Коронованный рыцарь

Встреча дяди с племянником была самая трогательная.

Днем, впрочем, при возвращении из дворца, Иван Сергеевич только вкратце рассказал Оленину о его свидании с государем, аресте и освобождении, то есть обо всем том, что уже известно нашим читателям.

Дмитревский спешил заняться своим туалетом, который в то время занимал очень много времени, особенно убор головы с косой, буклями и пудрой.

Он, как мы знаем, ехал во дворец обедать за императорским столом, честь, которая в то время выпадала на долю очень немногих.

Государь обедал, как мы уже сообщали, ровно в 12 часов.

В третьем часу дня Иван Сергеевич вернулся домой, разоблачился, надел шлафрок и лег в кабинете на диване.

После перенесенной им трехдневной передряги, он наконец вздохнул свободно.

Виктор Павлович уселся в кресло около дивана.

— Я рад, дядя, что вся история так благополучно окончилась… Мы с Петровичем перепугались насмерть и невесть что передумали, — заговорил Оленин.

— Благополучно… ну, не совсем, чтобы очень благополучно… — улыбнулся Иван Сергеевич своими полными губами, и улыбка эта делала его красивое, породистое, добродушное лицо еще симпатичнее.

— Как, не совсем благополучно? — взволновано спросил Оленин.

Дмитревский ответил не сразу, а посмотрел на племянника своими иссиня-серыми большими глазами, которые, несмотря на то, что их обладателю шел пятый десяток, горели почти юношеским блеском.

— Чего ты опять струсил… Экая ты стал баба… Не особенно благополучно потому, что прощай свобода валяться на диване с утра до вечера без всяких препятствий…

— Ты снова на службе?..

— В том-то и дело, что запрягли… Я было и так, и сяк, ничего я не хочу-де, кроме спокойной жизни в отставке, так нет, не отвертелся.

— Что ж, сам государь тебе предложил, дядя, снова поступить на службу?

— Сам не сам, а почти что сам; цесаревичу Александру Павловичу приказал спросить, чего я желаю… Я сказал было, что ничего, но его высочество заметил, что государь будет недоволен таким ответом.

— Так передайте, ваше высочество, его величеству, что желаю посвятить всю свою жизнь службе ему и отечеству, — отвечал я.

— Ну, и что же?

— Ну, пока ничего, а каждый день надо ожидать назначения…

— В военную?..

— Едва ли… вакансий здесь для меня нет… верно по штатской…

— Что же, это пол беды, ты, дядя, совсем еще молодой человек, стыдно лениться, надо служить… Вот я…

Он остановился.

— Кстати, что обо мне говорить, от судьбы не уйдешь… поговорим именно о тебе… Что ты станешь теперь делать?

Оленин передал Ивану Сергеевичу свой мимолетный разговор с Архаровым и обещание последнего доложить о нем государю.

— Это счастливо… Вот уж именно нет худа без добра, моя глупая история послужила тебе на пользу… Николай Петрович самый близкий человек к государю, он сумеет найти хороший час и сумеет доложить… Я ему напомню его обещание.

— Спасибо, дядя, — протянул ему руку Оленин.

Дмитревский подал эту руку своей могучей дланью, вполне гармонировавшей с его высоким ростом.

— Но почему ты такой скучный, растерянный? Ужели на тебя так повлияло это приключение… Ободрись… Все перемелется, мука будет…

— Нет, я не о том… так… что-то мне не по себе… — уклончиво отвечал Виктор Павлович. — Что Похвиснев, ты о нем что-нибудь знаешь?.. Он был сюда вызван с фельдъегерем… Семья так перепугалась, поскакала за ним.

— Напрасно совершенно… Он генерал.

— Как генерал? Из майоров?

— Да, из майоров… Это замечательная история… О ней говорит весь Петербург.

— Вот как, а я не слыхал. Впрочем, ведь я безвыходно почти три дня просидел в четырех стенах.

— Как это тебе не рассказал Петрович?

— Я не заводил с ним о них разговора, да после обыска у него, он, вопреки своему обыкновению, сделался молчалив.

— Вот как! Ну, теперь снова разговорится.

— В чем же дело? Как же это он сделался вдруг генералом?

— Да так… Привезли его прямо во дворец, доложили государю.

— А! Растопчин! — обратился Павел Петрович к одному из своих генерал-адъютантов. — Поди, скажи, что я жалую его в подполковники.

Растопчин исполнил и возвратился в кабинет.

— Свечин! — обратился он к другому. — Поди, скажи, что я жалую его в полковники.

И тот исполнил.

— Растопчин, поди, скажи, что я жалую его в генерал-майоры.

— Свечин, поди, скажи, что я жалую ему анненскую ленту.

Таким образом, Растопчин и Свечин ходили и попеременно жаловали майора Похвиснева, сами не понимая, что это значит. Майор же стоял ни жив, ни мертв.

После последнего пожалованья государь спросил:

— Что! Я думаю, он очень удивляется! Что он говорит?

— Ни слова, ваше величество!

— Так позовите его в кабинет.

Майор вошел и преклонил колено. Государь жестом приказал ему встать.

— Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршей милостью! Да! При вашем чине нужно иметь и соответственное состояние! Жалую вам триста душ. Довольны ли вы, ваше превосходительство?

Владимир Сергеевич снова упал, но уже на оба колена.

— Как вы думаете, за что я вас жалую? — спросил государь, помогая ему сам встать.

— Не знаю, ваше величество, и не понимаю, чем я заслужил…

— Так я вот объясню! Слушайте все. Я, разбирая старинные послужные списки, нашел, что вы при императрице Екатерине, были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается… Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожалованные вам милости будут к вам присланы на место вашего жительства… Вы хотите возвратиться в Москву?

— Нет-с, ваше величество, я не уеду из резиденции моего обожаемого монарха.

— Тогда живите здесь… Я буду рад вас видеть во дворце.

Государь отпустил Похвиснева, допустив его к руке.

— Вот каким образом Владимир Сергеевич из майоров сделался генера-майором. Он купил дом близ Таврического сада и теперь живет там со всем своим семейством, и всем и каждому рассказывает по нескольку раз эту историю.

Виктор Павлович невольно улыбнулся, так как у Ивана Сергеевича также была привычка рассказывать чуть ли не по десяти раз каждому эпизоды из его военной жизни.

— Впрочем, — продолжал Дмитревский, не заметив этой улыбки, — это не первый случай такого быстрого повышения при нынешнем государе. Граф Растопчин и сам получил почти также все свои чины, хотя и не с такою скоростью. Павел Петрович в первые дни своего царствования сказал ему:

— Растопчин! Жалую тебя генерал-адъютантом, обер-камергером, генерал-аншефом, андреевским кавалером, графом, и жалую тебе пять тысяч душ. Нет, постой! Вдруг, это будет слишком много! Я буду жаловать тебя через неделю!

Так и жаловал, каждую неделю по одной милости.

Иван Сергеевич замолчал.

Виктор Павлович сидел задумавшись.

— Так теперь Владимир Сергеевич ваше превосходительство.

— Форменное…

— А что Зинаида Владимировна? — дрогнувшим голосом спросил Оленин.

— Ага, теперь я понимаю? — вдруг вскрикнул Иван Сергеевич.

— Что понимаешь, дядя? — испуганно посмотрел на него Виктор Павлович.

— Да больше половины; почему ты сидел в Москве и никак не мог принять из опеки свои имения… видимо, ты попал под другую опеку.

Оленин смутился, покраснел и опустил глаза.

— Под какую опеку, дядя… я не понимаю…

— Рассказывай, брат, не понимаешь; нет, ты у меня лучше не финти… Все равно не проведешь… Старого воробья, брат, на мякине не обманешь… Что же, ты в таком возрасте… Это понятно… Всякому человеку определено таскать это бревно за собою… Жениться думаешь, исполать… Еще Лютер, немецкий поп, сказал, что кто рано встал и рано женился, никогда о том не пожалеет… а я скажу, кто рано не женился, тот никогда не женится, если, конечно, у него здесь все дома…

Дмитревский указал пальцем на лоб. Виктор Павлович слушал молча.

— Женитьба, брат, это неизбежная глупость… Одна из трех глупостей, которые делают люди: родятся, женятся и умирают…

— Ты, однако, дядя, избежал средней.

— Я что, я только исключение, подтверждающее правило… Но это в сторону… Я не удерживаю и не отговариваю… Общая участь, почти та же смерть… Мне лично, впрочем, всегда бывает веселей на похоронах приятелей, нежели на их свадьбах.

— Это почему?

— Да там их, по крайней мере, хоронят другие… Но я опять уклонился от предмета… Вот выбор твой не одобряю… Палагея… или как ее там по модному, Полина — я так Полей зову, лучше…

— Да ведь они так похожи друг на друга.

— Да, но та поменьше ростом, а из двух зол надо всегда выбирать меньшее.

Иван Сергеевич засмеялся. Улыбнулся невольно и Оленин.

— Это, впрочем, шутка, а если говорить серьезно, то я скажу тебе вот что: похожи-то они лицом очень, но душой далеко нет, физически они почти одинаковы, но нравственно различны. Это небо и земля.

— Которая же земля?

— Конечно, твоя Зинаида… Ее и тянет к земле, к земному, а та, другая… — вдруг неожиданно даже привстал на локоть Дмитревский.

— Да что вы, дядя, я ни на ком не думаю еще жениться…

— Врешь, брат, по глазам вижу, что врешь… или, может, у вас с Зинаидой все уже покончено?

— Помилуйте, она даже не знает, что мне нравится… Я за ней вовсе не ухаживал… Так, издали только… любовался…

— Это столько-то время в Москве прожив… все издали.

Иван Сергеевич раскатисто расхохотался.

— Или ты врешь… или ты глуп… Последнего я, однако, не замечал за тобою… Почему же?.. Издали?.. — опять с громким хохотом спросил Иван Сергеевич.

— Мне как-то все страшно… Что из этого будет…

— Из чего это… из этого?..

— Из нашего знакомства… сближения…

— Да что ты… Неужели втюрился… до робости… Это уж совсем скверно… Еще офицер… В чужих краях бывал… в Париже жил… Перед девчонкой робеет, а торчит около ее юбки до того, что о службе забывает… И мчится в Питер только потому, что она поехала… Ведь потому приехал… Не виляй… Отвечай прямо… — крикнул почти строго Дмитревский.

— Да… — совершенно невольно подчинился повелительному тону, отвечал Виктор Павлович.

— Баба ты… а не офицер… Мы эту дребедень… баб-то, приступом брали… Быстрота… натиск… шабаш.

— Да не то, дядя… Вы меня не понимаете… Ну, полюбим мы друг друга… Я-то люблю, уж я вам откровенно говорю, люблю до потери рассудка… Что же дальше?..

— Как, что дальше… Если до потери рассудка, то женись… Жених ты завидный… Капитан гвардии… богат… молод… красив… Какого же ей рожна, прости Господи, надо, коли тебе отказывать вздумает…

— Вот то-то, что я жениться не могу…

— То есть как… не можешь… объяснись… не понимаю.

— Я женат…

— Ты… женат? — вскочил с дивана Иван Сергеевич и остановился перед Олениным.

— То есть как тебе сказать… собственно и не женат…

— Что же за чертовщина… женат и не женат… Ничего не понимаю… Расскажи толком…

— Изволь, слушай…

Дмитревский сел на диван.