Неточные совпадения
Все эти типы книг
хотят с большей или меньшей правдивостью
и точностью рассказать о том, что было, запечатлеть бывшее.
Наиболее
хотел бы я воскресить более светлые
и творческие периоды моей жизни.
Приезжает Николай I
и хочет уничтожить казацкие вольности.
Уже старым
и больным дед проявлял нелюбовь к монахам,
хотя он был православным по своим верованиям.
Я всегда мечтал о деревне
и надеялся, что отец купит новое имение,
хотя бы более скромное.
Брат был человек очень одаренный,
хотя совсем в другом направлении, чем я, очень добрый, но нервно больной, бесхарактерный
и очень несчастный, не сумевший реализовать своих дарований в жизни.
Я всегда чувствовал большое несоответствие между мной
и стилем Браницких,
хотя графиня Браницкая, светски умная
и с большим шармом, была со мной очень мила
и тогда, когда я был уже марксистом
и приезжал после споров с Луначарским.
Я люблю не только красивое в окружающем мире, но
и сам
хотел быть красивым.
И самым большим моим грехом, вероятно, было то, что я не
хотел просветленно нести тяготу этой обыденности, то есть «мира»,
и не достиг в этом мудрости.
Когда в каком-нибудь собрании меня считали очень почтенным
и известным, то я
хотел провалиться сквозь землю.
Но я как раз всегда сопротивлялся отчуждению
и экстериоризации, я
хотел оставаться в своем мире, а не выбрасывать его во мне.
Внутренний трагизм моей жизни я никогда не мог
и не
хотел выразить.
Я всегда предвидел в воображении конец
и не
хотел приспособляться к процессу, который ведет к концу, отсюда мое нетерпение.
Сны вообще для меня мучительны,
хотя у меня иногда бывали
и замечательные сны.
Бог
захотел свободы,
и отсюда произошла трагедия мира.
Я никогда не
хотел связать себя
и это, вероятно, ослабило мою активность, ограничивало возможности реализации.
Это, конечно, совсем не значит, что я не
хотел учиться у других, у всех великих учителей мысли,
и что не подвергался никаким влияниям, никому ни в чем не был обязан.
Более того, мне часто думалось, что я не
хочу счастья
и даже боюсь счастья.
У меня была страсть к свободе, к свободе
и в любви,
хотя я отлично знал, что любовь может быть рабством.
Я
и сейчас
хотел бы вновь жить, чтобы вновь
и вновь искать истины
и смысла.
У меня всегда было поклонение великим людям,
хотя я выбирал их не среди завоевателей
и государственных деятелей.
Я много раз пытался понять
и осмыслить процесс своего мышления
и познания,
хотя я не принадлежу к людям рефлексии над собой.
Я всегда
хотел уловить характер, индивидуальность предмета мысли
и самой мысли.
Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда не был ей школьно привержен
и никогда в таком смысле не принадлежал ни к какой школе.
Я никогда, ни в своей философии, ни в своей жизни не
хотел подчиниться власти общего, общеобязательного, обращающего индивидуально-личное, неповторимое в свое средство
и орудие.
И Платон,
и Декарт,
и Спиноза,
и Кант,
и Гегель были конкретные люди,
и они вкладывали в свою философию свое человеческое, экзистенциальное,
хотя бы не
хотели в этом сознаться.
История представлялась мне наполненной преступлениями
и ложью,
хотя я
и признавал смысл истории
и философию истории считал своей специальностью.
Когда я еще мальчиком подходил к какому-нибудь государственному учреждению,
хотя бы самому невинному, то я уже находился в состоянии отвращения
и негодования
и хотел разрушения этого учреждения.
Всякое государственное учреждение представлялось мне инквизиционным, все представители власти — истязателями людей,
хотя в семейных отношениях, в гостиных светского общества я встречал этих представителей власти как людей часто добродушных
и любезных.
И в том
и другом случае я отталкивался от довольства «миром сим»,
хотел выйти из этого мира к иному миру.
Он
хотел быть покровителем наук
и искусств
и этим развращал писателей
и артистов.
И он был омрачен, как
и вся моя молодость, запутанной драматической ситуацией, но я иногда вспоминаю об этом периоде с радостным чувством,
хотя в воспоминаниях для меня вообще есть что-то мучительное.
С Ницше у меня всегда было расхождение в том главном, что Ницше в основной своей направленности «посюсторонен», он
хочет быть «верен земле»,
и притяжение высоты оставалось для него в замкнутом круге этого мира.
Когда большая группа ссыльных приехала в Вологду, то возник, между прочим, глупый вопрос о том, нужно ли подавать руку полицмейстеру,
и его
хотели решить коллективно.
Я же
хотел бороться в одиночку
и никаких военных предписаний никогда не соглашался принять.
Выяснилось, что склонность к идеализму
и метафизике он считает признаком начинающегося психического расстройства,
и он
хотел определить, как далеко это у меня зашло.
Я даже думаю, что у него по-настоящему никогда не было пафоса социализма,
хотя он
и был автором программы образовавшейся социал-демократической партии.
Я
хотел нового мира, но обосновывал его не на необходимом социальном процессе, диалектически проходящем через момент революции, а на свободе
и творческом акте человека.
Социал-демократы в то время относились ко мне враждебно,
хотя я
и сохранил некоторые личные отношения
и связи.
А. Волынский был одним из первых в защите в литературной критике философского идеализма, он
хотел, чтобы критика была на высоте великой русской литературы,
и прежде всего на высоте Достоевского
и Л. Толстого,
и резко нападал на традиционную русскую критику, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, которые все еще пользовались большим авторитетом в широких кругах интеллигенции.
Мережковские всегда претендовали говорить от некоего «мы»
и хотели вовлечь в это «мы» людей, которые с ними близко соприкасались.
Он
хочет оправдать
и освятить историческую плоть, как это потом будут по-другому делать П. Флоренский
и православные новой формации.
Я сам себя чувствовал в этой изоляции,
хотя у меня никогда не исчезал вполне социальный инстинкт
и сохранились социал-демократические связи.
Интересно, что в то время очень
хотели преодолеть индивидуализм,
и идея «соборности», соборного сознания, соборной культуры была в известных кругах очень популярна.
У нас совсем не было индивидуализма, характерного для европейской истории
и европейского гуманизма,
хотя для нас же характерна острая постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский).
И ныне, в конце своего духовного пути, я чувствую себя более чем когда-либо «мистическим анархистом»,
хотя предпочитаю не употреблять это скомпрометированное словосочетание.
У меня, вероятно, много равнодушия
и нет никакого деспотизма
и склонности к насилию,
хотя в деятельности я был автократичен.
С З. Гиппиус, с В. Ивановым, с А. Белым меня связывали личные отношения,
хотя не прочные
и колеблющиеся.
От Флоренского пошла
и софиология,
хотя он не разработал
и не развил ее так, как потом С. Булгаков.
Но значительная часть эмиграции так же ненавидит свободу
и хочет ее истребить, так же проникнута элементарными идеями, так же подчиняет дух интересам политики, так же не принимает наследия культурного ренессанса.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе
хочу, чтоб наш дом был первый в столице
и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти
и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, — я не
хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто
хочет! Не знаешь, с которой стороны
и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде
хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как
хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.