Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

Светлана Гребенникова

Почти триста лет спустя призрак Наташи поселился в доме той, кто является ее продолжением, той, в чье тело вселилась ее душа, и рассказал свою историю в надежде, что восторжествует истина. Наташа указывала на свои портреты и просила сорвать маски с тех, кто убил ее и воспользовался ее именем после смерти.Наташа считает, что срока давности у преступления, которое совершено над ней, нет! И просит, чтобы ее последовательница, ее отражение в этом мире, раскрыла все секреты.

Глава 7. Смерть Марии

Мне исполнилось двенадцать лет, и граф, наряду со многими другими именитыми гостями, приехал меня поздравить. Он был ласков со мной, привез много подарков. Как только он появился на нашем пороге, я уже со всех ног бежала к нему с расспросами:

— Что, мама не возвратилась? Почему же она так долго не приходит? Или ты скрываешь, что она меня ищет?..

Я была не по годам развитым ребенком и иногда рассуждала совсем как взрослая.

— Да не возвратилась она! А почему… я откуда знаю! — досадливо скривил он губы. Ему порядком надоел этот вечный вопрос. — Не мешай, Наташка, у нас с твоим отцом государственный разговор, — и он полностью переключился на беседу с Дмитрием Валерьяновичем.

После такого ответа я в задумчивости бродила по богато украшенной зале, и веселиться мне более не хотелось.

Среди гостей не было видно Марии, и я почему-то подумала, что ей, видимо, совсем худо стало, так что она не смогла даже спуститься, чтобы поздравить меня. Поэтому я решила подняться к ней сама.

Я тихонько постучала в дверь ее комнаты, но никто не ответил. Подумалось, что она, наверно, спит. Я уже решила было вернуться, но увидела в коридоре Гришу, который стоял у стены с опущенной головой. Плечи его содрогались. Я подошла к нему, положила руку на плечо и тихо спросила.

— Гриш? Ты чего? Что случилось-то?

Он поднял на меня залитое слезами лицо, и я увидела в безумных глазах боль и отчаяние. Схватив меня за руки, он прижал их к груди и еле слышно прошептал:

— Нету! Наташа, нету более нашей матушки…

Я вскрикнула. До этого случая подле меня еще никто не умирал. Смятение и страх забирались в мою детскую душу, но я не могла быть слабой, знала, что Гришке гораздо труднее, и как могла постаралась утешить его. Я крепко обняла брата и, когда он немного успокоился, спросила:

— Гриша, давно это случилось?

— Да вот… около часа назад… Еще даже папенька не знает — никто не знает… только служанка. Зашла к ней, воды принесла — и увидела, что маменька с кровати упала и лежит ничком. Девка вышла и мне сказала… Я попросил ее пока никому не сообщать. Не хотела матушка праздник портить, с утра всё просила, чтоб не огорчали тебя. Видать, чувствовала… — Гриша вздохнул и заплакал еще сильнее. — А я, Наташка, никак храбрости не наберусь, чтоб зайти к ней, посмотреть…

Мне тоже было очень трудно это сделать, но я взяла его руку и потянула в сторону комнаты матери.

— Пойдем, Гриша, вместе.

Брат с благодарностью посмотрел на меня.

— Спасибо тебе, сестренка, моя маленькая солдатка! Ты всегда меня поддерживала. Спасибо тебе… и отцу спасибо за то, что он привел тебя в этот дом. Только рядом с тобой, рядом с твоей силой я сумел ощутить и почувствовать свою… Ты как будто солнышко — теплом и светом со мной делилась. И я тебя очень люблю!

— А я тебя… — ответила я, — пойдем.

Мы подошли к комнате, где находилась матушка, Гриша толкнул дверь — она была не заперта. Тело Марии уже подняли с пола, и оно лежало на кровати со скрещенными руками. Мы подошли ближе. Лицо ее было спокойно, умиротворенно. Она ушла от нас с миром в душе.

Я подошла совсем близко и удивилась тому, что вовсе не боюсь: она ведь была мне как мать, а за эти годы стала совсем родной. Меня не испугало мертвое тело, только, стыдно сказать, брезговала я к ней прикоснуться. Никак не могла перебороть в себе это чувство… Гриша сел на край кровати и сразу же взял мать за руку. Я тоже хотела… но быстро отпрянула. Брат сказал шепотом, словно боялся разбудить ее:

— Какая же она холодная… А что, Наташка, врут, видать, что покойные наверх уходят… ты смотри, здесь она… никуда не пошла… Она такая же, как и раньше, только холодная совсем. А потом… ее в землю закопают… и это будет — всё! О чём же нам тогда батюшка рассказывал? Врут, видать, Наташка! Нету там ничего! Вот так и будем лежать в сырой земле…

— Дурак ты, Гришка! Ничего не врут! — с жаром зашептала я. — Ведь главное то, что там, внутри… Зачем ей теперь это тяжелое и холодное тело? Я тебе честно, Гриша, признаюсь — я и потрогать-то его боюсь. А душа-то, наверно, легкая… совершенно ничего не весит, улетела из этого холодного тела… освободилась… Радуйся, Гришка: наконец-то избавилась она от страданий. А то ведь как мучилась…

Гришка издал тяжелый всхлип.

— И не плачь по ней, радоваться надо. И ничего не врут! Всю правду говорят! А ты, дурак, слушал бы лучше батюшку, а не на мух глазел.

Он с надеждой посмотрел на меня.

— Ты думаешь, это правда, Наташа?..

Гришка уставился на мать и долго всматривался в ее лицо, словно искал в нём подтверждения моим словам.

— Ну, пойдем, что ли? Папе всё скажем. Только аккуратно. Или подождем, когда гости разъедутся?

Я тихонько потянула его за рукав.

— Да не надо ничего ждать, Гриша, я и сама хочу, чтобы ушли все! Надоело!

— Ну пойдем.

Он встал, мы взялись за руки и вышли из комнаты матери, спустились вниз и застыли в дверях гостиной. Раздался громкий возглас:

— А вот и наша именинница, Наталья Дмитриевна! Поприветствуем ее!

Все дружно захлопали в ладоши.

— Ну что же вы, Наталья Дмитриевна, почему нас оставить изволили? Вы же наше солнышко! Нам без вас и веселье не в радость.

— Молчать, — громко крикнула я, — всем тихо!

Все вмиг замерли. Кто-то от неожиданности даже не успел донести ложку, так и остался сидеть с открытым ртом, побоявшись ослушаться моего приказа.

— Всё! Празднество окончено! Траур в нашем доме. Нету больше нашей барыни, моей матушки Марии Леонидовны. Отошла она ко Господу, освободилась, бедняжка. Окончен праздник!

Я распахнула двери, тем самым требуя, чтобы все удалились. Гришка застыл на месте, не зная, что ему делать: добавить к моим словам что-нибудь или нет, стоять тут или не надо…

Гости стали покидать залу. Отец сидел в кресле, низко опустив голову, лицо его было чернее тучи.

…Все знали, что Мария должна отойти, все готовились… но, видимо, к этому нельзя подготовиться. Нет сил отпустить навсегда человека, которого очень сильно любишь. Головой ты понимаешь и знаешь, что так будет лучше… для всех! Но смириться с этим в одночасье — невозможно! Никогда! И папенька это понимал…

Когда все вышли, я тихо подошла к нему и положила руку на плечо.

— Папа…

Отец резко встал и впервые в жизни накричал на меня.

— Как ты посмела?! Устроить балаган из ее смерти?! В очередной раз… выставить себя на всеобщее обозрение! Постыдилась бы! Нет в тебе ни капли уважения! А ведь она так любила тебя!

Он ушел, отшвырнув меня, и я, раздавленная его словами, горько рыдала в гостиной. В мыслях не имела того, о чём говорил папа… Я просто хотела, чтобы все покинули это место. Все, кто лживо улыбался мне в лицо.

Никто из присутствующих не был со мной близок, никому из них я не верила и никого не любила: у меня пока совсем не было друзей. Собрались на день рождения юноши и барышни из высокородных семей, но мне все они казались чужими. Их поздравления были пропитаны ложью. В глаза мне они улыбались, хвалили мой ум и внешность… Но стоило только повернуться к ним спиной, и до моих ушей долетали такие гадости, что меня всю передергивало от услышанного. Из-за этого было мерзко и противно.

Но сейчас, поступив так, я, наверное, действительно совершила какую-то ошибку. Потому как отец, всем сердцем обожающий меня, который прощал мне всё, любую шалость, так резко отреагировал на мои слова. Я плакала. Не столько смерть матери печалила меня, сколько слова моего полного жизни отца. Я не знала, что делать. Гриша пришел мне на помощь: он подошел и ласково взял меня за плечо.

— Наташка, будет!

— Гриша, скажи, я и вправду такая ужасная?

— Как тебе сказать, сестра… иногда бываешь очень даже ужасная. Зато ты честная, Наташка, и настоящая! Слышишь? Это очень редкие качества, ни у кого из наших друзей их нет. Только у тебя… и это очень ценно, Наташа.

Мы обнялись, Гришка сел рядышком и как мог утешал меня.

— Но папа, он ведь так сказал… — всхлипывала я.

— Папа? Это ничего! Он отойдет. Он маму очень любил и жалел ее. Больно ему… Просто со стороны твой выпад выглядел грубо, всё произошло так быстро, что я даже обомлел от твоих слов и не успел тебя остановить.

Я толкнула его в плечо, досадуя о том, что случилось.

— Да ты! Никогда не успеваешь, всегда я быстрее.

Он улыбнулся, вытирая мне слёзы.

— Действительно… ты всегда быстрее меня.

Это был один из последних наших разговоров с Гришей. Он и Ваня поступили на военную службу. Проучившись несколько лет в офицерской школе и проведя немного времени в полку, они отправились на войну, сражаться на чужой земле. Иван погиб, а Гриша был тяжело ранен и попал в госпиталь…

Об этом мы с отцом узнали позже. Сперва совсем было потеряли его след. Папа искал его после смерти Ивана, рассылал запросы, но Григорий как сгинул: ни среди погибших его не было, ни среди живых, и мы пребывали в неведении. Но однажды кто-то из служивших с ним написал отцу, что Гриша жив. После ранения в голову он долгое время находился в госпитале и отчасти лишился памяти. Там он влюбился в медсестру, которая с особым усердием ухаживала за молоденьким офицером, и так получилось, что эта девушка подарила ему новую жизнь. Гриша по воле судьбы начал всё сначала. Отец навестил сына, но тот даже не узнал его и не выказал никаких родственных чувств. Он был счастлив в своей семье, навсегда позабыв о прошлом. Папа вернулся удрученный и весь день не выходил из своей комнаты, а наутро позвал меня в кабинет:

— Пойдем, дочка, нужно нам посоветоваться по-семейному.

И вот тогда мы с ним решили, что не будем более беспокоить Гришу. Ведь он через многое прошел и заслужил свое счастье. Отец всегда справлялся, всё ли у него хорошо, и тайком или под разными благовидными предлогами оказывал их семье помощь.

А Гриша, хоть и не мог вспомнить, кто он и кем был раньше, сохранил знания и навыки, которыми обладал, — те, что достались ему от отца и матери. Гриша оказался очень предприимчивым, наладил собственное дело и процветал. Замечу, что он прожил долго, гораздо дольше, чем я… Он был очень хороший и заслужил это. Я любила своего названого брата, а он меня…

Отец долго печалился по покинувшей его Марии, тяжело привыкал жить без нее. Всё корил себя, что не был рядом, когда та отходила… В последние годы жизни у матери была отдельная спальня, и папа после ее ухода ничего не позволял там трогать.

Меня он всё никак не мог простить… и за тот праздник, который помешал ему оказаться рядом с любимой в ее смертный час, и за мою глупую выходку. Он сухо разговаривал со мной, не подпуская ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Только когда мы проводили из дома Григория и Ивана, отцу стало совсем тоскливо и одиноко. Я сама пришла к нему. Он сидел молча, обхватив голову руками.

— Папочка, — подошла я к нему близко-близко.

Он поднял глаза.

— Ты прости меня, глупую… Я маленькая была, бестолковая.

Отец усмехнулся.

— А сейчас что, выросла, поумнела?..

Я вздохнула, потупив взор.

— Пап… ты у меня один на всем белом свете! У меня никого больше нет… Гриша и Ванька далеко, а тебя я очень люблю, папочка!

Он раскрыл объятия, и я кинулась ему на грудь.

— Папочка, я не хотела, так получилось…

— Всё, дочка! — голос его дрогнул, и что-то горячее упало мне на руку. — Будет, доченька, горевать… Марию не вернешь. Мучилась она долго, а там ей хорошо, она ко мне во сне приходила… и корила меня, что неласков с тобою, — он очень крепко прижал меня к себе. — Вдвоем мы с тобой здесь остались, и дороже тебя никого для меня нет на всём белом свете! — сердце отца стучало громко и быстро.

С тех пор мы с ним очень сблизились. Он часто повторял, когда мы беседовали долгими вечерами, что я напоминаю ему Марию. Хоть я и не была ее родной дочерью, но стала похожа на нее интонациями, жестами, манерами. И немудрено: сколько она в меня вложила! Она сама обучала меня всему, не доверяя ни одной гувернантке. Мария рассказывала мне много интересного и поучительного, и всё хорошее я переняла от нее, потому, видимо, и походила на приемную мать, чем очень радовала отца.

Необузданный нрав мой чинил мне множество препятствий в шествии по жизни, в получении образования и воспитания. Домашние учителя, нанятые отцом, быстро отказывались от меня. Образование, которое навязывал мне папа, было мне совершенно не по вкусу и не по нраву. Я выживала учителей, не давая им возможности завершить начатое: ни у одного не находилось столько терпения, сколько у моей названой матушки. Гувернантку-немку, чопорную фрау Эльзу, я люто ненавидела и порой доводила своими выходками до исступления.

Но, несмотря ни на что, любовь отца ко мне была очень сильной. Он не придавал большого значения словам наставников о моем характере. Некоторые мои проделки прощал, а некоторыми даже гордился… Я прекрасно держалась в седле и хорошо освоила строевой шаг — папа всему научил меня, и на этих уроках я не ленилась и не капризничала. Я умела править коляской, неплохо стреляла, отлично ориентировалась в незнакомой местности и могла самостоятельно выбраться из лесу.

Отец несколько раз возил меня во Францию, но незабываемой все-таки осталась самая первая поездка. Я влюбилась в эту страну, в ее людей, моду, кухню… В другой раз, вместе с графом, мы посетили Австрию. Нас принимали высокопоставленные особы — даже сама королева Мария-Терезия. Я познакомилась с ее дочерью, Марией-Антуанеттой.

Вернувшись из Франции, я быстро выучила французский, и заставлять меня заниматься больше не приходилось. Я отлично танцевала, прочла множество книг и прекрасно знала зарубежную литературу.

Игре на фортепиано меня учил пожилой француз. Поначалу инструмент стоял в моей комнате, но впоследствии его перенесли в большую овальную залу.

Это было то, что я полюбила, что мне было интересно, к чему я тянулась! Все остальное для меня оставалось черной пропастью, куда никак не хотелось спускаться. Учителя старались вбить в меня латынь и древнегреческий, но меня тошнило от одного упоминания о них. Пытались заставить постигать точные науки, но я так и не смогла себя перебороть.

Отец основательно намучился со мной, и они с графом решили отдать меня в Смольный институт благородных девиц, где как раз осуществляли набор. Незадолго до этого я случайно подслушала их разговор:

— Григорий, я не против, пусть ее там всему научат. Фрау Эльза и другие наставники сколь не бьются с ней, всё проку нет. Но у меня одно условие: я не позволю, чтобы Наташа проживала в пансионе, как в казарме. Хватит с нее, и так намаялась девочка. Матери нет, так пусть хоть дом нормальный будет. Ты человек влиятельный и немалые средства имеешь, вот и реши вопрос, чтобы она туда только на занятия ездила, а ночует пусть дома. Я позабочусь: каждый день ее отвозить и привозить станут. А не решишь этого вопроса, тогда нету моего согласия.

В Смольный я поступила в десять лет. Жалоб и нареканий на меня и там было хоть отбавляй. Как-то раз, после очередной моей стычки с гувернанткой, отец тяжело выдохнул:

— Просватать тебя надо, и как можно скорее!