Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 12. У меня теперь два отца

Мы встали, обняли друг друга и пошли со двора. Уже за воротами я увидела графскую карету, а в окне — лицо графа. Я вдруг опять испугалась, что меня отвезут назад, в дом той противной женщины, к ее прыщавому.

— Папа, я не сяду к нему, я лучше пешком пойду. Не поеду я к этому прыщавому, фу-у… жаба он самая настоящая.

— Доченька, мы поедем домой.

Из кареты вылез граф. Он медленно шел к нам, статный, гордый, высокий и красивый…

— Наташа… Как ты можешь так вести себя? — сказал он с укоризной. — Воспитывать тебя нужно, а Дмитрий Валерьянович балует! Никак невозможно так это оставить! Я вынужден буду лишить тебя содержания и всяческой поддержки, покуда ты не одумаешься и не начнешь вести себя как настоящая барышня.

Граф строгим голосом отчитывал меня, но глаза… его глаза говорили совсем другое: «Дочка, доченька, прости меня!» И тогда я наконец-то поняла, что он тоже любит меня, что его титул — лишь маска, которую он надел, и что именно она не позволяет ему говорить по-другому. Страх мой пропал… В этот момент я впервые ощутила, что у меня два любящих отца.

Граф подал мне руку и помог забраться в карету. Я села рядом с отцом и прижалась к нему, словно маленькая. Граф сидел напротив и задумчиво смотрел в одну точку. Ехали молча, отец все время гладил меня по волосам, словно пытаясь разобрать мои спутанные локоны и такие же спутанные мысли. А граф задумчиво посмотрел сначала на отца, затем на меня, отвернулся к окну и до самого дома не проронил ни слова. И мне отчего-то стало жаль его: при всем своем гордом величии и великолепии он выглядел жалким и потерянным.

Мы подъехали, я первой вышла из кареты и побрела к дому. А граф и отец на некоторое время задержались. И мне показалось, или я услышала, будто граф сказал:

— Береги ее, Валерьяныч, — и поспешно уехал.

Я не пошла — побежала в дом, по дороге сбрасывая туфельки. Я мчалась по лестницам и кричала высыпавшим навстречу служанкам:

— Быстро, быстро, чего уставились? Быстро мне ванну!

Я сорвала грязное платье, крича вошедшей девке:

— Забери это… и туфли, какие внизу валяются, можешь взять себе, — будто это они были виноваты в том, что со мной приключилось.

Служанка поклонилась и, довольная, стала подбирать платье с пола. Вдруг я передумала:

— Нет! Нет! Выброси, чтобы я их никогда больше не видела. Никогда! Слышишь?! И ослушаться, Глашка, не смей! Не дай Бог, узнаю, что ты по-своему сделала, высечь велю, так и знай!

Это была моя излюбленная угроза — «высечь». Никто и никогда в нашем поместье не сек крепостных. Бывали, правда, и бунтари, и пьяницы, но папа лишь единожды выслал двоих — не знаю уж, за какие проступки. Крестьяне и слуги любили и жалели моего отца, добрым словом поминали матушку и говорили, что лучшего барина им не надобно…

Я вошла в ванную комнату. Чугунную купель на ножках с серебряными шарами в изголовье вместе с мебелью и многими другими предметами, наполняющими мой будуар, привезли из Франции.

Внутри изразцовой голландской печи располагался бак для горячей воды. Такая же печь находилась и в ванной комнате папы, они топилась из небольшой котельной, расположенной между нашими покоями, так, что ни гари, ни дыма я никогда не чувствовала. Тонкая медная труба с краном выходила из стены прямо над ванной.

Я забралась в горячую воду, отогреваясь, мне было хорошо и спокойно, я смотрела в окно на свой парк, где стелился желто-красный ковер опадающих листьев, а вдали виднелось озеро… «Как красиво, — подумала я, — но отчего-то грустно, словно…» Мне вдруг на минутку показалось, что с этими желто-красными листьями в моей жизни будет связано что-то очень страшное, трагическое. Я тряхнула волосами, словно сбрасывая с себя наваждение, и с головой погрузилась в воду. Да так и лежала там с открытыми глазами, покуда хватило воздуха…

Приняв ванну, я вышла в спальню в теплом домашнем халатике и прямо в нём хотела спуститься к столу, где меня уже ждал отец. Но противная немка-гувернантка фрау Эльза остановила меня:

— Барышня, разве можно в таком виде выходить к обеду? Пойдемте сейчас же оденемся.

Я вернулась к себе. Мне принесли три платья. Я выбрала юбку и корсет. Решив, что надену, обернулась к прислуге.

— Чего стоите? Пошли прочь, сама справлюсь!

Девушки покорно вышли. Я стала надевать платье, но крючки на спине никак не хотели застегиваться. Я пыхтела, злилась, но у меня так ничего и не получилось. Я сняла яркий наряд и со злостью отшвырнула. На кровати лежали еще два платья. Я выбрала белое, просторное, без труда облачилась в него, на ноги надела туфельки того же цвета. Сев перед своим любимым большим зеркалом, внимательно осмотрела себя и стала причесывать волосы. «Замуж… как странно… Неужели действительно нужно выходить замуж? Ну уж если и выходить, то обязательно по любви», — твердо решила я.

Я редко молилась, но иногда, когда мне было очень-очень нужно, всё же обращалась к Богу.

— Отец наш небесный… — сказала я, устремив взгляд куда-то вдаль, за окно, где по небу плыли облака, — я мечтаю влюбиться… Да так сильно — прям сильно-пресильно! И чтобы он, мой избранник, был красивый, достойный, умный, и, Господи, пусть он побыстрее придет ко мне…

В дверь постучали, прервав мою молитву. Я с досадой крикнула:

— Войдите.

Это была новая кухарка. В отличие от изгнанной, тощая. И я не сомневалась, что такая моему отцу ни за что не понравится! Не за что щипать будет. Лучше пусть она мослами по дому гремит, чем отца своими прелестями искушает.

— Наталья Дмитриевна, папенька ожидают вас в столовой.

Я поспешила спуститься.

Отец сидел на своем месте с опущенной головой, о чем-то задумавшись. Я видела, что он словно боится посмотреть на меня, и чувствовала, как ему больно и плохо: он словно постарел за эту ночь.

— Папа, — позвала я негромко, — я пришла, папа.

Он поднял на меня глаза и тихо сказал:

— Наташенька… какая же ты у меня красавица… и вся в белом, словно невеста. Иди, дочка. Садись поближе.

Стол был накрыт с особой тщательностью, я видела, что на нем красуются все мои самые любимые блюда. Папа даже налил мне вина… впервые в жизни.

— Садись, Наташа, кушай.

Я посмотрела на отца, и сердце мое сжалось. Он и вправду постарел, мне не показалось: спина его сгорбилась, лицо было каким-то серым.

— Папа, милый, прости меня… — я заплакала. — Я злая, вздорная, но я очень люблю тебя.

Он хотел было встать, но я сама вскочила и обняла его за плечи.

— Прости, папка, прости.

Отец похлопал меня по руке.

— Ты тоже, дочка, прости меня. Может, пройдемся по парку?

— Нет, папа, я, наверное, пойду к себе. Спать хочется.

— Конечно, Наташа, иди.

Он встал и, глядя мне в глаза, тихо сказал:

— Если бы ты только знала, как мне жаль, что ты не моя родная дочь. В тебе течет чужая кровь — кровь графа. Орлов вздорный, и я не одобряю многие его поступки. Но что ж поделаешь… Он, наверно, прав: я уже не тот. Старею и болею. Наташа… Он прав в том, что нужен человек, который сможет любить тебя и заботиться о тебе, когда Господь призовет меня.

Мне стало очень грустно.

— Я пойду к себе, папа.

— Иди, дочь, иди…