Неточные совпадения
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери,
и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть
и чувством жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна
и что ей хочется кушать; я беспрестанно
хотел одеть ее своим платьицем
и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли,
и я плакал.
Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием. Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем,
и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства,
хотя постоянно участвует в них.
Предметы начали мешаться в моих глазах; мне казалось, что мы едем в карете, что мне
хотят дать лекарство
и я не
хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица…
После моего выздоровления я начинаю помнить себя уже дитятей, не крепким
и резвым, каким я сделался впоследствии, но тихим, кротким, необыкновенно жалостливым, большим трусом
и в то же время беспрестанно,
хотя медленно, уже читающим детскую книжку с картинками под названием «Зеркало добродетели».
Сад, впрочем, был
хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника
и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами
и астрами,
и ни одного большого дерева, никакой тени; но
и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу
и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом
и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Хотя она, собственно, ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала,
и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия о буке, о домовых
и мертвецах.
Эту детскую книжку я знал тогда наизусть всю; но теперь только два рассказа
и две картинки из целой сотни остались у меня в памяти,
хотя они, против других, ничего особенного не имеют.
Мать рассказывала мне потом, что я был точно как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят,
и не
хотел идти обедать.
Мать сидела в креслах, печальная
и утомленная сборами,
хотя она распоряжалась ими, не вставая с места.
Она улыбнулась моим словам
и так взглянула на меня, что я
хотя не мог понять выражения этого взгляда, но был поражен им.
Все смеялись, говоря, что от страха у меня язык отнялся, но это было не совсем справедливо: я был подавлен не столько страхом, сколько новостью предметов
и величием картины, красоту которой я чувствовал,
хотя объяснить, конечно, не умел.
Для меня опять готовилось новое зрелище; отложили лошадей,
хотели спутать
и пустить в поле, но как степные травы погорели от солнца
и завяли, то послали в деревню за свежим сеном
и овсом
и за всякими съестными припасами.
Мать не
хотела верить, чтоб я мог сам поймать рыбу, но, задыхаясь
и заикаясь от горячности, я уверял ее, ссылаясь на Евсеича, что точно я вытащил сам эту прекрасную рыбку; Евсеич подтвердил мои слова.
Но отец уговорил мать позволить мне на этот раз поймать еще несколько рыбок,
и мать,
хотя не скоро, согласилась.
Хотя матери моей
и не хотелось бы ночевать в Чувашах, которые по неопрятности своей были ей противны, но делать было нечего,
и последовало приказание: завернуть в чувашскую деревню для ночевки.
Я отвечал на их поклоны множеством поклонов,
хотя карета тронулась уже с места,
и, высунувшись из окна, кричал: «Прощайте, прощайте!» Отец
и мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в движении
и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как нас зовут?
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы,
и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них
и что если он
хочет, то может взять с собой Сережу.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса
и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый
и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой
и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто
и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к отцу: противный Мироныч
и тут беспрестанно вмешивался,
хотя мне не хотелось его слушать.
Когда мы вышли из мельницы, то я увидел, что хлебная пыль
и нас выбелила,
хотя не так, как засыпку.
«Ведь ты
и сам скоро состаришься, — сказал мой отец, — тоже будешь дармоедом
и тогда
захочешь покою».
Мать очень горячо приняла мой рассказ: сейчас
хотела призвать
и разбранить Мироныча, сейчас отставить его от должности, сейчас написать об этом к тетушке Прасковье Ивановне…
и отцу моему очень трудно было удержать ее от таких опрометчивых поступков.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные
и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный
и распорядительный, заботливый о господском
и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает
и потворствует своей родне
и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг,
и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч
хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде
и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя
и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя
и покупкою у башкирцев кож разного мелкого
и крупного скота; что
хотя хозяевам маленько
и обидно, ну, да они богаты
и получают большие барыши.
Отец все еще не возвращался,
и мать
хотела уже послать за ним, но только что мы улеглись в карете, как подошел отец к окну
и тихо сказал: «Вы еще не спите?» Мать попеняла ему, что он так долго не возвращался.
Бабушка
хотела напоить нас чаем с густыми жирными сливками
и сдобными кренделями, чего, конечно, нам хотелось; но мать сказала, что она сливок
и жирного нам не дает
и что мы чай пьем постный, а вместо сдобных кренделей просила дать обыкновенного белого хлеба.
Нас также
хотели было сводить к нему проститься, но бабушка сказала, что не надо его беспокоить
и что детям пора спать.
Мать долго говорила вполголоса, иногда почти шепотом,
и я не мог расслушать в связи всех ее речей,
хотя старался как можно вслушиваться.
Отец ходил к дедушке
и, воротясь, сказал, что ему лучше
и что он
хочет встать.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не
хотел отойти ни на шаг от матери,
и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю
и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да
и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло,
и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Ты, никак, плакал, да
и теперь
хочешь плакать?
Потом мать приказала привязать к своей голове черного хлеба с уксусом, который мне так нравился, что я понемножку клал его к себе в рот; потом она
захотела как будто уснуть
и заставила меня читать.
Дедушка приказал нас с сестрицей посадить за стол прямо против себя, а как высоких детских кресел с нами не было, то подложили под нас кучу подушек,
и я смеялся, как высоко сидела моя сестрица,
хотя сам сидел не много пониже.
Дедушка
хотел нас кормить разными своими кушаньями, но бабушка остановила его, сказав, что Софья Николавна ничего такого детям не дает
и что для них приготовлен суп.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом
и, увидя, как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней
и советовал ехать немедленно в Оренбург,
хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами
и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Вот как текла эта однообразная
и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке
и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти
и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать;
хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ
и даже завешана ковром,
и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
Тут-то мы еще больше сжились с милой моей сестрицей,
хотя она была так еще мала, что я не мог вполне разделять с ней всех моих мыслей, чувств
и желаний.
Нянька Агафья не замедлила мне все объяснить,
хотя добрый Евсеич пенял, зачем она рассказывает дитяти то, о чем ему
и знать не надо.
Я пробовал им читать, но они не
хотели слушать
и называли меня дьячком.
До сих пор еще никто ко мне не писал ни одного слова, да я не умел
и разбирать писаного,
хотя хорошо читал печатное.
Когда я кончил, она выслала нас с сестрой в залу, приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили
и сидели тихо, потому что
хочет отдохнуть; но я скоро догадался, что мы высланы для того, чтобы мать с отцом могли поговорить без нас.
Хотя мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с бабушкой
и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась с ними,
и что бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям
и приступиться не смели.
Хотя печальное
и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания,
хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость
и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие лица, услышал другие речи
и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей
и от близких друзей моего отца
и матери, увидел ласку
и привет от всех наших знакомых.
А сколько силы
и теплоты в приведенной мною песне, несмотря на неприличную для крестьянина книжность некоторых слов
и выражений,
хотя это извиняется тем, что песню написал какой-то грамотей!
Хотя я возражал, что это неправда, что это все их выдумки, но проказники написали крупными буквами указ, приложили к нему какую-то печать —
и успели напугать меня.
Один раз вдруг дядя говорит мне потихоньку, с важным
и таинственным видом, что Волков
хочет жениться на моей сестрице
и увезти с собой в поход.
Я поверил
и, не имея ни о чем понятия, понял только, что
хотят разлучить меня с сестрицей
и сделать ее чем-то вроде солдата.
Из этого вышло много весьма печальных историй: я приходил в бешенство, бранился
и хотел застрелить из пушки Волкова, если он только дотронется до моей сестрицы.
С этим господином в самое это время случилось смешное
и неприятное происшествие, как будто в наказание за его охоту дразнить людей, которому я, по глупости моей, очень радовался
и говорил: «Вот бог его наказал за то, что он
хочет увезти мою сестрицу».
Чувство собственности, исключительной принадлежности чего бы то ни было,
хотя не вполне, но очень понимается дитятей
и составляет для него особенное удовольствие (по крайней мере, так было со мной), а потому
и я, будучи вовсе не скупым мальчиком, очень дорожил тем, что Сергеевка — моя; без этого притяжательного местоимения я никогда не называл ее.
Я осыпал дядю всеми бранными словами, какие только знал; назвал его подьячим, приказным крючком
и мошенником, а Волкова, как главного виновника
и преступника,
хотел непременно застрелить, как только достану ружье, или затравить Суркой (дворовой собачонкой, известной читателям); а чтоб не откладывать своего мщения надолго, я выбежал, как исступленный, из комнаты, бросился в столярную, схватил деревянный молоток, бегом воротился в гостиную
и, подошед поближе, пустил молотком прямо в Волкова…
Мать не
хотела сделать никакой уступки, скрепила свое сердце
и, сказав, что я останусь без обеда, что я останусь в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей
и от искреннего сердца не попрошу Волкова простить меня, ушла обедать, потому что гости ее ожидали.