Неточные совпадения
В эпилоге к пятому
и последнему отрывку я простился с описанными мною личностями,
не думая, чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них.
Отец
думал, что мать побоится ночной сырости; но место было необыкновенно сухо, никаких болот,
и даже лесу
не находилось поблизости, потому что начиналась уже башкирская степь; даже влажности ночного воздуха
не было слышно.
Я достал, однако, одну часть «Детского чтения»
и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение
не овладело моим вниманием
и, читая громко вслух: «Канарейки, хорошие канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком»
и проч., я
думал о другом
и всего более о текущей там, вдалеке, Деме.
Я ни о чем другом
не мог ни
думать, ни говорить, так что мать сердилась
и сказала, что
не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз
и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда
не пройдет,
и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Я
не понял этих слов
и думал, что чем больше родни у него
и чем он ласковее к ней — тем лучше.
Напрасно мать уверяла меня, что она
не поедет в Сергеевку до тех пор, покуда
не вырастет трава: я все
думал, что нам мешает река
и что мы оттого
не едем, что она
не вошла в берега.
Я
думал, что мы уж никогда
не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть
не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще
не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету,
и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Кумыс приготовлялся отлично хорошо,
и мать находила его уже
не так противным, как прежде, но я чувствовал к нему непреодолимое отвращение, по крайней мере, уверял в том
и себя
и других,
и хотя матери моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ
и все
думали, что от него потолстею, но я отбился.
По совести говоря, я
думаю, что мог привыкнуть к кумысу, но я боялся, чтоб его употребление
и утренние прогулки, неразлучные с ним,
не отняли у меня лучшего времени для уженья.
На охоту с ружьем я
не смел уже
и попроситься, хотя
думал, что почему бы
и мне с Суркой
не поохотиться?
«Разве они
не видят, как мне больно
и стыдно? —
думал я.
Я
подумал, что как увидят меня, так
и начнут смеяться,
и хотя этого
не случилось при первой встрече, но ежеминутное ожидание насмешек так смущало меня, что я краснел беспрестанно без всякой причины.
Мать старалась ободрить меня, говоря: «Можно ли бояться дедушки, который едва дышит
и уже умирает?» Я
подумал, что того-то я
и боюсь, но
не смел этого сказать.
Я
подумал, что дедушка умер; пораженный
и испуганный этой мыслью, я сам
не помню, как очутился в комнате своих двоюродных сестриц, как взлез на тетушкину кровать
и забился в угол за подушки.
Вдруг мне послышался издали сначала плач; я
подумал, что это мне почудилось… но плач перешел в вопль, стон, визг… я
не в силах был более выдерживать, раскрыл одеяло
и принялся кричать так громко, как мог, сестрица проснулась
и принялась также кричать.
Мысль о смерти матери
не входила мне в голову,
и я
думаю, что мои понятия стали путаться
и что это было началом какого-то помешательства.
На этот раз ласки моего любимца Сурки были приняты мною благосклонно,
и я, кажется, бегал, прыгал
и валялся по земле больше, чем он; когда же мы пошли в сад, то я сейчас спросил: «Отчего вчера нас
не пустили сюда?» — Живая Параша,
не подумав, отвечала: «Оттого, что вчера матушка очень стонали,
и мы в саду услыхали бы их голос».
Предполагаемая поездка к бабушке Куролесовой в Чурасово
и продолжительное там гощенье матери также
не нравилось; она еще
не знала Прасковьи Ивановны
и думала, что она такая же, как
и вся родня моего отца; но впоследствии оказалось совсем другое.
Мать
подумала и отвечала: «Они вспомнили, что целый век были здесь полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка — я, чужая им женщина, что я только
не хочу принять власти, а завтра могу захотеть, что нет на свете твоего дедушки —
и оттого стало грустно им».
Я
думаю, что она заключается в страсти к чудесному, которая более или менее врождена всем детям
и которая у меня исключительно
не обуздывалась рассудком.
Я
подумал: «Ну, что говорить о Багрове после Чурасова?» Но
не так, видно,
думала Александра Ивановна
и продолжала меня расспрашивать обо всех безделицах.
Я вдруг обратился к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась
и сказала: «Если б я знала, что ты
не спишь, то
не стала бы всего при тебе говорить, ты тут ничего
не понял
и подумал, что Александра Ивановна жалуется на тетушку
и что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки
и кривое толкованье.
Дорожа всего более своим спокойствием, она
не занималась хозяйством, говоря, что в нем ничего
не смыслит,
и определила главным управителем дворового своего человека, Михайла Максимова, но она нисколько в нем
не ошибалась
и не вверялась ему, как
думали другие.
Не скоро потом удалось мне прочесть эти книги вполне, но отрывки из них так глубоко запали в мою душу, что я
не переставал о них
думать,
и только тогда успокоился, когда прочел.
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже
не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом
думаешь, друг мой?» —
и тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня,
и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.
Я
подумал, что мать ни за что меня
не отпустит,
и так, только для пробы, спросил весьма нетвердым голосом: «
Не позволите ли, маменька,
и мне поехать за груздями?» К удивлению моему, мать сейчас согласилась
и выразительным голосом сказала мне: «Только с тем, чтоб ты в лесу ни на шаг
не отставал от отца, а то, пожалуй, как займутся груздями, то тебя потеряют».
Я сделал это без всяких предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я
не говорил; но после я задумался
и долго
думал о своем поступке, сначала с грустью
и раскаяньем, а потом успокоился
и даже уверил себя, что маменька огорчилась бы словами Матреши
и что мне так
и должно было поступить.
Это напомнило мне давнопрошедшие истории с Волковым;
и хотя я с некоторой гордостью
думал, что был тогда глупеньким дитятей,
и теперь понимал, что семилетняя девочка
не может быть невестой сорокалетнего мужчины, но слово «невеста» все-таки неприятно щекотало мое ухо.
Она
подумала,
не захворал ли я; но отец рассказал ей, в чем состояло дело, рассказал также
и свой сон, только так тихо, что я ни одного слова
не слыхал.
На нем выражалась глубокая, неутешная скорбь,
и я тут же
подумал, что он более любил свою мать, чем отца; хотя он очень плакал при смерти дедушки, но такой печали у него на лице я
не замечал.
Я сейчас вспомнил, что маменька никогда при других
не молится,
и подумал, что же это значит?
Мне самому так казалось тогда,
и я грустно молчал,
не умея оправдать сестрицу,
и сам
думал, что она мало любит маменьку.
Я хочу, чтоб вы
не ошибались на мой счет,
не думали, что я ничего
не знаю
и не понимаю.
Параша, особенно Евсеич служат нам очень усердно, а что они про нас
думают — я
и знать
не хочу».
Вот
и собирается тот купец по своим торговым делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство,
и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я по своим купецкиим делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство,
и мало ли, много ли времени проезжу —
не ведаю,
и наказываю я вам жить без меня честно
и смирно;
и коли вы будете жить без меня честно
и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете,
и даю я вам сроку
думать на три дня,
и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Мало ли, много ли времени он
думал, доподлинно сказать
не могу; надумавшись, он целует, ласкает, приголубливает свою меньшую дочь любимую
и говорит таковые слова: «Ну, задала ты мне работу потяжеле сестриных: коли знаешь, что искать, то как
не сыскать, а как найти то, чего сам
не знаешь?
Находил он во садах царских, королевских
и султановых много аленьких цветочков такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером написать; да никто ему поруки
не дает, что краше того цветка нет на белом свете; да
и сам он того
не думает.
Вот
и стал он, дожидается; да
не тут-то было: зарево точно к нему навстречу идет
и как будто около него светлее становится;
думал он,
думал и порешил идти вперед.
Дивится честной купец такому богатству несказанному, а вдвое того, что хозяина нет;
не токмо хозяина,
и прислуги нет; а музыка играет
не смолкаючи;
и подумал он в те поры про себя: «Все хорошо, да есть нечего», —
и вырос перед ним стол, убранный, разубранный: в посуде золотой да серебряной яства стоят сахарные
и вина заморские
и питья медвяные.
Старшим дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой дочери гостинца отыскать
не мог; увидел я такой гостинец у тебя в саду, аленькой цветочик, какого краше нет на белом свете,
и подумал я, что такому хозяину богатому, богатому, славному
и могучему,
не будет жалко цветочка аленького, о каком просила моя меньшая дочь любимая.
Думал,
думал купец думу крепкую
и придумал так: «Лучше мне с дочерьми повидаться, дать им свое родительское благословение,
и коли они избавить меня от смерти
не похочут, то приготовиться к смерти по долгу христианскому
и воротиться к лесному зверю, чуду морскому».
Стали старшие дочери его допрашивать:
не потерял ли он своего богатства великого; меньшая же дочь о богатстве
не думает,
и говорит она своему родителю: «Мне богатства твои ненадобны; богатство дело наживное, а открой ты мне свое горе сердешное».
Подивилася она такому чуду чудному, диву дивному, порадовалась своему цветочку аленькому, заветному
и пошла назад в палаты свои дворцовые;
и в одной из них стоит стол накрыт,
и только она
подумала: «Видно, зверь лесной, чудо морское на меня
не гневается,
и будет он ко мне господин милостивый», — как на белой мраморной стене появилися словеса огненные: «
Не господин я твой, а послушный раб.