Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 3. Прощание с родным домом

Я постояла еще немного, и мне стало неинтересно. Я пожала плечами, не понимая, о чём они говорят, а может, и не желая понимать, не допуская эти слова в свое сердце. Радостно бежала я наверх, клича девушек, чтобы помогли мне собраться.

Но пришла не служанка, а моя дорогая Катюша. Я очень любила ее, и она всегда приходила ко мне, не дожидаясь служанок, и ухаживала за мной, и волосы мои кудрявые чесала, и мыться помогала. И, когда мне было грустно, сказки красивые рассказывала — про принцев и принцесс.

С детства я боялась темноты. Мне казалось, как только свет погаснет, сразу кто-нибудь из угла вылезет. Я словно кожей чувствовала опасность и говорила об этом. Катя ласково улыбалась и отвечала:

— Пустое, Наташа. Ты посмотри, сколько в доме слуг. Разве они позволят кому-то по углам прятаться? — она весело смеялась. — Не бойся, глупышка: девки, когда прибираются, в каждый закуток заглядывают, так еще ни разу никого не застали. Вспомни-ка, какая у нас Глаша сильная: она любому мужику спуску не даст, а тому, кого ты себе напридумывала, и подавно тумаков бы надавала… Спи, девочка моя, никого не бойся.

Но свечу не задувала, приносила в мою комнату самую большую, чтобы не успела сгореть за ночь, — не боялась Катя пожаров, как все остальные. Не раз я слышала, как она, уходя, наказывала служанке:

— Ты посматривай, Глаша, укрывать ее не забывай. Сколько раз я тебя ночью спящей заставала, а Наташа раскрытая лежит, спит-то она беспокойно. Да свечу не гаси, а то ведь она темноты боится да вскакивает.

Это правда… Мне всё время казалось, что мама стоит где-то рядом, зовет меня… ждет. Я боялась этих ночных визитов и очень просила ее:

— Мамочка, ну пожалуйста, ты приходи днем, а то я очень боюсь и потом всю-всю ночь глаз сомкнуть не могу.

Катя гладила меня по голове и всегда подолгу сидела в ногах, ждала, пока я усну.

— Ты не расстраивайся, Наташа, она обязательно придет днем… — и отворачивалась, смахивала слезинки.

Но мама днем никогда не приходила. Никогда…

Я стала вытаскивать любимые игрушки, бросала их на кровать и даже что-то напевала.

— Катя!.. Я в новый дом еду, там тоже большое озеро есть, как у Гриши…

— Наташа, сядь и успокойся, я хочу сказать тебе что-то важное.

Я села и внимательно посмотрела на Катю. Она была какой-то уж очень серьезной.

— Наташа, я хочу, чтобы ты хорошенько послушала мои слова. — Она взяла мои руки в свои и села рядом. — Мария и Дмитрий Валерьянович — очень хорошие, добрые люди. Они заберут тебя и увезут подальше отсюда, — Катя вздохнула. — Отсюда, где много-много нехорошего происходило… Но, Наташа, здесь не место для юной барышни.

— А как же ты? Тебе разве место?..

— И мне не место, душа моя, но что делать: видно, так судьба распорядилась, не могу я ничего изменить, а тебе счастливый случай представился.

— Но ведь ты живешь здесь, Катя, совсем как барышня. Эвон, какие у тебя платья красивые, и служанки, и бусики яхонтовые.

— Да, Наташенька, только не это главное, — снова вздохнула она.

— А что же главное, Катя?

— Главное, чтобы тебя любили… А эти люди, я знаю, будут тебя любить.

— Это правда?

— Правда, Наташенька, я ведь тебя никогда не обманываю.

— А вот и обманываешь: говоришь, что мама вернется, а она не приходит.

— Ну-у… пока не время, наверное, дитятко, еще не время. Твоя мама не говорила, когда вернуться сможет. Я ее очень любила, Наташа… И очень не хотела, чтоб она уезжала, но, видно, так Богу угодно…

Она потупила взор и быстро заговорила:

— А там, Наташа, в новом доме, ты получишь хорошее образование, эти люди будут заботиться о тебе.

— Катя, о чём ты говоришь? Я не понимаю… решительно не понимаю.

— Смешная ты, Наташка, когда хмуришься как взрослая. Ах, мое милое дитя, ребеночек мой дорогой, как тоскливо мне расставаться с тобой. Но я буду обязательно тебя навещать, буду приезжать к тебе, и ты приезжай сюда. Ведь Гриша тебе разрешил? Насколько я знаю, запрета на это не было. Ну-ка перестань вертеться, дай причешу тебя. Я хочу, чтобы ты в свой новый дом настоящей красавицей вошла, чтобы само солнышко перед тобой померкло. Давай платье новое выберем, чтобы ты у меня была самая нарядная и чтобы мне стыдно за тебя не было.

— А тебе что, когда-то было за меня стыдно?

— Ой, Наташа… много раз.

Мы вместе захохотали, она крепко прижала меня к себе и сказала:

— Наташка! Я люблю тебя как родную, тяжело мне с тобой расставаться, очень тяжело. Мало времени у нас… Милая Наташа, как только ты чуть-чуть подрастешь и сама сможешь держаться в седле…

Я тут же захотела ее прервать и сказала с вызовом:

— Я прекрасно держусь в седле! У меня самые лучшие пони. И я всенепременно заберу их с собой!

— Конечно, заберешь, об этом уже отданы распоряжения. И графский подарок с вами поедет! Он отправится в новый дом и поможет тебе привыкнуть к новой обстановке.

— Подарок?! — глаза мои загорелись.

— Да, Наташа! — Катя лукаво улыбнулась. — Граф купил тебе двух породистых жеребят, они поедут вместе с твоими пони.

У меня было два пони, я их очень любила, но это же карлики, а не настоящие лошади! И я закричала, радуясь и прыгая.

— Катя! Настоящие кони! Они большими вырастут?

— Ну да, большими! Если, конечно, ты за ними ухаживать будешь.

— Буду, Катя, буду! — заверила я.

— Один черный как смоль, настоящий арабский скакун, а второй точно шоколад, темно-гнедой орловский рысак. Только ты, пожалуйста, будь с ними осторожна, пообещай мне!

— Я обязательно буду, Катя. Давай скорей собираться!

Катерина усмехнулась, ласково глядя на меня.

— Чистое, невинное дитя, — прошептала она и, помолчав, добавила: — Наташа, и еще пообещай мне, что, если что-то пойдет не так в твоем новом доме, ты обязательно будешь мне рассказывать! Всё-всё, что с тобой происходит! Как хорошо, что мы буковки выучили и писать ты уже умеешь. Напишешь мне, не обижают ли тебя, ладно?

Я подняла на нее удивленные глаза:

— Кать, ты же только что говорила, что люди они хорошие? И…

— Ну мало ли… Я им очень доверяю, они действительно хорошие люди, но чего в жизни не случается… Обо всём мне пиши, слышишь, милая Наташа? Каждый день пиши. Если хоть один пропустишь, я сразу же приеду.

Я поцеловала ее в обе щеки. Катя и правда была мне в этом доме самая родная.

— Я всегда буду помнить о тебе, и писать тебе буду, ты не беспокойся.

Но мысли мои уже были далеко, с моими лошадками… Я буду гулять с ними в парке, вокруг озера…

Катя помогла закончить сборы, распорядилась выносить мои вещи, и мы спустились вниз. Дяденька Дмитрий и его жена уже оделись и были готовы к отъезду. Я в последний раз обернулась и окинула взглядом дом, который так хорошо знала. Добрый господин («Ох, как же его зовут-то полностью… Валерьяный, что ли?» — я никак не могла запомнить отчество) взял меня за руку, и мы спустились с крыльца.

Все мои деревенские подружки и дворовые мальчишки пришли проститься и переминались с ноги на ногу, боясь подойти. Я их увидела, радостно замахала и уже хотела побежать к ним, но Катя шепнула мне на ухо:

— Довольно, Наташа, лобызаться с крестьянской ребятней, недосуг, да и не по статусу тебе! Родители ждут. Бери их за руки, — Катя кивком показала в сторону Дмитрия и Марии.

Не поняла я тогда, о каком таком статусе она говорит, но отчего-то ни спрашивать, ни спорить не стала. Я резко развернулась и очень быстро подошла к тому, кого звали Дмитрием, схватила его за руку и заглянула в глаза.

— А как мне тебя теперь называть? Кто ты?

— Наташа, — присел он рядом со мной, — можешь называть меня как угодно… Зовут меня Ярышев Дмитрий Валерьянович, а это моя жена, Мария. Она будет тебе мамой, а я папой. Ты ведь никого еще так не называла?..

Я замотала головой.

— Так вот… если хочешь, можешь звать меня отцом.

— Я согласна, — сказала я.

Очень хорошо помню, как крепко он сжал мою руку. И от него шло такое тепло, что я, не задумываясь, потянула его в сторону экипажей и сказала:

— Папа, ну что же ты медлишь, ведь всё уже готово, я хочу ехать.

— Едем, дочка, едем! — ответил он. Противная соринка опять попала ему в глаз, и он стыдливо отвернулся.

Пока служанки укладывали вещи, я написала две корявые записки. Одну — для Кати, о том, что я буду скучать по ней. Это послание я ей уже вручила. А вторую бумажку я не знала, кому отдать, — она была для мамы. Я написала, что за мной пришли хорошие люди и я ухожу в другой дом. И что они обещали любить и не обижать меня. Написала, что каждый день буду ждать ее… Я хотела, чтобы она знала, где меня искать.

— Подожди, — вырвала я свою руку из теплых ладоней моего названого отца, — как-как ты, говоришь, называешься?

Он засмеялся и повторил свое полное имя. В моем кулаке был карандашик, который Гриша привез из заморских стран — графитовый стерженек, зажатый между двумя дощечками. Я стала им дописывать, разложив бумагу на ступеньках: «Мама, его зовут Дмитрий Ва-лерь-яно-вич». Его имя было таким длинным, что я несколько раз сбивалась, перечеркивая то, что пишу.

Дмитрий подошел и улыбнулся.

— Что ты делаешь, девочка?

— Пишу записку маме. Имя твое никак не выходит. Хочу, чтобы она знала, в чей дом я ушла. Ведь она искать меня будет…

— Давай, дочка, я тебе помогу: имя мое и вправду длинное и трудное.

Я отдала ему записку и карандашик. Он быстро прочел, и глаза его заблестели. Он дописал свое имя и, протягивая мне записку, спросил:

— Кому же ты хочешь ее отдать?

Я не знала кому, поэтому обернулась, посмотрела на тех, кто собрался меня проводить, и пошла прямиком к Грише, который стоял чуть в стороне и нервно хрустел пальцами. Он был такой большой, что мне пришлось высоко-высоко поднять голову, чтобы увидеть его лицо.

— Гриша, — сказала я и протянула ему листок бумаги. — Я решила, что отдам это тебе! Ты сохрани, пожалуйста, и когда мама приедет за мной, обязательно ей передай. Ведь она станет волноваться, если не будет знать, где я. Ты ведь говорил, что она хорошая и добрая и никогда обо мне не забывала… и не забудет. Так передай ей и скажи, что я тоже никогда ее не забуду, что я жду ее!

Дрожащей рукой Гриша взял клочок бумажки и засунул его за пазуху, прямо к сердцу. Молча кивнул и ничего мне не ответил. Я развернулась и хотела было бежать к Валерьянычу, но Гриша тихо позвал меня:

— Подожди, Наташа, подожди, мой маленький сорванец, что же ты, так и уйдешь? И не попрощаешься со мной?

Я развела руками, дивясь его непонятливости.

— Так ведь я буду приходить, Гриша!

И сделала несколько шагов.

— Наташа, дочка, подойди, пожалуйста, поближе.

Его слова звучали очень серьезно и грустно… Раньше он никогда так не обращался ко мне. Это заставило меня остановиться. Он тихонько подошел со спины и, присев, обнял меня и зашептал на ухо:

— Дочка! Ты должна, ты обязательно должна стать во много раз счастливее, чем мы все! Я желаю тебе этого от всей души! Я во всём тебе помогу, не откажу ни в одной твоей просьбе. Пожалуйста, постарайся быть счастливее, чем мы…

— Кто «мы»? — повернулась я к нему.

— Неважно! Просто будь счастлива!

Он расцеловал меня в обе щеки и выпустил. Я шла, потирая лицо, и думала: «Хотя Гриша иногда и колючий, но мне отчего-то жаль с ним прощаться».

Я вновь повернулась к нему и крикнула:

— Гриша, за лошадок спасибо, ты такой молодец, что догадался, — я помахала ему рукой, — ты приезжай ко мне, я ждать буду.

— Непременно приеду, дочка…

Гриша резко развернулся и ушел в дом, смахивая соринку с глаза. «Что за день сегодня такой пыльный, всем соринки в глаза попадают, а мне почему-то нет…» — подивилась я.

Я оглядела двор. Ребятишки по-прежнему топтались в отдалении и тихонько переговаривались.

— Друзья мои, подружки! — крикнула я громко. — Я уезжаю…

Малышня вовсю разглядывала меня — я была сейчас так не похожа на них: в красивом длинном платье с широкой юбкой и в туфельках на каблучках, волосы аккуратно зачесаны.

— Я буду приходить играть с вами, если, конечно, не прогоните.

Медленно двигаясь, они обступили меня, подошли близко-близко и боязливо трогали платье и прическу.

— Ох, Наташка, не похожа ты теперь на нашу подружку… Вон какая, диву даемся! Какое платье-то на тебя напялили, отродясь такого не видывали. Как же они космы-то твои продрали?.. И смотри, смотри, все кляксы пооттерли! Стешка, дивись! — и все закачали головами, показывая свое удивление и восхищение моим нарядом:

— Наташка, да ты прямо барышня…

И тогда я поняла, что маленькая девочка, одетая в красивое платье и туфельки, с дорогими каменьями в изысканной прическе им не ровня. Тогда я впервые увидела, что не такая, как они, что я очень сильно от них отличаюсь! И они заметили. И это как будто воздвигло между нами преграду. Мне очень хотелось кинуться к ним, обнять и расцеловать каждого, проститься, но я почему-то не позволила себе этого сделать… лишь склонила голову и тихо сказала:

— До свидания… Прощайте.

И шагнула вперед. Ребятня молча расступилась, давая мне дорогу. Больше никто не сказал ни слова. Я шла, одной рукой важно придерживая длинную юбку, и смотрела вперед… Мне сильно, очень сильно хотелось оглянуться, но что-то мешало…

Дмитрий Валерьянович и Мария уже сидели в карете и терпеливо ждали. Отец жестом подозвал меня. И мне захотелось скорее с ними соединиться, но что-то больно кольнуло в груди. Я оставляла позади нечто очень родное и близкое… Мое детство… Мои радости и переживания, и этот прежде родной мне дом, ведь другого я не знала. Но я обретала сейчас что-то новое, оно манило меня и совершенно не пугало. И я решила не оборачиваться. Я боялась, что все заметят предательские слезы, наворачивающиеся мне на глаза, не хотела показаться маленькой, слабой девочкой, ведь я никогда такой не была! Даже с мальчишками всегда дралась и играла на равных. И палкой махала не хуже любого дворового сорванца, и они ценили и уважали меня за это. И еще я знала: они меня любили…

Лакей распахнул передо мною дверцу кареты и наклонился, протягивая руку, чтобы я оперлась. Я подала ему свою ручку и даже занесла ногу, чтоб шагнуть внутрь. Дмитрий Валерьянович тоже протянул мне ладонь, и я с радостью схватилась за нее… Но воздух разрезал пронзительный крик:

— Наташка! Наташка! Подожди! Сто-о-ой!

Очень знакомый был голос, и принадлежал он одиннадцатилетнему парнишке, которого звали Демьян… Я обернулась, не могла не обернуться. Мне нравился этот мальчик: он подбрасывал меня и носил на руках, учил кататься на пони…

— Куда же ты?.. Что, даже не попрощаешься?..

Он подбежал к карете. Я посмотрела свысока и тихо сказала:

— До свидания…

— И это всё?.. Просто «до свидания»? — недоуменно воскликнул он. — Ты не можешь так меня обидеть.

Он протянул руку и попытался схватить меня, я чуть отпрянула, и он досадливо, чуть ли не со слезами вскричал:

— Ну не уезжай, пожалуйста, постой… Хотя бы не так… Неужели тебе всё равно?..

Я резко дернула плечиками и ничего не сказала. Я была уже другая! Я отличалась от них. Тогда я поняла это в первый раз — что я не такая как все! И мне уготовано нечто более возвышенное, нежели братание с дворовыми!

Я села рядом с Дмитрием Валерьяновичем, двери за мной захлопнулись, и я поехала в свой новый дом! Меня ждала совсем иная жизнь!

Застучали копыта лошадей, свистнул кучер. Последний раз я обернулась, посмотрела в окошко кареты и увидела свой двор, друзей… высокого и статного Гришу: провожая меня, он махал рукой, глядя из открытого окна.

Я забралась на колени к Дмитрию Валерьяновичу, так как он сидел по ходу движения, и стала смотреть вперед. Но ничего там не разглядела: из-за малого моего роста видны были только крупы лошадей, и в этом, признаюсь, было мало приятного… Но всё равно, я смотрела не назад, не вбок — я теперь всегда смотрела вперед!

Лошади уносили меня всё дальше и дальше от места, где я родилась. Беспокоилась я только об одном: лишь бы мама, когда вернется, узнала, где я теперь, чтобы Гриша не забыл передать ей мою записку и мама непременно меня нашла.

Лошади несли меня в новый дом, в новую жизнь… Незаконная дочь графа Григория Григорьевича Орлова, урожденная графиня Наталья Григорьевна Орлова, уезжала навсегда.

То ли по иронии судьбы, то ли из трусости мой отец, высокий статный господин, отдал меня на воспитание своему другу и товарищу по военной службе Дмитрию Валерьяновичу Ярышеву. И величали меня теперь не иначе, как Наталья Дмитриевна Ярышева.

В ту пору в нашем городе появилось много важных господ, они стремительно множились и богатели. И у этих господ, как правило, были незаконнорожденные отпрыски, которых зачастую ничем не хотели обделять. Байстрюков Голицына знали как Галицких, Трубецкого — как Бецких, Шереметьева — как Реметьевых, Воронцова — как Ранцовых… По какому-то неведомому умыслу отец мой, граф Орлов, записал меня в церковных книгах Натальей Александровной Алексеевой. Но об этом я узнала намного позже, когда Дмитрий Валерьянович отдал меня под этим именем в Смольный институт благородных девиц.

…Мне придется покуситься на ваше терпение: стремительные и бурные события моей жизни будут перемежаться с небольшими описаниями тех или иных мест, которые мне довелось посетить. Но делаю я это намеренно, дабы вы моими глазами увидели то, с чем я соприкасалась. И я подробно расскажу об удивительных людях, сильных мира сего, с которыми мне привелось соприкоснуться на моем таком ярком и непростом жизненном пути.

Конечно, маленькая Наташа не смогла бы описать всего того, что представало перед ее взором. И людей, встретившихся на ее пути, не сумела бы оценить по достоинству. Но в этом и заключается вся прелесть моего повествования. По мере того как я взрослела, менялись мое восприятие и оценка всего со мной происходящего. Так будет и в моем рассказе. Ведь сейчас я могу собрать всю картинку своей жизни воедино…