Неточные совпадения
В противоположном от нее конце дома они ступали ногами неестественно-громко
и так же неестественно-громко смеялись, но, когда им случалось проходить мимо белых дверей, которые весь день
были заперты изнутри
и так глухи, точно за ними не
было ничего живого, они умеряли шаг, а все тело их подавалось в сторону, словно в ожидании удара.
И хотя проходившие становились на пол всей ногой, но шаг их
был более легок
и более беззвучен, чем если бы они шли на цыпочках.
Пришел он в серый ноябрьский полдень, когда все
были дома
и сидели за чаем, кроме Пети, давно уже ушедшего в гимназию.
На дворе
было холодно,
и низко нависшие плотные тучи сеяли дождь, так что, несмотря на большие окна, в высоких комнатах
было темно, а в некоторых горел даже огонь.
Звонок его
был резкий
и властный,
и сам Александр Антонович вздрогнул; он подумал, что явился кто-нибудь из важных посетителей,
и медленно пошел навстречу, сделав на своем полном
и серьезном лице приветливо-ласковую улыбку.
Вероятно, с вокзала он шел пешком
и только местами ехал на конке, потому что коротенькое потертое пальто его
было мокро, а брюки внизу забрызганы
и стояли коробом от воды
и грязи.
И голос его
был хриплый, грубый, не то от сырости
и простуды, не то от долгого молчания в тряском вагоне.
Когда они входили в столовую, Александру Антоновичу
было стыдно своего порыва, которому с такой неудержимой силой отдалось его доброе сердце. Но радость от свидания, хотя
и отравленная, бурлила в груди
и искала выхода,
и вид сына, который пропадал неведомо где в течение целых семи лет, делала его походку быстрой
и молодой
и движения порывистыми
и несолидными.
И он искренне рассмеялся, когда Николай остановился перед сестрой
и, потирая озябшие руки, спросил...
Потом его познакомили с остролицей дамой, которая наливала чай
и которую называли просто Анной Ивановной,
и потом все стали жадно рассматривать его, пока он в свою очередь оглядывал комнату, желая узнать, все ли так, как
было семь лет тому назад.
Словно не сознавая неловкости своего положения, он смотрел в глаза каждому глубоко
и спокойно, но даже
и в ту минуту, когда взгляд
был ласков, в нем чудилось что-то затаенное
и опасное, что видится всегда в глазах ласкающегося хищника.
И говорил он повелительно
и просто, видимо, не обдумывая своих слов, точно это
были не ошибающиеся, невольно лгущие звуки человеческой речи, а непосредственно звучала сама мысль.
Об этом говорило платье, носившее на себе следы ночевок, грязное, непригнанное к телу;
и было в этом платье что-то неуловимо-хищное, тревожное, заставляющее всех хорошо одетых людей испытывать смутное чувство опасения.
Отказавшись от отцовской сигары, он взял у студента папиросу (у самого у него папирос не
было)
и приказал: «Рассказывайте!»
Рассказывать стала Ниночка, именно о том, как она окончила институт
и как ей жилось там. Сперва она робела, но так как рассказывать ей приходилось то, что она уже несколько раз передавала, то она легко вспомнила все остроумные слова
и была очень довольна собой. Николай не то слушал, не то нет; он улыбался, но не всегда в тех местах, где
были остроумные слова,
и все время водил по комнате своими выпуклыми глазами. Иногда он перебивал речь не идущими к месту вопросами.
Она боялась Александра Антоновича, но не могла удержаться, так как всегда
была занята тем, что сравнивала свой капиталец в пятьсот пятьдесят шесть рублей, находившийся в сберегательной кассе, с капиталом Барсукова, у которого
были дома, заводы
и акции.
Но Ниночке давно уже стало скучно. У нее опять закололо в боку,
и она сидела худенькая, бледная, почти прозрачная, но странно красивая
и трогательная, как начавший увядать цветок.
И пахло от нее какими-то странными, легкими духами, напоминавшими желтеющую осень
и красивое умирание. Застенчивый рябой студент внимательно наблюдал за ней
и тоже, казалось, бледнел по мере того, как исчезала краска с лица Ниночки. Он
был медик
и, кроме того, любил Ниночку первой любовью.
Рожа его выглянула из двери, как восходящая луна,
и была так же широка, красна
и безволоса.
Он
был в бане, после бани немного
выпил и, придя домой, узнал от горничной о приезде барчука, с которым во дни оны играл в лошадки.
Он хотел сперва поцеловать его в плечо, но так как Николай вместо того пожал ему руку, то Феноген важно откинулся назад
и ответил крепким, до боли, пожатием. Он позволял себе думать, что он не слуга, а друг Николая,
и рад
был публичному признанию его в этом достоинстве. Но поцеловаться все же нужно
было.
В этот день Александр Антонович не поехал в правление
и после обеда, за которым он
выпил много вина, пришел в светлое
и мягкое настроение. Обняв Николая за талию, он повел его в библиотеку, закурил сигару
и, приготовившись к долгому слушанию, добродушно сказал...
И на минутку все почувствовали облегчение, когда за Николаем захлопнулись белые двери его комнаты, но с того момента он перестал
быть гостем,
и с этого же момента появилась та странная тревога, которая, разрастаясь, скоро захватила весь дом.
И только один Феноген Иваныч не почувствовал этого, так как с радости
выпил еще
и теперь спал на поваровой постели,
и во сне сохраняя вид полного самоуважения
и немного откидывая правую руку.
А в гостиной Ниночка тихо рассказывала студенту о том, что
было семь лет тому назад. Тогда Николай за одну историю
был уволен с несколькими товарищами из Технологического института,
и только связи отца спасли его от большого наказания. При горячем объяснении с сыном вспыльчивый Александр Антонович ударил его,
и в тот же вечер Николай ушел из дому
и вернулся только сегодня.
И оба —
и рассказчица
и слушатель — качали головами
и понижали голос,
и студент для ободрения Ниночки даже взял ее руку в свою
и гладил.
Он ни над кем не смеялся
и никого не упрекал, но, когда он выходил из библиотеки, где просиживал большую часть дня,
и рассеянно блуждал по всему дому, заходя в людскую,
и к сестре,
и к студенту, он разносил холод по всему своему пути
и заставлял людей думать о себе так, точно они сейчас только совершили что-то очень нехорошее
и даже преступное
и их
будут судить
и наказывать.
Теперь он
был одет очень хорошо, но
и в изысканном платье он не сливался с пышным великолепием комнат, а стоял особняком, как что-то чужое
и враждебное.
Особенной яркости
и неправдоподобности достигали те предположения, что делались в людской,
и впереди всех рассказчиков стоял Феноген Иваныч. Когда он немного
выпивал, фантазия его работала неудержимо
и создавала такие картины, перед которыми он сам останавливался в недоумении
и испуге.
Если бы в чемодане нашлись ружья, пули
и ножи
и Николай действительно оказался бы разбойником, это
было бы не так страшно, как не знать совершенно занятий человека, который так не похож на других людей лицом
и ухватками: слушает, а сам не говорит
и смотрит на всех, как палач.
Был подслушан один короткий разговор Николая с отцом —
и не рассеял страха, но еще более сгустил туманную атмосферу недоумения
и загадки.
Смягченные толщей стен, они казались мелодичными
и нежными, как далекое пение чистых
и безгрешных голосов,
и так мягко входили в ухо, словно
пел самый воздух.
Николай вслушивался
и вспоминал то время, когда он
был еще маленький,
и была жива его мать,
и у них собирались гости, а он так же издалека прислушивался к музыке
и грезил — не образами, а чем-то другим, в чем
и образы
и звуки сплетались в одно яркое
и мучительно-красивое,
и оно извивалось, как разноцветная, поющая лента.
Наступил сочельник,
и в сумерки к Николаю явился Феноген Иваныч. Он
был почти трезв, мрачен
и глядел в сторону, а на глазах замечались следы как будто слез.
А на пороге плакал Феноген Иваныч. Он потерял всю свою важность,
и хлюпал носом,
и двигал ртом
и бровями;
и слез
было так много, они такой рекой текли по его лицу, точно шли не из глаз, как у всех людей, а сочились из всех пор тела.
Николай беспомощно
и жалко улыбался, не зная того, что из его орлиных, теперь померкших глаз падают редкие, скупые слезинки.
И тогда из темного угла выступила на свет трясущаяся старческой дрожью, бессильная голова того, кто
был его отцом
и всю жизнь которого он ненавидел
и не понимал.
С тем же безумием любви, каким
была проникнута его ненависть, Николай рванулся к отцу, увлекая за собой Ниночку.
И все трое, сбившиеся в один живой плачущий комок, обнажившие свои сердца, потрясенные, они на миг стали одним великим существом с единым сердцем
и единой душой.
Держа в руках небольшой сачок, Николай шел из-за угла, где находился черный ход,
и был также неприятно удивлен, увидев Феногена Иваныча.
Улица в этот час
была безлюдна,
и оба конца ее терялись в белесоватой дымке медленно
и бесшумно падающего снега. Остановившись перед Феногеном Иванычем
и прямо в глаза смотря ему своими выпуклыми, блестящими глазами, Николай положил руку ему на плечо
и сказал медленно, точно обучая ребенка...
Николай похлопал лакея по плечу
и тронулся от него. Но Феноген Иваныч
и без слов знал, куда идет Николай,
и со всей силой, какая
была у него в руках, схватил его...