все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно
как всем известно
было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
Не далее
как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на
всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если
есть и
была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что, может
быть, во
всем вашем роде нет и не
было выше и честнее — слышите, честнее — женщины,
как эта, по-вашему, тварь,
как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало
быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
Но «этот монах», то
есть тот, который приглашал их давеча на обед к игумену, ждать себя не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас же
как они сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их
все время.
— А чего ты
весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и
вся внутренняя
суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь:
как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
— Ах, Миша, ведь это, пожалуй,
как есть все и сбудется, до последнего даже слова! — вскричал вдруг Алеша, не удержавшись и весело усмехаясь.
Спорить не
буду,
буду даже поддакивать, завлеку любезностью и… и… наконец, докажу им, что я не компания этому Эзопу, этому шуту, этому пьеро и попался впросак точно так же,
как и они
все…»
А то
как я ему объясню при
всех, что я, например, то и то… ну то
есть то и то, понимаете?
И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом
все больше и нелепее
будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел
как с горы.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле,
был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой,
как он, не развратный, который хотя бы
все это совершающееся беспутство и видел и знал
все тайны, но
все же из преданности допускал бы это
все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано
было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде
как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и
все опять-таки для красы; и
все в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
Обладательница этого домишка
была,
как известно
было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно
все по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
— Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во
все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не
было. Сад
был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее
как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую»,
как говорит твой свинья Ракитин, который
будет статским советником и
все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на
всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только одного тебя!