Неточные совпадения
И русский народ
хочет укрыться от страшного Бога Иосифа Волоцкого за матерью-землей, за Богородицей.
И трогательно видеть, как русские масоны все время
хотели проверить, нет ли в масонстве чего-либо враждебного христианству
и православию.
Влияние масонства подготовило у нас
и пробуждение философской мысли в 30-е годы,
хотя в самом масонстве оригинальных философских мыслей не было.
Но масонов мучила социальная несправедливость,
и они
хотели большего социального равенства.
Она противополагала себя народу, чувствовала свою вину перед народом
и хотела служить народу.
«Может быть, преувеличением было опечалиться
хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышла могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова
и грациозный гений Пушкина».
Но они построили учение о своеобразии России
и ее пути
и хотели объяснить причины ее отличия от Запада.
Славянофилы не поняли неизбежности реформы Петра для самой миссии России в мире, не
хотели признать, что лишь в петровскую эпоху стали возможны в России мысль
и слово,
и мысль самих славянофилов, стала возможна
и великая русская литература.
Они
хотели открыть оригинальный тип культуры
и общественного строя на духовной почве православия.
Но, во всяком случае, славянофилы
хотели «России Христа», а не «России Ксеркса» [Слова из стихотворения Вл. Соловьева: «Каким ты
хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?»], как
хотели наши националисты
и империалисты. «Идея» России всегда обосновывалась пророчеством о будущем, а не тем, что есть, — да
и не может быть иным мессианское сознание.
Он имел большую симпатию к православной церкви
и хотел сближения с ней.
Западники были такие же русские люди, как
и славянофилы, любили Россию
и страстно
хотели для нее блага.
Грановский
хочет остаться верен идеализму, дорожит верой в бессмертие души, он противник социализма, думая, что социализм враждебен личности, в то время как Герцен
и Белинский переходят к социализму
и атеизму.
Он не
хочет уступать свободу
и своему социализму.
Одинаково восстают они против буржуазного мира
и хотят противопоставить ему мир русский.
Славянофилы основывались не только на философском универсализме, но
и на универсализме христианском, в основах их миросозерцания лежало известное понимание православия,
и они
хотели органически применить его к своему пониманию России.
Он ненавидит буржуазный мир
и хочет его гибели.
Иван Карамазов говорит в таком же духе: «Я
хочу в Европу съездить,
и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище, вот что.
Я не
хочу счастья
и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови…
Я понял французскую революцию, понял
и кровавую ненависть ко всему, что
хотело отделиться от братства с человечеством…
«Свое собственное, вольное
и свободное хотение, — говорит подпольный человек, — свой собственный,
хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, — вот это-то
и есть та самая, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит
и которой все системы
и теории постепенно разлетаются к черту».
С другой стороны, он не принимает мира, который
хотел бы создать «эвклидов ум», т. е. мир без страданий, но
и без борьбы.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «
И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости
и спасения, будет молить себе конца,
и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм
и обрядов, не будет договоров
и условий на чувства, не будет долга
и обязанностей,
и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей
и жен, а будут любовники
и любовницы,
и когда любовница придет к любовнику
и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“,
и не примет ее жертвы, если по великодушию она
захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей:
хочу милости, а не жертв…
Он
хочет осуществить религиозно-нравственное служение
и подчинить ему свое художественное творчество.
Он
хочет преобразовать Россию посредством добродетельных генерал-губернаторов
и генерал-губернаторш.
Вы сказали бы помещику, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он
и должен или дать им свободу, или
хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно выгоднее для них, сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним».
Этот же хаос Тютчев чувствует
и за внешними покровами истории
и предвидит катастрофы. Он не любит революцию
и не
хочет ее, но считает ее неизбежной. Русской литературе свойствен профетизм, которого нет в такой силе в других литературах. Тютчев чувствовал наступление «роковых минут» истории. В стихотворении, написанном по совсем другому поводу, есть изумительные строки...
Он
хотел пережить божественное, когда Бога нет, Бог убит, пережить экстаз, когда мир так низок, пережить подъем на высоту, когда мир плоский
и нет вершин.
На этом серединном культурном царстве нельзя остановиться, как
хотели бы гуманисты Запада, оно разлагается,
и обнажаются предельно конечные состояния.
Полемизируя с правым христианским лагерем, Вл. Соловьев любил говорить, что гуманистический процесс истории не только есть христианский процесс,
хотя бы то
и не было сознано, но что неверующие гуманисты лучше осуществляют христианство, чем верующие христиане, которые ничего не сделали для улучшения человеческого общества.
К. Леонтьев не только не верит в возможность царства правды
и справедливости на земле, но он
и не
хочет осуществления правды
и справедливости, предполагая, что в таком царстве не будет красоты, которая всюду для него связана с величайшими неравенствами, несправедливостями, насилиями
и жестокостями.
Но
и он
хотел особенных путей для России.
Социализм Чернышевского был близок народническому социализму Герцена, он тоже
хотел опираться на крестьянскую общину
и на рабочую артель, так же
хотел избежать капиталистического развития для России.
Серьезную
и глубокую связь между мужчиной
и женщиной, основанную на подлинной любви, интеллигентные русские считают подлинным браком,
хотя бы он не был освящен церковным
и государственным законом.
Писарев интересовался не только обществом, но
и качеством человека, он
хотел появления свободного человека.
Выражено в крайней форме, но тут «нигилист» Писарев был ближе к Евангелию, чем «империалист»,
хотя бы
и православный, считающий конечной целью могущество государства.
И мы желаем этого, конечно, но если все, связанные с этой свободой, права должны только протянуть для нас роль яркого ароматного цветка, — мы не
хотим этих прав
и этой свободы!
Но он не понимает, что натурализму в социологии нужно противополагать духовные начала, которые он не
хочет признать,
и он не видит, что сам остается натуралистом в социологии.
Он
хочет максимального физиологического разделения труда
и враждебен общественному разделению труда.
Но он, как
и все социалисты-народники, противник либеральной борьбы за конституцию
и хочет опереться на общину
и артель.
Он был единственный из старых революционеров, который
хотел власти
и думал о способах ее приобретения.
Русский гений, в отличие от западноевропейского, поднявшись на вершину, бросается вниз
и хочет слиться с землей
и народом, он не
хочет быть привилегированной расой, ему чужда идея сверхчеловека.
Со свойственным ему радикализмом мысли
и искренностью он признается, что осуществление христианской правды в жизни общества привело бы к уродству,
и он, в сущности, не
хочет этого осуществления.
Я говорил уже, что русская литература не была ренессансной, что она была проникнута болью о страданиях человека
и народа
и что русский гений
хотел припасть к земле, к народной стихии.
Писарев
хотел оголенной правды, правдивости прежде всего, ненавидел фразы
и прикрашивания, не любил энтузиазма.
Писарев
хочет бороться за индивидуальность, за право личности,
и тут у него есть что-то свое, оригинальное.
И русские нигилисты менее всего
хотели походить на довольных свиней.
Огромная разница еще в том, что в то время как Руссо не остается в правде природной жизни
и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее свободу совести, Толстой не
хочет никакого социального контракта
и хочет остаться в правде божественной природы, что
и есть исполнение закона Бога.
Толстой все это имеет
и стремится от всего этого отказаться,
хочет опроститься
и слиться с трудовым народом.
Он почитал Конфуция, Будду, Соломона, Сократа, к мудрецам причислял
и Иисуса Христа, но мудрецы не были для него культурой, а были учителями жизни,
и сам он
хотел быть учителем жизни.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе
хочу, чтоб наш дом был первый в столице
и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти
и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, — я не
хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто
хочет! Не знаешь, с которой стороны
и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде
хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как
хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.