Неточные совпадения
У народов Западной Европы
все гораздо более детерминировано
и оформлено,
все разделено на категории
и конечно.
Киевская Россия не была замкнута от Запада, была восприимчивее
и свободнее, чем Московское царство, в удушливой атмосфере которого угасла даже святость (менее
всего святых было в этот период [См.: Г. П. Федотов. «Святые Древней Руси».]).
Богородицы в богоносном граде Москве, просиявшую вместо Римской
и Константинопольской, иже едина во
всей вселенной паче солнца светится».
Это
все та же двойственность, которая была
и в древнееврейском мессианизме.
И Запад
все время боялся усиления Москвы.
Петр Великий, ненавидевший
весь стиль Московского царства
и издевавшийся над московскими обычаями, был типичный русак.
Весь петровский период русской истории был борьбой Запада
и Востока в русской душе.
Пропасть же между верхним слоем
и народом
все возрастала.
Между тем как Петр Великий говорил, что русский народ способен к науке
и умственной деятельности, как
все народы.
Но потом к этому присоединились политические опасения Екатерины, которая
все более склонялась к реакции
и даже стала националисткой.
И трогательно видеть, как русские масоны
все время хотели проверить, нет ли в масонстве чего-либо враждебного христианству
и православию.
Екатерина
все путала, может быть,
и нарочно, она смешивала мартинистов с иллюминатами.
Но в нем было что-то ренессанское,
и в этом на него не походит
вся великая русская литература XIX в., совсем не ренессанская по духу.
Пушкин, единственный русский писатель ренессанского типа, свидетельствует о том, как всякий народ значительной судьбы есть целый космос
и потенциально заключает в себе
все.
Русская литература будет носить моральный характер, более чем
все литературы мира,
и скрыто-религиозный характер.
В России
все расценивалось по категориям ортодоксии
и ереси.
Русские искали в западной мысли прежде
всего сил для изменения
и преображения собственной неприглядной действительности, искали прежде
всего ухода из настоящего.
Весь XIX век будет проникнут стремлением к свободе
и социальной правде.
Так можно было определить русскую тему XIX в.: бурное стремление к прогрессу, к революции, к последним результатам мировой цивилизации, к социализму
и вместе с тем глубокое
и острое сознание пустоты, уродства, бездушия
и мещанства
всех результатов мирового прогресса, революции, цивилизации
и пр.
Весь XIX в.
и даже XX в. будут у нас споры о том, каковы пути России, могут ли они быть просто воспроизведением путей Западной Европы.
И тут он высказывает некоторые основные мысли для
всей русской мысли XIX в.
И, наконец, Чаадаев высказывает мысль, которая будет основной для
всех наших течений XIX в.: «У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».
Русская философия истории должна была прежде
всего решить вопрос о смысле
и значении реформы Петра, разрезавшей русскую историю как бы на две части.
На этом прежде
всего и произошло столкновение.
На Западе
все механизировано
и рационализировано.
Но тип русского мышления
и русской культуры
все же очень отличается от западноевропейского.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что есть в глубине души живое общее сосредоточие для
всех отдельных сил разума,
и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность
и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
Она
вся построена на противоречии двух типов
и на борьбе двух начал в истории, т. е. посвящена
все той же основной русской теме о России
и Европе, о Востоке
и Западе.
Он менее
всех идеализировал древнюю Россию
и прямо говорил о ее неправдах.
Но
все они верили, что Россия не должна повторять путь Запада
и что славяно-русский мир — мир будущего.
При
всей вражде их к империи они еще чувствовали твердую почву под ногами
и не предчувствовали грядущих катастроф.
Но он
все же жил очень богатым помещиком
и имел бытовые свойства помещика.
И менее
всего он имел свободу духа в Московской России.
Но можно считать доказанным, что община не была исключительной особенностью России
и была свойственна
всем формам хозяйствования на известной ступени развития.
Все должно быть основано на доверии, любви
и свободе.
Я был первым
и до сих пор остаюсь практически единственным человеком, который обнаружил эту главную ошибку современной философии; я показал, что
все философы (за исключением Лейбница), начиная с Декарта
и его последователя Спинозы, исходили из принципа разрушения
и революции в отношении религиозной жизни, из принципа, который в области политики породил конституционный принцип; я показал, что кардинальная реформа невозможна, если только она не будет проходить
и в философии
и в политике.
Тургенев занимался в Берлине философией Гегеля
и по этому поводу говорит: «Мы тогда в философии искали
всего на свете, кроме чистого мышления».
Все были в расколе с империей,
и мучителен был вопрос об отношении к «действительности».
Он исповедовал антропоцентризм, для него выше
всего и дороже
всего человек.
«Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов
и мрачная энергия террористов —
все это переплавилось
и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских».
Нет гарантий лучшего будущего для русского народа, как
и для
всех народов, потому что нет закона прогресса.
Славянофильство, занятое
все той же темой о России
и Европе, частью меняет свой характер, частью вырождается в национализм самого дурного рода.
Но эту бесспорно верную мысль несправедливо противополагать, например, Хомякову, который прежде
всего верил в божественные предметы
и был универсалистом в своей вере.
Неустанное размышление о расцвете
и упадке обществ
и культур, резкое преобладание эстетики над этикой, биологические основы философии истории
и социологии, аристократизм, ненависть к либерально-эгалитарному прогрессу
и демократии, amor fati —
все это черты, роднящие Леонтьева с Ницше.
Результаты либерального
и демократического прогресса вызывают в нем прежде
всего эстетическое отвращение, он видит в них гибель красоты.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли
и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник
и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали
и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“
и „коллективно“ на развалинах
всего этого прошлого величия?..
Это
и есть самое существенное национальное различие наше от
всех…
Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук
и искусства,
вся история их — мне милее, чем Россия.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу
и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю
и буду целовать эти камни
и плакать над ними — в то же время убежденный
всем сердцем своим в том, что
все это уже давно кладбище
и никак не более».
Знаете ли вы, до каких слез
и сжатия сердца мучают
и волнуют нас судьбы этой дорогой
и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи,
все более
и более заволакивающие ее небосклон?