Самому себе не лгите. Том 4

Сборник, 2022

Перед вами четвертый, последний том сборника, приуроченного издательством «Четыре» к 200-летию Фёдора Михайловича Достоевского. В трех предыдущих книгах приняли участие 152 писателя из регионов России, ближнего и дальнего зарубежья. Сборник уже начал свой путь, отправившись в магазины и библиотеки. Объединив прозу и поэзию современных писателей, он привлек внимание СМИ, а читатели уже присылают первые теплые отзывы. Причина популярности проекта, призывающего самому себе не лгать, заключена в том, что темы честности и прямодушия, размышления о собственной гражданской позиции с каждым днем становятся все более злободневными и насущными. Мы живем сегодня в противоречивое время, когда количество вопросов превышает число ответов. К тому же иллюзии и заблуждения порой легче и проще принимать за правду… А потому одна из важных целей писателей в любую эпоху – стремление побудить человека мыслить, рассуждать и искать в своей душе истину. Участники сборника призывают именно к этому.

Роман Айзенштат

Родился в городе Минске в 1946 году. Трудовой путь начал с 15 лет, перепробовав много профессий. Окончил университет, работал журналистом. Был удостоен серебряной и бронзовой медалей ВДНХ СССР. С 1991 года в Израиле.

Автор 12 поэтических сборников. Печатался в России, Белоруссии, США, Украине, Израиле. На его стихи написано много песен профессиональными композиторами и бардами, они переводились на немецкий, английский и белорусский языки. Был среди победителей различных конкурсов и фестивалей, отмечен рядом наград, в том числе медалью «За выдающийся вклад в развитие русской литературы и искусства» журнала «Российский колокол», медалью «За заслуги в культуре» имени Адама Мицкевича. С 2021 года — академик Академии литературы и коммуникации (Франкфурт-на-Майне, Германия). Роман Айзенштат — член Союза русскоязычных писателей Израиля, член Ассоциации композиторов и авторов Израиля, член Интернационального Союза писателей.

«То ли птица кричит в ночи…»

То ли птица кричит в ночи,

То ль котенок плачет от боли…

Город спит за окном, он молчит,

Современный, почти мегаполис.

Но и в сонную эту тишь,

Как в давно забытую повесть,

Вдруг вплетаются звуки. Услышь!

Бродит чья-то бессонная совесть.

Ты и сам, проснувшись порой,

Ощущаешь в сердце тревогу.

Чей там голос? Нет, вроде не мой.

Значит, рано ногами к порогу.

А если я себя предам

А если я себя предам,

Дай Бог понять мне это,

Чтоб наказал себя я сам —

С самим собой вендетта.

Я стану кровник сам себе

И, не потупив взгляда,

Смирюсь, воздав хвалу судьбе,

Не попрося пощады.

«Если мамы нет, и давно…»

Если мамы нет, и давно,

Убаюкай меня ты, окно.

Чтобы снились мне добрые сны,

Я сотру запятую луны.

Пусть, хотя и прошло много лет,

Звезды вручат мне в сказку билет,

И по небу, как в море, я вплавь,

Спутав сказку и серую явь,

До волшебного острова сна

Доплыву под присмотром окна.

…Одеяло свернулось слегка,

Но поправила мамы рука.

Жажда

Г. Трестману

— Страждущий-жаждущий, что тебе надо?

— Мне бы напиться, добравшись до ада.

Я не жалею о райских тех кущах,

Что обещал ты мне, Всемогущий.

Пусть бы сказал мне кто-то однажды:

«Мертвые тоже страдают от жажды».

Я никогда не поверил бы в это,

Счел бы придумкой хмельного поэта.

И хоть не чувствую жара огня,

Жажда уже одолела меня.

— Райские кущи, блаженство в астрале —

Это я всем обещаю вначале,

Но изучил я людскую натуру:

Каждый стремится попасть туда сдуру,

Лучше при жизни чтоб сразу и все,

Этих я сразу от рая отсек.

Также и тех, кто молился упорно,

Но уличен был в актерстве позорном,

Кто без запинки молитвы читал —

Заповедь знал, но не выполнял.

Коль о тебе речь, так просто все это:

Тот, кто шагает стезею поэта,

В рай он не может попасть априори —

Он со Всевышним в стихах своих спорит.

«Зацветет полянка земляничная…»

Зацветет полянка земляничная

Белым цветом нежных лепестков.

У меня была такая личная

Среди молодых тогда еще лесков.

К ней стремился не за сладкой ягодой,

Не с лукошком, не с ведерком я,

Лес казался мне зеленой пагодой,

А полянки — местом очищения.

Там они — не барышни кисейные,

В листиках узорных близ земли,

Под лучами солнышка весенними

Вдруг невестами лесными расцвели.

Я искал полянки незаметные

Посреди деревьев и кустов,

Находил, ловил мгновенья светлые,

Убежав от серых будничных часов.

Ведь потом, когда поспеют ягоды,

Грянут земляничные бои,

И базаром обернутся пагоды,

И полянки эти станут не мои.

«Зеленый богомол на ветке у дороги…»

Зеленый богомол на ветке у дороги.

Он — не кузнечик, он другой.

Всегда боец, а вот сегодня — вид убогий,

Измученный, не рвется в бой.

Не потому, что он такой трусливый,

По жизни — он везде, всегда брюсливый.

Но верую, что есть и в нем душа,

Ей не выкидывать сегодня антраша,

Страдает: он остался без подруги.

Никто не помнит старые заслуги,

Как он старался, рисковал собой,

С другими шел из-за нее на бой.

В боях истратился, уже устал —

Освободи другому пьедестал.

Я снял его с той придорожной ветки —

Не для внучат, не для домашней клетки —

И в сень деревьев, где кусты погуще,

Отнес, оставил в зелени растущей.

«Жизнь прошла без смокинга и фрака…»

Жизнь прошла без смокинга и фрака,

В джинсах, майках, даже в неглиже.

Умерли и кошки, и собака,

Новых я не заведу уже.

Покидаю мир я без одежды

И без шанса повторить все вновь,

Оставляя хрупкие надежды,

Что в итоге победит любовь.

В это так мне хочется поверить,

Даже через горечь на губах:

Пронесясь сквозь бури и потери,

Мир не сгинет в дантовых кругах.

«Я камин бы разжег — нет камина…»

Я камин бы разжег — нет камина,

Я бы выпил — так бросил уж пить.

Как там было в стихе том старинном?

«Хорошо бы собаку купить…»

Есть собаки, аж две, есть и кошки,

Может, жив я, спасибо зверью,

Только тем, что хлебные крошки

Прямо с рук моих птицы клюют.

«В комнате не пишутся стихи…»

В комнате не пишутся стихи,

Пишутся у ветра на коленях.

На сухих березовых поленьях

Чертиками пляшут огоньки.

Мне пока еще не много лет,

И не раскрутилась жизни лента,

Спят друзья в палатках из брезента

После песен, пива и котлет.

И, не зная, хороши они, плохи,

С лесом добрым в унисон дыша,

Без бумаги и карандаша

Сочиняю я неровные стихи.

1961 г.

«Порой нам близкие немилы…»

Порой нам близкие немилы,

В них каждый жест и взгляд чужой,

Но вот дыхание могилы,

И тянемся мы к ним душой.

Дрожим над этой нитью тонкой

Со всем, что прожил, чем живешь,

Боязнью чахлого ребенка:

«Ты не оставишь, не уйдешь?»

Они добрее стали вроде…

Нет, это ты стал к ним добрей.

Мы растворяемся в природе,

И взгляд другой, и он — верней.

«Богом бабочка забытая…»

Богом бабочка забытая

Бьется в белое стекло,

Дверь в палату приоткрытая…

Время жизни истекло.

На ходу качалка шаткая,

В капельнице спит раствор,

Простыня крахмально-гладкая,

И потушен монитор.

Впереди замена быстрая —

Не упомнишь, кто сосед.

Комната стерильно-чистая,

На стекле пыльцовый след…

«Мой порог затоптала беда…»

Мой порог затоптала беда,

Хоть стучалась к другим, не ко мне,

И казалось порою тогда:

Нахожусь я под градом камней.

Говорят, что нельзя принимать

Близко к сердцу печали других,

Но природа — суровая мать,

У нее нет «своих» и «чужих».

Каждый ждет, что ему повезет.

Я хочу, чтобы всем повезло,

И мечтаю: придет новый год,

Где лишь словом останется зло.

На балконе

Я сижу на балконе на восьмом этаже,

Надо мною стрижи круги нарезают,

А в руках у меня свод стихов Беранже,

И я делаю вид, что его я читаю.

Хоть я в городе, воздух прозрачен и чист.

Поездов отдаленных слышны перестуки.

Со стихами моими в книжку вложенный лист —

В них почувствуешь грусть — наперсницу скуки.

Я писал их как будто на крутом кураже,

Строчки шустро с пера стрижами слетали,

Но в итоге — веселый лишь поэт Беранже,

На страничке моей — слезинки печали.

Мне наполнить, как он бы, бокальчик вина,

Мне б его оптимизма впрок поднабраться.

Понимаю, конечно, что моя в том вина:

За людей щемит сердце глупое, братцы.

Во дворе у поэта

Во дворе у поэта давно притулилась рябина.

Рядом яблони крона, и рябина почти не видна.

Во дворе он родном, но рифмует «рябина — чужбина»,

Одиноко поэту. Никогда не вернется жена.

Почему он в тоске? Почему душа так несчастна?

Или это уже не душа — половинка ее…

Когда жили вдвоем, были целым одним, что не ясно?

Назовите: любовь и судьба, остальное вранье.

Неподдельна тоска его в строчках стихов, да и в прозе.

Воскрешает талантом: иногда вот она у окна.

Глянет он: где, родная моя, ты, почившая в бозе?

Там рябина за яблоней, как всегда, почти не видна.

«Я в лесу среди сосен душой оживаю…»

Я в лесу среди сосен душой оживаю,

Не могу надышаться тобой, хвойный рай,

Пусть и редко, но все-таки здесь я бываю,

Кто родился тут, знает, чем мил этот край.

В нем тебя привечают пушистые елки,

И в тени белый ландыш прозрачен и чист.

Попетляешь по тропкам, свернешь на проселки,

В путь проводит тебя птиц непуганых свист.

А в луга попадешь, где не кошены травы,

Где кузнечики, бабочки, злые шмели,

Нет в тебе сожаленья о смерти державы,

Но начало твое в сердце этой земли.

Это чувство глубокое носишь повсюду

И порой сам себе так и не объяснишь:

Побываешь в лесу, словно в храме, и чудо,

Коль оно не свершилось, его совершишь.

Не прощаюсь я с вами, сосенок иголки,

И с тобой, шишки запах пахучий, лесной.

Мои родичи близкие — сосны да елки,

Там, где пальмы и море, вы тоже со мной.

«Серый кот — на моем чемодане…»

Серый кот — на моем чемодане.

Он не хочет, чтоб я уезжал.

Развалился, глаза — две пираньи:

«Ты куда собираться-то стал?

Только мы подружились с тобою,

Вижу, ты как товарищ неплох,

Человеко-кошачьей судьбою

Жили б вместе на даче, без блох.

Были б запросто мы корешами,

Ели, пили с тобой сообща.

Иногда развлекались с мышами,

Под пивко разобрали б леща.

Разве было со мной тебе плохо?

Не дают оставаться грехи?

Понимаю: страна и эпоха

И, конечно, стихи, эх, стихи…

Из-за них ты пожертвуешь дружбой

И родными? Ведь здесь был твой дом».

Вышел я с чемоданом наружу.

Ах, как жаль расставаться с котом.

«На море шум леса я слышу…»

На море шум леса я слышу,

Шум моря со мною в лесу.

В них грудь моя вольно так дышит,

Сберечь бы в себе их красу,

Чтоб даже средь каменных будней

На улицах и площадях

И в гуще толпы многолюдной

Жить так, как средь рыб, среди птах.

«Иду вдоль каштанов…»

Иду вдоль каштанов,

И дождь моросит.

Вам, может быть, странно,

Что сердце парит?

Я в городе этом

Родился и рос

И здесь стал поэтом.

Тогда в чем вопрос?

Вернешься порою

На круги своя,

Иллюзий не строя,

Родные края

Тебя повстречают

Горячей волной,

Хоть годы умчались,

Но город — родной!

«Этот домик мне знаком…»

Этот домик мне знаком,

Я бывал когда-то в нем.

Здесь гортензии кусты

И цветы, цветы, цветы.

Тут хозяин раньше жил,

Он мне верным другом был.

Нет его уж года два,

Но осталась жить вдова.

Мы с ней шкалик разопьем,

Вспомним вместе о былом.

На рюмашке хлеб лежит,

По щеке слеза бежит.

Нет здесь мраморной плиты,

Лишь цветы, цветы, цветы

Памятью о том, кто жил,

Для других он их садил.

«Я, как медведь, чужую ем малину…»

Я, как медведь, чужую ем малину,

Не мыв, не проверяя на червей,

И ласково мне греет спину

Незлое солнце бывшей родины моей.

Малина вдоль дороги, у забора,

А если без ограды, то ничья.

Рву ягоды поспешно, без разбора,

Так путник жадно пьет из чистого ручья.

Наемся наперед? Да нет, едва ли,

Но не забыть — малину ем с куста —

Кусочек мира, что так пасторален,

В той новой жизни, что сегодня непроста.

«Зверька, живущего во мне…»

Зверька, живущего во мне,

Я очень берегу

И знаю про него один,

Другому — ни гу-гу

Не просит он ни есть, ни пить,

Бесплотен, словно дух,

Он очень в музыку влюблен,

Что услаждает слух.

И потому готов внимать

Мелодии любой,

Была бы только для него

Напевной и родной.

Доволен он — доволен я,

Ведь я люблю его.

А может быть, и ваш зверек

Похож на моего?

Пейзаж

Так в этот был пейзаж влюблен

На озере одном,

Что снился по ночам мне он

В спокойствии своем.

Кристально чистая вода

И золотой камыш.

Стремился вновь попасть туда,

Но жизнь не повторишь.

Когда пришел на берег тот,

Увидел: он чужой.

Пожух камыш, растет осот

Над гиблою водой.

И ничего не изменить,

Реальный мир жесток.

Я постарался все забыть,

Вернувшись на Восток.

Но в снах своих пейзажа вновь

Восстановил черты,

Так первая живет любовь,

Когда ей верен ты.

«Я пил в одном из лучших ресторанов…»

Я пил в одном из лучших ресторанов —

Лесу сосновом бывшей родины моей.

И не считал стаканов и бокалов,

Поверьте, не было того вина хмельней.

Деревья плыли в волшебстве нарядов,

С иголочки была зеленая парча.

А леший думал, я — искатель кладов,

И за моей спиной тихонечко ворчал.

А клад-то мой — рябина с бузиною

И сосны, ели, сладкий пересвист дрозда.

Измерить трудно мерой золотою

То, что ушло, ушло из жизни навсегда.

А навсегда ль? Порою мне приснится

Тропа туристская, твой взгляд из-за плеча.

Заехав на часок, могу напиться

Из добрых, тихих рук хрустального ключа.

Но все ж когда я здесь, то пью вино я,

Знакомо все вокруг, свое, почти как встарь.

Лишь сосны плачут золотой смолою,

И слезы их напоминают мне янтарь.

Клевера, клевера…

Клевера, клевера позабытых лугов,

Где коса не свистела годами,

Этот запах медовый неброских цветов,

Разнесенный хмельными ветрами

По округе, по ближним полям и лесам,

Он в больших городах незаметен,

Но прорвется из детства к моим адресам,

Как заветная память о лете.

Клевера, клевера позабытых лугов,

Я все чаще о вас вспоминаю,

Когда вижу цепочку скользящих годов,

Что сбиваются в плотную стаю

И летят по маршруту, известному нам,

В край, где будем мы все без возврата.

Мне успеть бы вернуться к медовым цветам,

Полной грудью вздохнуть, как когда-то.

«Сегодня попрощался с лесом…»

Сегодня попрощался с лесом,

В обитель каменных домов

Мой ум вернется мелким бесом.

Хитросплетенье городов

Потребует других привычек

И навыков таких житья,

Где человек двух — и трехличен,

Сберечь где трудно свое «я».

Но побывав в лесу сосновом

С десяток чудных, светлых дней,

Вернусь туда почти что новым

И даже чуточку добрей.

«Всю ночь по крыше дождь стучал…»

Всю ночь по крыше дождь стучал,

Как будто в дом просился:

«Я свой костюм бы поменял,

Он стар, поизносился».

«Кто шьет костюмы для дождей?

Забота не земная.

И как помочь вам в той нужде,

Простите, я не знаю».

А он стучал, стучал, стучал

В надежде бестолковой.

Ему бы свой костюм отдал —

И у меня не новый.

Мой собеседник

Имбирный эль смешаю с джином,

С котом на пару разопьем.

Он изогнет тугую спину

И замурлычет о своем.

Глотаю я напиток терпкий,

Кот только смотрит, но не пьет.

Спасибо, что меня он терпит,

Какое счастье, что есть кот,

Который молча, не встревая,

Сумеет все понять без слов,

Наперсник мой, душа живая,

Мой самый лучший из котов!

Неслышную веду беседу

С тем, кто один прищурил глаз,

Ему заветное поведал,

И он меня мышам не сдаст.

Собиратель улиток

Я простой собиратель улиток.

Каждый раз после зимних дождей

«Рогачи» не бросают попыток

Поменять место жизни своей.

Кто-то скажет, с людьми они сходны,

Те добились ведь цели своей:

После многих попыток бесплодных

По планете рассеялись всей.

Но ведь люди — они быстроходны,

До сверхдальних дотянутся мест,

Самолеты, авто, пароходы

Переправят в единый присест.

Жизнь в саду стала невыносимой,

И улитки по старым клише

Домик свой переносят на спинах.

У людей он хранится в душе.

Недалече они отползают —

И раздавлены чьей-то ногой,

Тихоходы садов погибают

Вместе с домом, что носят с собой.

Я простой собиратель улиток.

Их в траву возвращаю, в кусты.

На асфальте, дождями омытом,

Жизнь спасаю, но жизнь без мечты.

Я собирал грибы во сне

Я собирал грибы во сне

И отдавал их за «спасибо»

Какой-то женщине красивой

Чье имя неизвестно мне.

На самом деле я в бору

Грибном, сосновом не был годы,

Часть близкой мне, родной природы

Вписал в полночную игру.

Так, не ступив через порог,

Бродил в лесу, хотя был дома.

В бору мне было все знакомо,

Но женщину узнать не смог.

Бывает, боль мешает сну

Бывает, боль мешает сну,

Ты мечешься тогда в постели,

Хотя отходную не спели,

На шаг ты ближе в ту страну,

Где строги голубые ели

И волки воют на луну.

Я так себе и представлял:

Не кладбище среди пустыни,

А лютый холод зимней стыни,

Могилы сумрачный подвал,

Что вырыт в непокорной глине,

И пан, что на кону, пропал.

Удобной позы нет уже,

А боль несет с собой виденья,

И не найти успокоенья,

Не только тело в неглиже,

Душа обнажена, владенья

Ее на роковой меже.

Пока ты не ушел совсем,

Но выпадаешь из комфорта,

Как мячик с теннисного корта,

Не будут ждать тебя, зачем?

Заменят. Вот законы спорта,

Законы жизненных систем.

Вдруг боль ослабит поводок.

Нет, организм не зря боролся.

Таблетку съел и укололся —

И спишь уже почти часок,

А мысль последняя: «Не бойся!

Ты поживешь еще чуток».

Когда покраснеет рябина

Когда покраснеет рябина,

Не будет меня в том лесу,

Повинную блудного сына

Сегодня я ей принесу.

Частицу мятежного сердца

Да пару неназванных слов,

Сыграв уже прошлого скерцо,

Оставлю у диких стволов.

Вернусь ли сюда, я не знаю,

Но есть среди многих причин

Одна: просто предан я краю,

Где горькая сладость рябин.

«Человечество и есть неопалимая купина…»

Человечество и есть неопалимая купина,

Что сгорает постепенно, но никак ей не сгореть.

Провожают жены в путь последний мужа, брата, сына

И рожают, заменяя этой новой жизнью смерть.

Если люди разберутся на Земле между собою

И оставят лишь одну религию — ДОБРО,

Выживут и в дальнем космосе, разумному их рою

Не дано погибнуть, хоть устроен тот хитро.