Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 13. Девичья светелка

В своей комнате я могла быть сама собой. Она стала важной частью моей жизни. Все значимые события происходили именно там. Определить атмосферу можно было тремя словами: французский дамский каприз.

Четыре больших окна делали помещение необычайно светлым. Портьеры тяжелыми бордовыми фалдами спускались от потолка до пола, их подвязывали кистями. Посередине красовалась тонкая кисея. На ночь я плотно задвигала шторы, оставляя лишь тонкие щелочки. Как только первые лучики проникали в них, они сразу будили меня, если, конечно, мир не окутывала туманная мгла. Я любила вставать вместе с солнцем: его было мало в моем городе, и если оно вдруг выглядывало из-за серых тяжелых облаков, я всегда очень радовалась.

Посреди комнаты особое место занимала большая дубовая кровать с высокими колоннами по углам. Мода на такие пошла от французской королевы. Когда мы с отцом ездили во Францию, нам представилась счастливая возможность побывать с визитами во многих богатых домах. В одном из них нам показали огромную кровать с пологом и балдахином. Вернувшись в Петербург, я воспроизвела на бумаге понравившуюся мне диковину. Папенька, по моей просьбе и моим рисункам, заказал такую же у лучших мастеров. Когда всё исполнили в точности, радости моей не было предела.

Портниха Прошка, которую я очень любила за сметливость и расторопность, взялась изготовить балдахин. Большие тяжелые занавеси могли опускаться с четырех сторон кровати. Наверху они крепились к небольшому кольцу, которое цеплялось за крюк на потолке. Когда я хотела спрятаться ото всех, закрыться, то дергала за шнурок. Сначала опускались прозрачные занавеси, а если дернуть еще раз, то сверху падали четыре тяжелых полотна, они полностью закрывали кровать так, что никто не мог меня увидеть. Это было мое любимое укрытие, когда я грустила. Я сидела в темноте, мысли текли медленно. Там я почему-то быстро успокаивалась и ждала, когда мне станет лучше. Это всегда помогало.

На кровати лежали мягкая перина и большое уютное одеяло из гагачьего пуха, невесомое, но очень теплое, и было разбросано множество небольших подушек. Девушки, работающие в доме, на каждой вышили мое имя. Я не любила рукоделия. Вышила лишь родовой вензель — на самой маленькой подушечке, гладью. Полюбовалась своей работой и осталась довольна: получилось очень красиво. Эта подушечка была самая любимая.

Каждое утро в комнату приходили служанки, меняли постельное белье. Я обожала запах свежести, он напоминал мне аромат морозного утра. Ложась спать, я с удовольствием вдыхала его, ощущала мягкую прохладу чистых простыней.

Мне нравилось, что у меня кровать, как у французской маркизы: ни у кого в нашем городе такой диковины больше не было. Все, кому доводилось ее увидеть, ахали от восторга. В эти моменты я остро чувствовала, что я не такая как все — я особенная. И гордилась, потому что смогла воплотить в своей спальне свою мечту.

Жаль, что граф не смог этого понять и дать мне то, что может дать лишь настоящий отец. Мне было очень обидно, что он не готов во всеуслышание заявить, что я его дочь. Я не могла носить его фамилию, отчество, титул графини или княжны…

Сидя в своей постели, я грезила наяву и представляла себя французской барышней, которая любезничает с королем. Шутила и смеялась, словно настоящая маркиза… И сожалела, что ею не являюсь.

Возле кровати уютно расположился коврик из мягкой овчинки, а в центре комнаты лежал большой пушистый ковер, на котором я часто валялась, раскладывая пасьянсы из красивых карточных колод. Это модное занятие я тоже подглядела во Франции. Раскладывание пасьянсов успокаивало голову, приводило в равновесие душу.

Недалеко от кровати стоял столик для письма, на золоченых углах которого резвились амуры и пегасы. Садясь за стол, я с каждым из них здоровалась, словно с живыми. Изысканной формы чернильница и письменные принадлежности были неотъемлемой его частью. Папа подарил мне заграничное металлическое перо, но я предпочитала обычные хорошо заточенные лебединые и гусиные.

Вечерами я долгие часы проводила за этим столиком, сочиняла стихи и писала письма своей подруге-дофине во Францию, подробно рассказывая ей обо всём, что со мной происходит. Иногда стихи приходили совсем неожиданно, я подбегала к столу и быстро записывала свои мысли. Разложенная бумага, отточенные перья и наполненная чернильница всегда были наготове. Особенно часто вдохновение посещало меня в непогоду: в такие моменты всегда грустно. Маленький стол шатался на трех ножках, когда я облокачивалась на него, это доставляло неудобство. В конце концов, чернильница переворачивалась, и много моих трудов пропадало…

Впоследствии отец поставил в мою комнату большое английское бюро из красного дерева, сделанное поразительно искусно. В нем нашлось множество ящиков, куда я разложила все свои бумаги и письменные принадлежности.

Граф как-то привез мне роскошную бумагу со своими вензелями. Как же она мне нравилась! Я видела у отца письма на такой и тоже хотела писать именно на ней. Граф ни в чём мне не отказывал, но тут он был непреклонен.

— Наташа, — строго сказал он, — дома делай с ней что хочешь, хоть на лоб себе вешай, но писать на ней письма и отсылать их кому бы то ни было я строго запрещаю. Ты поняла?

— Да, поняла, — недовольно буркнула я и потащила трофей в свою комнату.

Да, не могла я пользоваться ни его печатью, ни его гербами и вензелями — незаконнорожденная я! Это злило и ранило меня.

При каждом удобном случае я старалась припомнить это графу, съязвить или сделать ему какую-нибудь пакость! Орлова боялись все! Но только не я. Знание нашей тайны придавало мне уверенности в какой-то особой власти над ним, поэтому обращение мое с ним было очень свободным. Держалась я нарочито дерзко и независимо. Считала графа трусом и предателем. А он, когда я ему дерзила, отчего-то тушевался, что придавало мне еще больше уверенности.

На стене висело огромное зеркало в золоченой раме. Оно занимало в этой комнате особое место. Я посвящала ему уйму времени. Мне нравилось смотреть на свое отражение. Я улыбалась, подмигивала себе, говорила, что я красивая. Я очень любила себя…

В углу комнаты стояло большое трюмо, перед которым расположилась удобная банкетка. Из Франции я привезла себе прекрасную подушечку для пудры из настоящего, самого нежного пуха. Часто, положив ножки на подставку, я нежилась перед трюмо, обмахивая лицо пуховкой, и звонко хохотала, запрокидывая голову от удовольствия. Вызывало восторг то, как нежно она щекочет мою кожу. Всё у меня было, как у настоящей маркизы: пудра, духи и эссенции в красивых флаконах очень вкусно пахли.

На трюмо красовалась шкатулка с драгоценностями, многие из которых раньше принадлежали Марии; они мне казались слишком старомодными, и я их не надевала. Те украшения, что дарили отец и граф, были милее моему сердцу.

Была в шкатулке и настоящая реликвия — изумрудная брошь, которую отдала мне Катерина, когда я уезжала из графского дома. Эта брошь принадлежала моей матери. Я прикалывала ее к лацкану любимого костюма. Зеленые камешки грели истосковавшуюся по маме душу, и мне казалось, что она всегда рядом со мной.

Стояла здесь и маленькая шкатулочка, в которой хранился локон моих детских волос, видимо, Мария забрала ее из графского дома, а я берегла как память.

В углу помещался большой шкаф, который назывался модным французским словом «гардероб». Там висели мои наряды, хранилась обувь, лежали шляпки и сумочки — всё, что необходимо светской барышне. В каждую из четырех его дверец было встроено зеркало.

Портниха Прошка, которая обучалась шитью у французских мастериц, чуть не каждую неделю ездила в город и выбирала для меня в лавках очень дорогие и красивые ткани. Из тех, которые мне нравились, она потом шила по моим рисункам и заграничным образцам изысканные и необычные костюмы.

Мой гардероб, мои платья — это была особая страсть. Я часто меняла наряды. Вышедшие из моды отдавала служанкам. Забавно, что им почти всё было мало, но девушки чуть не дрались из-за того, кому достанется очередное платье. Была я совсем небольшого роста, с очень тоненькой, но ладной фигуркой. Одна из горничных, Глаша, которой мои платья были не совсем впору, все же умудрялась натянуть их на себя. Я весело хохотала, когда она терла в них полы в моей спальне. Застежки на спине трещали, готовые разлететься в разные стороны. Глаша всё время путалась в неудобных юбках и мочила их грязной водой. Поломойка в парче и бархате — это забавляло меня… Разве это значит, что я злая? Вовсе нет! Хотя меня, как правило, такой считали. А мне просто иногда хотелось повеселиться.

Отдельную полку в гардеробе занимали шляпы. Я не очень любила их носить, скорее отдавала дань моде: примеряла шляпки перед зеркалом, но на улицу почти всегда выходила с непокрытой головой и одной и той же «прической» — распущенными волосами.

Модные парики я не носила. Бог наградил меня прекрасной шевелюрой! Отец и гувернантки ругались, предлагали собрать высокую прическу, как подобает «настоящей высокородной барышне»… Но я всегда делала только то, что хотела, и если мне что-то не нравилось, ни договориться, ни приказать, ни заставить меня против воли было совершенно невозможно.