Коронованный рыцарь

Ирена Станиславовна за последнее время страдала частыми и продолжительными мигренями.

Мы застаем ее полулежащею на канапе в ее будуаре, с обвязанной ярко-красным шелковым шарфом головой. Шарф закрывал лоб до бровей и крепким узлом был завязан на затылке, а концы его спускались на правое плечо, вместе с полураспущенною косою.

Светло-голубой, из легкой шелковой материи, пеньюар красивыми складками облегал роскошные формы красавицы и позволял видеть даже округлость бедер.

Из-под пеньюара выглядывали светло-голубые туфельки, турецкого фасона, без задков, чуть-чуть державшиеся на миниатюрных ножках в телесного цвета чулках.

Под головой красавицы было несколько подушек в белоснежных наволочках. Полуоткрытые глаза глядели в одну точку.

В продолжении уже довольно долгого времени Ирена Станиславовна не сделала ни малейшего движения и для художника это был бы самый удобный момент набросать с такого очаровательного оригинала жанровую картину в восточном вкусе.

Последнему способствовала и обстановка будуара Ирены.

Все, что может выдумать человеческий ум для неги и комфорта — соединялось в этой комнате и гармонировало с ее прелестной обитательницей.

Мебель, выписанная из Парижа, персидские ковры, венецианские зеркала, итальянский мрамор — все было, хотя и в незначительном количестве, собрано в этой небольшой, уютной комнате — кунсткамере.

Обстановка остальных комнат квартиры тетки Ирены, Цецилии Сигизмундовны, отличалась тоже не столько богатым убранством, сколько выдержанным стилем и тою не показною роскошью, которая доказывает, что обитатели квартиры не случайно разбогатевшие люди, а родились и выросли в обстановке, изощряющей вкус и привыкли к настоящему комфорту, как к чистому воздуху.

Даже будуар Ирены Станиславовны, несмотря на то, что мы назвали его кунсткамерой, не бросался в глаза своею роскошью, и только при внимательном осмотре оказывалось, что каждая принадлежность этой комнаты сама по себе представляет из себя чудо искусства.

Но вернемся к лучшему украшению этого прелестного уголка, к его хозяйке.

Ирена Станиславовна, как мы уже сказали, лежала совершенно неподвижно. Это было единственное средство, которое облегчало ее страдания. Кругом было все тихо.

Окна будуара выходили на двор, а потому уличный шум не достигал сюда, в самой же квартире во время припадков мигрени у Ирены Станиславовны, сама Цецилия Сигизмундовна и все слуги и служанки ходили на цыпочках, еле касаясь пола, так что можно было не преувеличивая, если не слышать полета мухи, то все же услыхать малейший шорох.

Причину, почему за последнее время нервы молодой женщины окончательно расшатались, надо было искать, главным образом, в обострившихся отношениях ее к обитателю нижнего этажа, Виктору Павловичу Оленину.

Думы о нем парализовали даже универсальное средство от мигрени — безусловный покой и почти абсолютную неподвижность, после которых боли обыкновенно стихали.

Ирена Станиславовна старалась хотя на несколько времени отделаться от этих дум, а они назойливо и властно заполняли ее больную голову.

Странные отношения были у нее к этому человеку, обманном связавшему с ней свою судьбу.

Она несомненно любила его, когда он был ее женихом, полюбила еще сильнее, когда он сделался ее мужем.

Это явление наблюдается со всеми страстными по натуре женщинами, у них настоящая любовь, не в романическом, а в естественном значении этого слова, начинается после того, когда они сделались предметом обладания понравившегося им человека.

Момент, когда девушка падает в объятия мужчины — великий момент всей ее жизни, не в смысле условной нравственности, а в смысле того глубокого психического переворота, который происходит в ней, открывая новый мир неизведанного наслаждения, срывая последнюю завесу с окружающего ее жизненного горизонта.

В глазах девушки мужчина, открывший ей этот новый мир, приобретает двойную цену, она привязывается к нему не только духовно, но и телесно, и этой двойной привязанностью наполняет свою жизнь.

Она не считает его мужчиной в смысле того неприятного чувства стеснения и стыда, которое она испытывала ранее перед всеми мужчинами, а теперь перед остальными, кроме него.

Это последнее чувство уже нарушило бы установившуюся гармонию ее жизни, и это только одно зачастую останавливает женщину от измены.

Стыд — это чувство по преимуществу в сильнейшей степени присущее женщинам, является величайшим стимулом их жизни, единственной точкой опоры их добродетели.

Потеряв его, женщина падает в пропасть, откуда ей нет возврата на истинный путь. Это знают женщины, почему и дорожат так своею первою любовью. Вторая любовь уже шаг в сторону с истиного пути.

Этим вполне объясняется настойчивое желание Ирены Станиславовны сохранить возле себя первого своего обладателя Оленина, несмотря на то, что он поступил с ней более чем предосудительно.

Ей, впрочем, даже перед собой не хотелось сознаться, что он ей необходим для полноты жизни, и она придумывала, как мы знаем, другую причину, почему она настаивала на продолжении их отношений, эта причина — возмездие за его вероломство.

В сущности она продолжала любить его. Ее красота давала ей над ним временную власть. На ее страсть он отвечал ей страстью. Она довольствовалась этим, хотя внутренно считала себя оскорбленной, и за это-то оскорбление мстила ему сценами ревности и угрозами.

Она любила его, как принадлежащую ей вещь, к которой она привыкла, которая составляет часть ее жизненного комфорта и которую она вовсе не намерена уступать кому-либо.

Ей мало было дела до того, что эта вещь — живой человек, способный чувствовать, привязываться, любить и желать быть свободным.

Ей представилась возможность взять власть над этим живым существом, обратить его в вещь, в собственность, она воспользовалась этой властью и не намеревалась от нее отказаться.

Раб, становящийся господином, делается деспотом — тоже должно сказать и о женщинах. Женщина, если она не раба, то величайший деспот. Середины нет.

Первые месяцы странного, почти совместного сожительства Ирены Станиславовны и Виктора Павловича прошли сравнительно благополучно.

Почти годичная разлука сделала то, что, как мы уже имели случай заметить, красавица Ирена в глазах Оленина имела всю прелесть новизны, и под ее чарами он, отуманенный страстью, был, по временам, послушным и верным ее рабом.

Но дни шли за днями. Прелесть новизны исчезла.

Та двойственность чувств, за которую так презирал себя Виктор Павлович, начала понемногу исчезать. Образ Зинаиды Владимировны все чаще и чаще восставал перед очами Оленина и своим ровным светом убаюкивал его душу, и появление в его кабинете Ирены, подобно вспышкам адского пламени, до физической боли жгло его сердце.

Ирена предчувствовала это и ее посещения не были часты, но, увы, она убедилась, что и при этом условии чары ее потеряли над ее пленником свою силу.

Сперва она благоразумно удалилась и не была внизу более месяца, но когда и после этого, показавшегося ей вечностью, срока, она встретила с его стороны лишь вынужденную притворную любезность, она не выдержала.

Начался ряд самых ужасных сцен, отравлявших жизнь и ей, и ему, и разбивших окончательно ее нервы.

К нему, презрительно-холодному, отталкивающему ее от себя, тянула ее какая-то страшная сила, и за прежнюю его ласку, за прежнее мгновение страстного объятия она готова была отдать, не задумываясь, жизнь.

Она снова безумно влюбилась в Виктора Павловича. Он мог бы воспользоваться этим настроением молодой женщины и получить от нее согласие на брак, единственное средство сбросить с себя надетые ею оковы, но Оленин за последние дни до того возненавидел ее, что даже смерть казалась ему лучшим исходом, нежели брак с этой мегерой, как он мысленно называл Ирену.

Они стали, таким образом, в окончательно враждебное друг к другу положение, но Ирена все же каждый поздний вечер появлялась в кабинете Оленина и заставляла выслушивать его ряд инсинуаций по адресу любимой им девушки.

Она знала, что он часто бывает во дворце, назначаемый на дежурство или по приглашению на малые собрания и там встречался с Зинаидой Похвисневой.

Это доводило ее до исступления, а между тем она понимала, что не могла запретить ему исполнять его служебные обязанности и заставить отказываться от высочайшего приглашения, равняющегося повелению.

На днях она получила известие, что императрица взялась устроить брак своей любимицы с капитаном гвардии Олениным. Ей сказали об этом вскользь, так как и не подозревали, что она имеет какое-либо отношение к намеченному государыней для своей фрейлины жениху.

Ирена со свойственной ей силой воли, не показала и виду, что это известие ошеломило ее, но в тот же вечер она появилась перед сидевшим на диване мрачным и озлобленным — таково было его постоянное настроение за последнее время — Олениным.

— Любопытную новость я слышала сегодня. — начала она, усевшись в кресло против полулежавшего с трубкою в зубах Виктора Павловича, не переменившего даже позы при ее появлении.

Оленин молчал.

— Мне казалось бы, что мне ее надо бы было знать раньше других, так как я ваша жена… Вы слышите?

— Слышу…

— Что же вы ничего не говорите… Берегитесь, мое терпение может лопнуть.

— Что же мне говорить… Я пока еще ничего не понимаю, — ленивым взглядом окинул Виктор Павлович Ирену.

— Не понимаете… Он не понимает! — взвизгнула она. — Вы должны понимать… Я вам приказываю понимать…

— Что? Что понимать-то? — раздраженно спросил он.

— А то, что если муж от жены хочет жениться на другой, то за это не хвалят…

— Какой муж, от какой жены?..

— Вы, мой муж, вот какой…

— Я, кажется, ни на ком не собираюсь жениться…

— В таком случае не следует подавать повода. Извольте завтра же сказать государыне прямо, что вы никогда не намерены жениться.

— Государыне?.. Завтра… Да вы в своем уме? Здоровы?

— Здорова… и в полном уме, не беспокойтесь… Я вам уже раз навсегда сказала, что от меня ничего не укроется, что я буду знать каждый ваш шаг…

— Послушайте, говорите толком, причем тут государыня, — отодвинулся даже от спинки дивана и сел на край Виктор Павлович.

— А при том, что мне нынче сообщили приятную новость, что государыня намерена сватать свою фрейлину Похвисневу, эту потаскушку…

Ирена остановилась, окинув злобным взглядом Оленина. Тот только весь вспыхнул и до боли закусил нижнюю губу, но молчал.

— Вам неизвестно за кого?

Виктор Павлович молчал.

— Отвечайте, если вас спрашивают… Иначе я не ручаюсь за себя, я начну кричать и позову людей.

— Боже мой, — вздохнул Оленин. — Но что же мне отвечать вам?

— Известно ли вам, кого избрала государыня в мужья для этой потаскушки…

— Вы перестанете…

— Не перестану… Отвечайте?..

— Не знаю.

— А я вам скажу… Вас… Извольте же, повторяю, завтра сказать императрице, что вы не намерены жениться ни на ком…

— Кто вам сочинил такую басню?

— Это не басня, а правда… Слышите, правда…

— Хорошо… Но ведь вы знаете, что я не могу жениться. Чего же так волноваться…

— А если бы могли, так неужели бы женились на этой мерзкой твари?..

Оленин сделал сильную затяжку и скрылся в облаках табачного дыма. Его лицо сделалось совершенно пунцовым.

— Только не доставало того, чтобы дворянин, гвардейский офицер женился бы на чужих любовницах, — продолжала Ирена Станиславовна, не обращая внимания на молчание Виктора Павловича.

Она сделала паузу и вскинула на него глаза. Он, видимо, пересилив себя, сидел в крайне спокойной позе и молчал.

— Весь Петербург знает, что эта ваша хваленая Похвиснева любовница Кутайсова, который пристроил ее ко двору… Подлая потаскушка сумела, кажется, влезть в доверие к ангелу-императрице и та ищет ей мужа, не зная, конечно, что играет в руку Кутайсова.

Виктор Павлович несколько раз тяжело вздохнул.

— Да и Кутайсов ли один может похвастаться этой лестной победой… Говорят, она не прочь дарить свою благосклонность всякому желающему… Хорошую, нечего сказать, невесту прочат за вас, Виктор Павлович.

Ирена злобно захохотала. Виктор Павлович вдруг поднялся с дивана. Глаза его были налиты кровью. Он поднял чубук…

— Уйдите… — прохрипел он. — Уйдите… Или я за себя не ручаюсь…

Ирена Станиславовна, поняв, что дело принимает серьезный оборот и чубук может на самом деле опуститься на ее плечи, быстро выскользнула из комнаты в дверь, ведущую в кабинет.

— Я еще покажу тебе и этой потаскушке! — крикнула она и исчезла в потайной двери.

Виктор Павлович выронил чубук, упал ничком в подушки дивана и зарыдал.