Коронованный рыцарь

Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий и после изменившегося своего положения в финансовом и общественном отношении продолжал жить на Васильевском острове, в доме сестер Белоярцевых.

Только уже после смерти Оленина, он, по предложению Грубера, переехал в отведенную ему, по ходатайству последнего, квартиру в «замке мальтийских рыцарей», на Садовой улице.

Отвод казенной квартиры графу Свенторжецкому мотивирован был, заведыванием делами мальтийского ордена, сосредоточенных в руках князя Куракина.

Незадолго перед переездом, граф Казимир Нарцисович, обмываясь по обыкновению утром до пояса холодной водой, забыл надеть снятый им и положенный на умывальный стол медальон с миниатюрой его матери.

Медальон остался на столе.

Граф уехал и, по обыкновению, должен был возвратиться только к вечеру.

Приставленный к нему в качестве камердинера Яков Михайлов нашел медальон и падкий к женскому полу, засмотрелся на красавицу.

В этом занятии застал его пришедший его навестить приятель «убогий человек», «горбун», как его звали в доме старых барышень.

Он уже много лет посещал дом Белоярцевых и для какой надобности и когда появился в нем в первый раз, никто не помнил, да и не старался вспомнить.

Горбун в доме был свой человек.

К нему особенно благоволила Марья Андреевна, как к обиженному природой бедняку, не замечая, что он бросал на нее нередко взгляды скорее безумно влюбленного, нежели благодарного человека.

Сошелся он на дружескую ногу и с Яковом Михайловым.

Горбун был вообще золотой человек: починить что-нибудь, придумать какую-нибудь хозяйственную механику, исполнить поручение в городе — на все это он был такой мастак, что другого не сыщешь.

Он сделался почти незаменимым в домашнем обиходе Белоярцевых, даже еще при жизни их отца и остался им после его смерти.

Одна Арина Тимофеевна, ходившая за барышней, как звала она Машу, почему-то не любила «горбатого черта» — таким эпитетом честила она его в глаза и за глаза.

Уродливый горбун платил ей тою же монетою, хотя не высказывал этого, особенно при Марье Андреевне, любившей до безумия свою няню, но это можно было заметить по злобным взглядам, которые он иногда метал на старуху.

Ласковое и приветливое отношение к горбуну со стороны своей питомицы было для Арины Тимофеевны, по ее собственному выражению, острым ножем.

В описываемое нами время горбун чаще и дольше бывал у Белоярцевых, так как обе старые барышни сильно хворали и услуга его, заключавшаяся в беготне за лекарствами в город и в других надобностях, требовалась более настоятельно.

Он даже иногда оставался ночевать на Васильевском острове, так как жил от дома Белоярцевых очень далеко, на другом конце города, в сторожке Таврического сада, у сторожа Пахомыча.

Последний тоже через горбуна посещал Якова Михайловича и Арину Тимофеевну, благоволившую к отставному солдату и часто поившую его кофейком.

Одного не могла простить старуха Пахомычу, зачем он связался с «горбатым чертом».

Она нередко даже возбуждала за кофеем этот вопрос, но Пахомыч отделывался общими фразами.

— Он ничего парень, убогий человек, куда же ему идти… Лавки у меня не отлежит, а есть, почитай, ничего не ест, да и дома-то он, одна заря вгонит, а другая выгонит.

Затем Пахомыч всегда переводил разговор на «божественное», до которого была большая охотница Арина Тимофеевна.

Марья Андреевна тоже очень благоволила к старику, за что Пахомыч платил ей положительным обожанием.

Надо было видеть, каким взглядом смотрел он на нее, чтобы прочитать в его глазах чуть ли не молитвенное настроение в присутствии «ангела-барышни», как звал ее Пахомыч.

Этот-то горбун и вошел в спальню графа Казимира Нарцисовича, зная, что его сиятельства нет дома, как раз в то самое время, когда Яков Михайлов стоял как очарованный, держа в руке золотой медальон с поразившим его миниатюрой красавицы.

Обернувшись на шум шагов вошедшего в комнату горбуна только на минуту, Яков снова устремился на миниатюру.

— Вот краля, так краля! — воскликнул он.

Горбун подошел ближе.

— Где, где? — с любопытством спросил он.

По сластолюбию и склонности к прекрасному полу, он не только не уступал своему приятелю, но далеко превосходил его.

Сладострастие иронией судьбы часто в сильной степени отпускается природой ее пасынкам — физическим уродам.

— А вот погляди, брат, баба на отличку… — подал ему медальон с миниатюрой Яков Михайлов.

Горбун взглянул и даже присел.

— Ишь, проняло… — заметил его приятель. Яков, однако, ошибся.

Удивление горбуна при виде миниатюры красавицы, матери графа Свенторжецкого, относилось совсем не к красоте нарисованной женщины, а к сходству, которое вызвало в его уме целый рой воспоминаний далекого прошлого.

— Откуда у тебя это? — дрожащим от волнения голосом спросил горбун.

— Вестимо не мое, а его сиятельства, умываться изволили, видно, позабыли, впервой это с ними случилось, на шее-то у них я видел его, думаю образ, ан не то… Я и тогда думал, не нашей он веры, а образ носит, чудно показалось мне, вот-те образ… Зазноба верно какая ни на есть, а баба первосортная…

— А, может, мать… — сказал горбун.

— Все может быть… Поклеп на человека взвести не долго… — согласился Яков.

Горбун внимательно продолжал рассматривать миниатюру.

— Она, она, в этом нельзя сомневаться, вот и родинка на щеке… То-то я смотрю на него и думаю… Где я видел его? На кого он похож?.. Ан вон что… — шептал он себе под нос.

— Ты чего там бормочешь?.. — спросил Яков Михайлов.

— Я, ничего, я так… — оторопел застигнутый врасплох в своих размышлениях вслух горбун.

— Ворожишь, что ли? — засмеялся Яков.

— Ворожи, не ворожи, такую не приворожишь… — отшутился, в свою очередь, горбун.

Яков Михайлов взял из его рук медальон и бережно отнес его в кабинет и положил на графский письменный стол.

Горбун не более как с четверть часа пробыл еще в доме Белоярцевых, отговорившись неотложным делом.

На рысях, насколько ему позволила его фигура, побежал он на другой конец Петербурга, в Таврический дворец.

На ходу он продолжал громко рассуждать сам с собою.

— Вот так штука!.. Вот он кто молодчик-то… Граф… Ну, дела… Кажись, здесь пахнет не малой поживой… В самом худшем случае перепадет малая толика…

В рассуждениях подобного рода он не заметил пройденного длинного пути и чуть не пробежал мимо ворот Таврического сада.

— Вот удивится Пахомыч… — буркнул он себе под нос, входя в них и направляясь к сторожке.

Пахомыч был в ней, углубленный в починку своей старой солдатской шинели.

При входе горбуна он только мельком взглянул на него, но не оставил своей работы.

Горбун скорее упал, нежели сел на лавку.

Только теперь почувствовал он усталость от пройденного им далекого пути.

Несколько времени он тяжело дышал, исподлобья, по всегдашней своей привычке, поглядывая на Пахомыча.

— Принес я тебе весточку, так весточку… — наконец, начал он.

Пахомыч поднял голову от работы.

— Граф-то этот, постоялец старух Белоярцовых…

— Ну?

— Как думаешь, кто он?

— А мне как то ведать?.. Граф… — заметил Пахомыч.

— Такой ж он, брат, граф, как и мы, грешные…

— Как так?

— Да так, он сын твоей сестры, Катерины, а тебе племянник.

Пахомыч выронил иглу и даже шинель скатилась с его колен на пол.

— Что ты несуразное брешешь!.. — воскликнул он.

— Пес брешет, а не я! — взвизгнул горбун. — Помнишь, барин, Петр Александрович, возил Катерину в иностранные земли?..

— Ну…

— Там с нее патрет списали махонький такой… Она еще его нам показывала… Помнишь?

— Помню.

— Ну, так этот патрет самый, как есть в золоте и на золотой цепочке, граф-то этот, постоялец Белоярцевых, на шее носит…

Пахомыч побледнел.

— А ты откуда это знаешь?

— Сам, собственными глазами, сегодня этот патрет видел, в руках держал…

— Как так?

Горбун рассказал все виденное и слышанное им от Якова Михайлова.

— А может он к нему каким ни на есть другим манером попал… аль ты обознался…

— Обознаться не мог! — снова завизжал горбун. — Потому рассмотрел его дотошно. Родинка на щеке Катерины и та на патрете в сохранности… Вот что!.. И с какого же резона чужой человек ее патрет на груди, вместо образа или ладанки, носить будет?..

— Пожалуй, оно и так! — согласился Пахомыч.

— Да ты видел его, графа-то?

— Мельком…

— А я не мельком… сколько разов видел… Думаю, на кого он похож? Ан, на Катерину… Как ноне посмотрел ее патрет, как есть вылитый…

— Может оно и так, только ты его не замай, пусть графом будет, нам-то что…

Горбун некоторое время молчал, как бы что-то обдумывая. Пахомыч с тревогой смотрел на него.

— Оно, конечно, нам-то что, это ты правильно… — наконец заметил он.

Пахомыч вздохнул свободно.

— Я только так тебе рассказал… Все-таки сердце-то твое должно радоваться… Племянник родной в графьях состоит… дочь барышня барышней… — продолжал горбун.

Пахомыч не отвечал. Видно было, как по его челу бродили не радостные мысли. Рассказ горбуна воскресил в его памяти далекое тяжелое прошлое, которое он силился забыть и за последнее время стал почти преуспевать в этом. Теперь картины этого прошлого одна за другой, вереницей пронеслись перед его духовным взором. Он сидел неподвижно на лавке, с глазами, устремленными в пространство.

Горбун, посидев еще несколько минут, не вступая в дальнейший разговор со своим сожителем, взял шапку и вышел из сторожки.

Пахомыч остался один. Перед ним, повторяем, восстало далекое прошлое. Вспомнил он свою сестру Екатерину Пахомовну, — он да она только и были у матери, — он уж в казачках служил при отце Петра Александровича Корсакова, когда она на свет появилась, лет на одиннадцать старше ее был.

И в кого она такая пригожая да нежная уродилась, говорили на дворне, что в барина, красив был Александр Афанасьевич, в портретной-то его портрет висел, так совсем Катерина и на самом деле в него вылитая.

Мать-то их в ключницах ходила, а отец был конюхом, не долго после рождения дочки пожил, лошадь его под себя подмяла и копытами грудь продавила.

Отдан он был в Москву вскоре в учение к парикмахеру. На побывку в деревню приезжал, а затем лет через пять и совсем из ученья вышел, при молодом барине Петре Александровиче в парикмахерах служил.

Лет с пяти все ладно было, да как-то ненароком обрезал барина-то, рассвирепел страсть, в солдаты сдал.

Катька-то тогда по одиннадцатому году осталась, мать с год как умерла, сирота значит. Девочка-картинка, не только вся дворня, все приезжие господа заглядывались.

Пошел Андрей Пахомыч под красную шапку, служить царице, кровь проливать. Было это при блаженной памяти Елизавете Алексеевне. Последние годки царствовала. С немцем война была. Наши их город Берлин заняли, да там и сидели хозяевами.

Контужен был перед тем Пахомыч в левую ногу, и теперь волочит ее. В лазарете поволялся и в чистую вышел. Домой пришел, барин Петр Александрович ласково таково встретил, зла не помнил, Катерина-то Пахомовна, его сестра, в барских барынях всем домом заправляла и сынишка у ней Осип по второму году, да дочь Аннушка, по третьему месяцу.

Барин в ней и в детях души не чаял; только порой запивал люто. Стал снова Пахомыч парикмахером при барине, на прежнем положении, только теперь брил-то с оглядкою, не порезать как бы неровен час.

На дворне «горбун» появился — барская забава, известно, и сестра евонная красавица-девушка, косы русые, длинные, сама кровь с молоком, взглянет — рублем подарит.

Защемила она сердце отставного солдата.

Спит и видит и во сне, и наяву Пахомыч, как бы эту «кралечку» за себя взять, честным пирком да за свадебку.

Брат-то горбун в согласии, родителей у них не было, на погосте лежали давно, только как к барину приступиться — этого никак Андрей Пахомыч не придумает.

Совсем было уже решился, а тут беда стряслась, вспомнить страшно. Пахомыч и теперь вздрогнул всем телом, сидя в своей сторожке при этом воспоминании.