Панургово стадо

Прошел день — Полояров не говорил ни с кем из членов коммуны или, лучше сказать, с ним говорить не хотели. В этот день он только утром часа на два уходил из дому, а потом все сидел запершись. На следующий день наступил крайний срок, назначенный ему для представления отчетов. Ардальон Михайлович сказался больным, все время лежал под своей чуйкой и довольно смиренно просил у Малгоржана передать членам, что и сегодня он не может по болезни представить им отчеты, и потому покорнейше просит иметь к нему маленькое сострадание, ради болезни, и отсрочить еще на некоторое время.

Члены согласились, и Моисей Фрумкин почти торжествовал: в этом отлыниванье Полоярова и в его намного пониженном, смиренном тоне он провидел уже зорю своей победы.

Но вдруг…

В этот же самый день, но уже ночью, часу в третьем, когда вся коммуна покоилась глубоким сном, в прихожей раздался звонок…

Раз… другой… третий…

Боже мой, чтó ж это значит?!. Вся коммуна переполошилась.

— Анцыфров!.. вы слышите?

— Слышу… Но что это такое?

— А вот узнаем. Ступайте отворите!

— Нет, уж увольте-с!.. Встаньте вы, Малгоржан… вам ближе.

— Да я сплю… Не заставляйте же дожидаться!

— Но у меня туфлей нет…

— У меня возьмите!

Но в это время в коридоре зашлепали тяжелые шаги Полоярова, и вскоре послышался звук отмыкаемой двери.

— Господин Полояров дома? — спросил чей-то чужой, незнакомый голос.

— Дома. Я Полояров.

По коридору раздались шаги нескольких людей, сопровождаемые звяканьем шпор и легким лязгом сабель.

Малгоржан высунул нос в щель своей полупритворенной двери. Из противоположной щели выглядывал нос Анцыфрова. В третьей двери белелась ночная кофта Лидиньки, и только из комнаты князя раздавался далеко не аристократический и никакими звонками не возмутимый храп юного Мецената.

Наехавшие люди скрылись за дверью полояровской комнаты.

— Полиция… жандармы… — жутко и испуганно прошептал Малгоржану плюгавенький, словно бы делаясь еще меньше и еще плюгавее от страху.

— Дождались! — со вздохом, тихо воскликнул восточный человек и стал одеваться.

В коммуне шел горячий обыск. Обыскивали бумаги и у Малгоржана, и у Лидиньки, и у всех остальных, но тщательнее всего обыскивали у Полоярова.

Ардальон во все время обыска был невозмутимо спокоен, в совершенную противоположность прочим своим сожителям, которые праздновали-таки трусу не малую.

Но вдруг он словно вспомнил про что-то и побледнел, тяжело проведя по лицу рукою.

«Какая злая ирония судьбы! Какая коварная насмешка слепого случая!.. И как было не подумать раньше! Как было не предусмотреть, не уничтожить?.. Совсем даже из головы вон, при этих всех передрягах!.. Эдакая непростительная, необъяснимая рассеянность!.. Эдакое разгильдяйство!.. А все эти дьяволы Фрумкины!.. Вот чтó значит всецело увлечься одной стороной дела! — Кажись ведь уж как и думал-то! и все обдумал, и все передумал, а это и упустил… не додумался! Словно бы как нарочно… И ведь пустяк-то какой!.. Господи! что ж теперь будет?!!»

Полояров нечаянно спохватился, что в боковом кармане его пальто осталось письмо за подписью Герцена, которое он, потерпев фиаско, впопыхах сунул туда да и позабыл, куда именно сунул. И как это так?! — Словно затмение какое нашло. Вот уж именно враг-то где попутал.

Все еще не доверяя себе и своей памяти, он, совсем одевшись уже, для пущего удостоверения, запустил руку в боковой карман и пощупал там. — Так и есть!.. лежит… лежит, проклятое!..

«И как это, право!» — недоумевает Полояров. «Еще третьего дня вечером, перебираючи бумаги, мне ведь казалось, что я его сжег вместе с прочим лишним хламом… Вот оно, чтó значит делать дела в таком ненормальном, возбужденном состоянии духа!.. Теперь пиши пропало!..»

«Надо бы как-нибудь поосторожнее вынуть его оттуда и уничтожить, лишь бы только не заметили», — домекнулся Ардальон Михайлович и, улучив минутку, по-видимому, самую удобную, запустил руку в карман и сжал в кулак скомканное письмо, с намерением при первой возможности бросить его куда-нибудь в сторону, когда станут уходить из квартиры или садиться в карету.

Однако это движение руки было далеко не своевременно, что служило явным доказательством новой ненормальности душевного состояния, которое весьма естественно овладело Ардальоном, чуть лишь он вспомнил про герценовское письмо. Он плохо сообразил, хотя расчет и казался верным.

Это роковое и уже вторичное движение руки в боковой карман, несмотря на то, что, по мнению Ардальона, минутка казалась очень для того удобною — не укрылось-таки от зоркого и староопытного глаза одного из господ полицейских.

— Потрудитесь вынуть вашу руку! — очень деликатно даже не без некоторой нежности предложил он Полоярову.

— Это зачем же-с? — глухо пробурчал тот.

— Так. Я вас прошу сделать это в личное мне одолжение.

Ардальон оставил в кармане скомканное письмо и, вынув руку, показал ее растопыренной ладонью вежливому офицеру, как бы для вящего доказательства, что в руке у него ровно ничего не находится.

Это, по-видимому, ничего не значащее и самое естественное движение показалось опытному доке весьма подозрительным: оно навело его на пущее подозрение, что в боковом кармане Полоярова должно быть что-то не ладно…

— Вы, конечно, будете столь обязательны и не откажетесь вынуть то, что лежит у вас в этом кармане? — еще мягче, слаще и любезнее предложил он своему «субъекту».

— У меня там… ничего нет, — запнулся слегка Полояров.

— Однако?

— Ей-Богу, ничего!

— Тем лучше-с. Но тогда вы, для большего убеждения, конечно, не откажетесь выворотить и показать нам этот кармашек?

— Да разве вы мне не доверяете?

— О нет!.. Помилуйте, как это вы можете думать!.. Но… знаете ли — что делать! уж это наша обязанность такая… наш долг, так сказать…

Полояров ни кармана не выворачивал, ни довода никакого не представлял, а стоял себе без движения, словно бы и не понимая, чего хочется офицеру.

— Уж вы меня извините, если так! — с полупоклоном любезно пожал офицер плечами. — Я, конечно, со всей моей деликатностью… но… я прикажу унтер-офицеру обеспокоить вас маленьким обыском… Что делать-с!.. Бога ради, извините… Эй! Изотов!

Полояров увидел ясно, что влопался теперь окончательно и, скрепя сокрушенное сердце, отдал роковое письмо.

Офицер очень деликатно, действуя более большими и указательными пальцами рук, развернул и тщательно расправил скомканную бумажку и все с той же мягкой, приятной улыбочкой посмотрел на заголовок послания и на подпись.

— А!.. Герцен! — с видом какого-то почтительного благоговения, почти шепотом произнес он, рассматривая подпись; полюбовался ею, дал полюбоваться и другим своим сотоварищам и рачительно присоединил письмо к прочим бумагам.

— А замечательный человек-с! — добродушно и даже с маслицем в улыбающемся взоре обратился он к Полоярову, таким посторонним, совсем неофициальным тоном, как будто вел самую приятную, задушевную беседу. — Да-с, истинно замечательный человек!.. Какой талант! И ведь сколько бы пользы мог принести отечеству! Конечно, есть некоторые крайности, увлечения, но… Бойкое перо! бойкое! Мне в особенности, знаете, стиль его нравится. Прекрасный стиль!

Полояров стоял и только хлопал глазами.

Обыск в коммуне был наконец окончен. Бумаги всех сожителей — каждая пачка отдельно — были перевязаны бечевками и запечатаны.

Поклонник герценовского стиля очень любезно извинился перед всеми членами коммуны, что по долгу службы нашелся в необходимости обеспокоить их в такую позднюю пору, и еще любезнее предложил Полоярову надеть чуйку и следовать по назначению вместе с обыскной комиссией.

Вскоре после этого они отправились.

По уходе их и Фрумкин, и князь, и Лидинька с Анцыфровым, словно сконфуженные, стояли посередине залы и, не говоря ни слова, только поглядывали друг на друга.

— Н-ну, дождались! — протянул, наконец, Малгоржан, разводя руками.

— Дождались! — в ответ ему повторил про себя каждый из членов.

Нельзя сказать, чтоб остаток ночи провели они спокойно.