Неточные совпадения
— И
как хорошо
всё это
было до этого,
как мы хорошо жили!
— Я помню про детей и поэтому
всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что
было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того
как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко
всем людям,
какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Секретарь весело и почтительно,
как и
все в присутствии Степана Аркадьича, подошел с бумагами и проговорил тем фамильярно-либеральным тоном, который введен
был Степаном Аркадьичем...
Он
был на «ты» со
всеми, с кем
пил шампанское, а
пил он шампанское со
всеми, и поэтому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими постыдными «ты»,
как он называл шутя многих из своих приятелей, он, со свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для подчиненных.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что
есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того,
каким он
был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом,
как с тобою. Ведь вот мы с тобой по
всему чужие: другие вкусы, взгляды,
всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня
все женщины делятся на два сорта… то
есть нет… вернее:
есть женщины, и
есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и
все падшие — такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо
всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
— О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе
всем и ничего не требует. Что тебе делать?
Как поступить? Тут страшная драма.
Старый князь,
как и
все отцы,
был особенно щепетилен насчет чести и чистоты своих дочерей; он
был неблагоразумно ревнив к дочерям, и особенно к Кити, которая
была его любимица, и на каждом шагу делал сцены княгине зa то, что она компрометирует дочь.
Как ни горько
было теперь княгине видеть несчастие старшей дочери Долли, сбиравшейся оставить мужа, волнение о решавшейся судьбе меньшой дочери поглощало
все ее чувства.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что
будет, то
будет! Скажу правду. Да с ним не может
быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав
всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо,
как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
И она стала говорить с Кити.
Как ни неловко
было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче
было сделать эту неловкость, чем остаться
весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
«
Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба
была уйти. Только что хотели устроиться около столика, а Левин уйти,
как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
— Я за матушкой, — улыбаясь,
как и
все, кто встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним взошел на лестницу. — Она нынче должна
быть из Петербурга.
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во
всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, —
есть что-то резкое. Что-то они
всё на дыбы становятся, сердятся,
как будто
всё хотят дать почувствовать что-то…
Все эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет
всё, и то ее радовала мысль о том,
как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его
всё несчастие. Но
как же простить,
как мне опять
быть его женою после нее? Мне жить с ним теперь
будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую любовь к нему…
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и не принимала никого, так
как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна
всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Весь вечер,
как всегда, Долли
была слегка насмешлива по отношению к мужу, а Степан Аркадьич доволен и весел, но настолько, чтобы не показать, что он,
будучи прощен, забыл свою вину.
Всё это
было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не так гадко,
как это должно
было представляться тем, которые не знали Николая Левина, не знали
всей его истории, не знали его сердца.
Левин помнил,
как в то время, когда Николай
был в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но
все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто не помог ему, а
все с ужасом и омерзением отвернулись.
Он
был совсем не такой,
каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним,
было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил
всё это.
— Ну,
будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а
всё не чужие. Ну,
выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом
всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив?
Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что
было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена
будет хорошая.
Все эти следы его жизни
как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не
будешь другим, а
будешь такой же, каков
был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том,
как Прохор Бога забыл, и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить,
пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал
весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
Особенно приятно,
как Павина дочь
будет уже краснопегою коровой, и
всё стадо, в которое подсыпать этих трех…
— Без тебя Бог знает что бы
было!
Какая ты счастливая, Анна! — сказала Долли. — У тебя
всё в душе ясно и хорошо.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он
был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так,
как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар
будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо
всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо
всем болит сердце. Теперь она, кроме
всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Но ей
всё нужно подробно. Съезди, если не устала, мой друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять
буду обедать не один, — продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. — Ты не поверишь,
как я привык…
Еще Анна не успела напиться кофе,
как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна
была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче она
как будто в первый раз увидела ее со
всеми ее недостатками.
— Да,
всё это кончилось, но
всё это и
было не так важно,
как мы думали, — отвечала Анна. — Вообще моя belle soeur слишком решительна.
— Он
всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он
был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Баронесса надоела,
как горькая редька, особенно тем, что
всё хочет давать деньги; а
есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребеки, понимаешь».
Узнав
все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен
был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину.
Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Надо
было покориться, так
как, несмотря на то, что
все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор
был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу
было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
Князь отошел, стараясь не дать заметить,
как ему смешна
была вся эта комедия.
И доктор пред княгиней,
как пред исключительно умною женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том,
как пить те воды, которые
были не нужны. На вопрос, ехать ли за границу, доктор углубился в размышления,
как бы разрешая трудный вопрос. Решение наконец
было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во
всем обращаться к нему.
Казалось, очень просто
было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась,
как уличенный преступник. «Да, он
всё знает,
всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и
как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы
есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во
всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда
были и
есть! Да-с, если бы не
было того, чего не должно
было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Ах, ужаснее
всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала,
как Кити способна
была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но
было уже поздно.
Как будто
всё, что
было хорошего во мне,
всё спряталось, а осталось одно самое гадкое.
— Ну, bonne chance, [желаю вам удачи,] — прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный от держания веера, и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем чтобы,
как следует,
быть вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе, на свет газа и на
все глаза.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что
есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли,
как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я
всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а
как только я сказала: он глуп, но шопотом, —
всё так ясно стало, не правда ли?
Вронский
был не только знаком со
всеми, но видал каждый день
всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с
какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
— И
все бы поехали туда, еслиб это
было так же принято,
как опера, — подхватила княгиня Мягкая.
Но не одни эти дамы, почти
все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка,
как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не
был отвлечен от интереса начатого разговора.
— Ты всегда так, — отвечала она,
как будто совершенно не понимая его и изо
всего того, что он сказал, умышленно понимая только последнее. — То тебе неприятно, что я скучна, то тебе неприятно, что я весела. Мне не скучно
было. Это тебя оскорбляет?