Впереди ветра

Роза Крыма

Рой снежинок смелыхКружит, и поёт,Летим скорее с нами!Звёздный час зовёт!Я кивну согласно-Таять не спеши!За плечами – Муза,Ввысь и ввысь неси!К звездам, что сгорели,Освещая путь,Пели, не молчали,Зная Правды суть.Святы стали песни.Святы их слова.Стала вечной памятьюГероя голова!Не у всех от РаяНа ногах ключи…Пой, не спи сегодня!Воля, не молчи!!!

ТАМОЖНЯ НА ГРАНИЦЕ

Вагон плавно ткнулся о что — то невидимое, перрон перестал плыть. Длиннющий состав поезда остановился, изогнувшись огромной гусеницей на железных путях, огибая весь вокзал Харькова.

Люди в вагоне оживились, доставая документы.

Поезд «Воркута — Симферополь» пересек границу Украины. Народ окончательно проснулся: ну что, где таможня?

Проводник прошелся по вагону, предупреждая, что во время проверки двери будут закрыты. Из вагона выходить нельзя!

Гуля усмехнулась: кому-то нельзя… А кому — то… Хохла не было!

Проводник, осматривая пассажиров, обнаружил, что нет одного из них:

— А где этот, с фляжкой? Ответа не последовало.

— Ай — яяй! Какая неосмотрительность! Блондинка поцокала языком.

Проводник перерыл белье беглеца, быстро убрал его, и чуть заикаясь, с округлившимися глазами, уже вежливей обратился ко всем:

— Господа пассажиры! Кто видел, где вышел этот господин?

Гуля прыснула со смеху в подушку. Проводник ждал.

Все молчали, как партизаны.

Проводник, матерясь, побежал встречать таможенников.

Девушка внимательно осмотрела толпу, снующую по вокзалу, в надежде заметить хохла. А что смотреть? Все равно — не выпускают… Она вспомнила дядю, мужа одной из сестер матери, из рабочего поселка Буды. При советском правительстве фаянсовый завод Буды гремел на всю страну, как завод вне конкуренции по производству посуды. Его фарфор даже импортировали. И конечно, у счастливчиков — родственников рабочих завода этот импорт красовался на столе, по праздникам, вызывая восхищение мастерами

посёлка Буды…

Дядя был для тогдашней девочки Гули Гулливером, таким большим, добрым. Он всегда встречал их с мамой, во время проезда через Харьков. Дядя доставал из пакета дюжину вкуснейшего симферопольского пломбира, ибо знал маленькую обжору — толстушку. И пока они с мамой обсуждали план отпуска на лето, белокурая папмушечка Гуля справно дегустировала родной пломбир.

На спасибо уже не было сил — язык почти замерзал, а добродушный дядя брал девочку на руки и громко раскатисто хохотал: — Ну и северяне! За снегом приехали!…

Гуля надавила на глаза ладонями — слезы сейчас не планировались. А дядю хорошо вспомнила, добром. Он не любил грусть.

Теперь, посреди перрона, подобно цыганам, стояли торгаши фарфором — гордостью Харькова… Они с нескрываемым достоинством крутили свои изделия и сервизы, сверкавшие на солнце позолотой.

И народ прилипал к окнам купе с открытыми ртами, и любовался настоящей красотой.

Труднее всего было проводнику. Ему приходилось сдерживать натиск пассажиров на ступеньках вагона; его — таки выпихнули из дверей. Теперь у него действительно было лицо тужащегося что-то сделать.

Да, это вам не веником махать. Но как говорят про хохлов:"Где побыл хохол — даже еврею делать неча»!

Верткие старушонки, повидавшие в жизни и не такое, пришли на выручку «мученикам» поезда «Воркута — Симферополь».

— На, хлопчик, голодный, небось?! —

И кулек с горячей картоплей и шматком салка летит в открытую форточку окна вагона.

И хлопчик с кулачищами с корзину без труда делает перехват съестного. В ответ шлет в форточку расчет — помятую купюру. Бабулька, кланяясь, прячет гроши в переднике, и переходит к следующему окошку…

Блондинка, положив голову на сложенные руки, любовалась хрупким фарфором. Такое не увидишь ни — где! И вроде выглядела по деньгам покупку; чайник — заварник, хохол с чубом и сахарницу, хохлушку — толстушку, от них невозможно было оторвать глаз! Замахала стоящей рядом бабульке. И та — поняла её, подошла к окну вагона. А бросить не получается…

Бабулька тянется, кряхтит от усердия.

Вот девушка будь — то коснулась рукой фарфора, ан-нет, перрон низкий…

— Что делать? — ничего не получается! Отчаялась блондинка.

А бабулька ей в ответ:

— Не журись, дитка!

А сама в глаза девушке смотрит, и рук не опускает.

И поймав бабушкин взгляд, Гуля узнала в нем… Хохла!

— У всих получается, и у тебя получится!

Эхом повторялись слова бабульки в голове.

Девушка и не заметила, как фарфор приятной прохладой коснулся её рук.

Она крикнула:

— Подождите, я — сейчас!

И достала деньги, а когда обернулась к окну, бабушка исчезла.

Гуля поискала её глазами, бесполезно…

Вдруг, среди слепящей позолоты и посуды блеснула знакомая фляжка! Ну — он же, хохол, прямо на неё смотрит и кивает!

Девушка вскинула головой, чтоб получше разглядеть и — поплыли звездочки от удара о третью полку с верху… Среди радужной ауры красное лицо хохла улыбнулось и спряталось за ларек.

— Да… Где ж ты был, родной хохол! — Прошептала девушка.

Она повертела в руках фарфор, и пришла в умиление; харьковскими умельцами была задета любимая нотка девушки с севера — юмор.

— Что и говорить, Нобелевская вам премия, земы! — цокала языком она, — это ж надо придумать…

И действительно, тут и хмурый улыбнется; у казака с чубом, чайником то есть, чай льётся из…ширинки! И ему под стать — пышногрудая хохлушка; — сахарница или перечница, — как жизнь повернет. Она в переднике предлагает свои дары…

Девушка словно проснулась, выплакавшись окна. В ней открылась некая дверка… что была заперта.

— У всих получается, и у тебя получится! — говорили бабушкины глаза, цепкие и добрые, врезавшиеся в память.

Гуля улыбнулась:

— Да! И прямо — сейчас!

***

Блондинка хихикнула. Приближалась процессия таможни.

Лощеный черноглазый мужчина, при должной форме, важно перебирал предоставленные пассажирами документы, осматривал багаж. Он почесывал усы, такие пышные, и покашливал.

Видать и ему дышалось с трудом. Но что делать? Проверка только началась… За ним следовали два охранника.

Они перевернули белье и вещи пассажиров с нижних полок —

может, хохол там?, — нет, хохла там не было!

Тогда таможенник стал спрашивать, видел ли кто, где вышел хохол. Дошла очередь до блондинки с севера.

Она неспешно достала паспорт, разгладила на груди любимую маечку — матросочку, потя-ну-у-лась

…В таможеннике проснулся мужчина; в потухшем взгляде заиграли искорки, его усы задергались, как у кота.

— Ага! — щелкнула языком блондинка, и облизала нижнюю губу.

— Вы видели, где вышел ваш сосед? — оторвав, наконец, взгляд от груди девушки, и уперев его в паспорт, спросил кареглазый.

Блондинка сделала круглые глаза:

— Какой?

— Ну, который напротив вас ехал.

— А-а… Так там никого нету.

— И не было?

— Не знаю…

Блондинка скосила глаза и снова облизала нижнюю губу.

Таможенник кашлянул, вернул паспорт.

Подергал свои усы. Переглянувшись с охраной, указал на сумку, стоявшую на третьей полке:

— А там, что?

— Где? А… Там? — Гуля повернулась так, что подушка свалилась одному из охранников на голову, — Так, сумка же.

— Вижу, что сумка. В ней — что?

— Поклажа, наверно.. — блондинка снова повернулась; на этот раз охранников накрыл матрац

— Достать? — Гуля потянулась за сумкой, встав одной ногой на столик, а носком второй — в чашку с кофе, благо — уже негорячей…

— Не надо, не надо! — заторопились таможенники в другое купе. Гуля расхохоталась в ладошку: вот она, жизнь! Вот её вкус!