Впереди ветра

Роза Крыма

Рой снежинок смелыхКружит, и поёт,Летим скорее с нами!Звёздный час зовёт!Я кивну согласно-Таять не спеши!За плечами – Муза,Ввысь и ввысь неси!К звездам, что сгорели,Освещая путь,Пели, не молчали,Зная Правды суть.Святы стали песни.Святы их слова.Стала вечной памятьюГероя голова!Не у всех от РаяНа ногах ключи…Пой, не спи сегодня!Воля, не молчи!!!

ВРАТА КРЫМА

Фары несущейся машины выхватывали из темноты фрагменты скал, мелькавшие на бешеной скорости. Какой армянин — русский не любит быстрой езды? Кусты с пышной и цветущей порослью напоминали каких-то зверей — стражей, открывающих крымские ворота перед Гулей…

Не хватало воздуха, и девушка опустила стекло в дверке. Смешанный поток одуряющих южных запахов наполнил истосковавшуюся душу по ним сладковато-восточным оттенком, смешанным с мокрым от росы асфальтом и остывающей, дышащей в лицо родной землёй…

— Ничего! — шептала девушка с Севера, — в жизни и такое бывает; может, не смогли встретить… Страшно не это, а другое; не могли же все родные разом чужими стать?! Хоть и за двадцать лет! Или это — не так…

Обычно, в машине на ходу девушка частенько засыпала; ей нравилось чувство полета. Закроешь глаза, а тебя несет скорость, время… А ты — стрела! Вот и сейчас, она откинула голову на спинку сиденья и старалась поймать это чувство.

Оно стало наполнять Гулю; тихая радость от встречи с родными просторами, от конца страшной разлуки, разрыва пуповины дочери Севастополя со своим народом, аж в двадцать лет…

Вдруг у сердца жальнуло змеей, отчего противно леденели руки, немели пальцы. Она съёжилась. По привычке с севера поднесла ладони к губам и подышала, отогревая их. И это — в июле — месяце?

— Ничего! Я сейчас — прямиком к бабушкиному дому. Там — тётка, крёстная…

Она живо вспомнила стол посреди дворика; над головой — гроздья винограда и ласковые лучи, играющие на абрикосах, на столе, в миске, и дымящуюся картошку с ароматным укропом…

И её, — милую незабвенную бабушку, — золотой звезды героиню — мать, которой «досталось» не только от войны с фашистами, а что по — хлеще; на старости лет вместо покоя, каждое лето терпеть отпрысков своих десятерых деточек!..

Гуля поёрзала на сиденье. От воспоминания как-то потеплело на душе. И она продолжила доставать из кладовой памяти солнечные дни детства.

Блондинка прыснула в ладошку — вот попался нахальный кузен стыдно сказать — из города Ленинграда! Бабушка — таки поймала его во время поползновения в её каморку! Бабушка тащит за шкирятник вора, волочит его, а он, вцепившись в занавеску ещё и вопит:

— Это не я! Я не воровал!…

А потом… Потом подговаривает её, пухленькую девочку тырить у бабушки с подоконника конфеты, все равно бабка их не ест! Но светловолосая толстушка добродушно замечает ему — а зачем? Бабушка и так каждый день нас угощает ими, выносит коробку конфет к чаю. За что её обижать? Она — мама моей мамы. И твоей — тоже!

Но внук из Ленинграда продолжал позорить свою мать.

Терпение толстушки с севера лопнуло, когда он в отместку бабушке за то, что она пожаловалась его матери, изломал куст красивейших роз — для Гули они были чудом. Ребенок нигде, кроме Севастополя не видел роз. Где же им быть на далеком севере?

Как-то пошли они с кузеном на угольный пляж — детский. Там и дельфинарий был, и от дома близко. Накупались, наигрались, пора обедать. Все одеваются — по домам. А у кузена — нет одежды!

Зашел, в закуток, скинул трусы в песок, а сам — голый!

А добродушная северяночка шипит через ширму:

— Ещё раз бабушку обидишь — утоплю!

Так и дефилировал опозоренный вор с лопухами, которых по балке полным — полно…

Гулю родила счастливая женщина, причем — трижды.

Во-первых-, в сорок два года по советским меркам — шкала поздних рожениц; во — вторых — её дочь занесли в книгу — по весовой шкале не было равных, врач ещё пошутил маме: — вы что, богатырку нам с севера привезли? Ну а в — третьих,… В — третьих, нигде, кроме военного госпиталя на то время, её принять не могли. Она бы погибла и ребёнок — то же, — настолько трудными оказались роды. А ещё надо знать, что в Севастополь в советские времена попасть можно было лишь по пропускам. Выпиши крестный Гули справку на пропуск позже

— ни маму, ни дочку — не спасли бы… сказочный случай, да и только!

Промелькнул куст роз, яркая вспышка…

Они приезжали тем же поездом, что и сейчас.

Вокруг стояла темень. Встречал обычно крёстный, или брат матери. Тогда ещё ходил автобус, такой большой, дли-и-инный…

Девочка видела его только здесь.

И ещё одно то, чего не было нигде; запах моря и кораблей!..

Вот они подходят к бабушкиному дому. По обочинам дороги растут розы, выступающие из темноты сплошной цветущей стеной. Для ребенка с далекого севера розы под ногами, такие благородные, благоухающие; большие фонари — прожектора; белые каменные дома, патрулирующие группы матросов в красивой форме — сказка на всю жизнь. Но она так устала, ножки подкашиваются, а рученьки к цветам тянутся…

Тогда её большая и добрая мама ставит сумки на дорожку, петляющую между кустов роз, и прижимает своё чадо к теплому, округлому животу, в котором она выносила семерых.

Розы, их аромат и материнское тепло навсегда врежутся в детскую память, подобно морским волнам, идущим в самое сердце, внахлёст, одна за другой, слизывая боль и страх, что судьба рисует на песке у твоих ног…

Таксист лихо развернулся:

— Как говорила — Малахов курган! Девушка протянула купюру:

— Сдачи не надо.

И вышла из машины. Такси дало задний ход. Армянин высунулся:

— Чего не так? Не понравилось?

— Наоборот, скоро ехали. Хорошо.

— А чего обижаешь?

— Так надо, брат. Примета такая. Он достал визитку и протянул:

— Звони, по любому вопросу!

Блондинка кивнула и помахала ладошкой.

Оглядев площадь, она вздохнула. Пожалуй, Малахов курган — то, что осталось с прежнего советского Севастополя… А вокруг налепили ларьки-курятники, да банкиры, нечистые на руку, расставили ловушки для дураков банки — однодневки…

На одном из них часы высвечивали 2013.22.22.

Шел одиннадцатый час.

— Сейчас бы чаю, да согреться!

Гуля потерла голые плечи, и поправила маечку — матросочку.

Перебежала на знакомую асфальтовую дорожку.

Ах!… Мои розы!.. Они по-прежнему тянут свои бутоны и соцветия к верху, не смотря ни на что!

Девушка подошла к благоухающим кустам и жадно вдохнула волшебный аромат. Её почудилось, что рядом стоит мама — большая и добрая, и ждет её, чтобы обнять…

— Ах, мама — мама…

.Если б тебя могли спасти мои розы!… Гуля смахнула слезинку. Растерев лепестки об нос, чтобы острее чувствовать аромат, девушка медленно пошла по дорожке, по которой столько раз проходили с мамой вместе.

А вот и переулок бабушки, и снова — подъём. М — да…не секрет, что лучшие спортсмены — из Крыма. Что ни улица, — то каменная лестница; что ни двор — то ступеньки, да такие крутые, что тренажеры — пустышка, по сравнению с ними.

Те же булыжники. Та же яма…

За двадцать лет — не могли засыпать! Все некогда — делёжкой обременены… А вот турника нет. И общаги — тоже. На её месте — новое здание. А яму засыпать — песка не нашли!

Девушка затаила дыхание и потерла грудину, — сердце почти выскакивало.

Приблизилась к двери, из которой столько раз выходила милая бабуля, сухонькая, в платочке. Молча прижималась к её матери.

А та начинала голосить. И так — каждую встречу.

Пухленькая северяночка не знала, что ей надобно делать — то же голосить? Так она же рада бабушку видеть…

Лишь потом она поняла как дочь, что такое — видеть старую мать один раз в год…

Все дочери и сыновья были под боком у бабушки. А самая старшая, её главная опора в тяжелые военные годы, забралась на далекий север. У бабушки нечем было плакать. Слезы кончились ещё в войну, от увиденного каждодневного ужаса фашистских извергов.

Старшая дочь для неё стала и быком — мужиком, и плечом —

опорой при десяти голодных ртах… По этому она прижималась

к дочери, как к матери. Что им пришлось пережить — знал лишь Бог, и послевоенное поколение.

— Бабушкина дверь… в окнах — темнота —

Заговорила стихами блондинка. Какое-то смутное чувство теснило грудь.

Подошла к другим воротам, где светились окна. Ставни приоткрыты. Гуля постучала по стеклу.

Выглянула женщина лет пятидесяти. Мелькнувшая тревога в глазах исчезла, когда она увидела миловидную блондинку.

Окно распахнулось. Гуля спросила про бабушкин дом — что там, творится? На что женщина сразу опустила глаза, видимо подыскивая слова. А пока она думала, девушка задала новый вопрос:

— Есть ли кто там живой?

Дама неопределенно мотнула головой. Девушка отошла, поблагодарив.

Она приблизилась снова к родным воротам и прислушалась.

Ти-ши-на… где могла быть тетка? Ведь у неё козы, хотя — не слышно. Глаза привыкли к темноте. Лампочка, что болталась на столбе, вместо фонаря, хватало на двор.

Слева от бабушкиного дома девушка заметила легковушку.

Напротив — двери. Она дернула ручку. Открыла.

Вспомнила: тут дед жил, свиней держал. Бабушке все сало носил. Хороший был дед. Поэтому и нет его уже…

Видны постройки. Девушка постучала. Откликнулась собака, и — ти — ши-на.

Света нет. Но, чу — что-то заскрипело.

Блондинка громче постучала. Собака — надрывается, аж с цепи срывается. Гуля рявкнула:

— Так шо, все уснули?

Собака, заскулив, замолчала. Скрипнула дверь. Кто-то высунулся.

Блондинка уточнила:

— Мне бы спросить.

Хряснула дверь, показался худощавый мужик. Чапая шлепанцами, он приблизился. Гуля спросила про тётку. Мужик смерил девушку взглядом, типа, а ты чего тут? Но вежливо спросил:

— А вы ей кто?

Ну, Гуля, чисто по — крымски вопросом на вопрос:

— А шо?

Мужик пошаркал шлепанцем по гравию, выбирая выражение;

— Ну — у…

Гуля кивнула — давай, рожай уже… Тогда он поднес к виску палец и присвистнул. Девушка не поверила:

— И че, серьёзно?

Мужик кивнул. Блондинка медленно развернулась, и вышла из ворот. Она побрела к тому месту, где когда-то росла алыча.

Теперь — остался бугорок с соломой. Присела на него, и повесив голову вздохнула:

— Здравствуй, родной дворик!