V. Квартира номер двадцать два
Весь день он не мог уснуть, а, вроде бы, после не очень земных, сумасшедших событий — должен был. Но ворочался с боку на бок; за окошком барахтался дождь, цепляясь в сердцах за карнизы, и сторож цеплялся за ропот дождя, пробуя доосмыслить всё, что стряслось в крайние дни. Не выходило: сознание расплывалось в стороны… ближе к вечеру задремал на час. И снился сторожу двор с высоченным ступенчатым домом, и чёрное небо, и тёмные стены, и окна — томно-зелёные, рыжие, синие. В двадцать ноль ноль прогремел будильник, дядя Лёша вскочил с кровати.
Заварил крепкий чай, не торопясь, пил, размочив в стакане сухарь с двумя изюминками по краям, и, глядя на них, размышлял о «доме с изюмом». Проверив ключи от дома и двадцать второй квартиры, надев часы и на всякий пожарный сложив в карман обе имеющиеся бутылочки с жидкостью, отправился на дежурство. Выйдя наружу, поплыл под зонтом к своей вконец обожаемой улице.
— Здоро́во, дядь Лёш. — Сеня вздохнул: — Когда ж этот дождь кончится?
— Скукотища, — заметил Михалыч.
«Скучно им, — подумалось курильщику. — Будет вам сегодня домино».
Время ползло медленно. Ожидание утомляло, и дядя Лёша начинал клевать носом. За окном по-прежнему шёл дождь.
— Вот и одиннадцать, — сказал кто-то, и вызволитель встрепенулся.
— Ха, Михалыч! — заорал Сеня. — Смотри-ка, чё у Степаныча-то в рюкзаке!
— Чего?
— Домино!
— Опа! Щас сыграем! Что ж ты молчал-то, Степаныч?
Сторож узрел, не без доли нелепого удивления, как у него из рюкзака извлекают коробку с крупными буквами, оглашавшими название игры.
— Давай, дядь Лёш, двигайся к нам. Наблюдать будешь. Или ты сам играть?
— Нет, пойду-ка курну. Дождь, кстати, стих.
— Давай-давай, иди.
— Да хоть на три часа, — подмигнул Михалыч.
Дядя Лёша с порога настороженно посмотрел на него, но тот ничего не заметил.
А дождь, действительно, стихал. Ускоряя шаг, сторож добрался до «вымышленного» дома. Кое-какие окна всё ещё горели, но понять, зажжён ли свет в нужной квартире, не удавалось.
«Ладно, не увидят же. Надеюсь», — подумал он и подошёл к старой подъездной двери. В ней, наверху, оказалось окно, так что стало понятно: внутри полным-полно хлама. Рассмотреть, какого именно, не смог.
Он долго вычищал из замочной скважины ржавчину. В конце концов, ключ повернулся, раздался щелчок, и вызволитель потянул на себя разбухшую дверь. На голову упала древняя кастрюля. Сердце ёкнуло, но быстро успокоилось. Подняв кастрюлю, он шагнул внутрь. Зажёг фонарь.
— Ну и хлама тут, — прогундел сторож и стал пробираться вперёд — между разваленными стульями, пыльными чемоданами и — такой же, что и кастрюля, — ржавой и чёрной посудой.
«Интересно, я уже исчез?» Он одолел предбанник, открыл вторую дверь и вонзился в пространство подъезда. Ангельские часы показывали без двадцати пяти полночь. Поднимаясь по лестнице, услышал протяжное пьяное пение двух голосов. Женского и мужского. «Надеюсь, исчез».
Между вторым и третьим этажом, на котором и должна была находиться двадцать вторая квартира, сидела пара подростков. Они натужно-громко завывали «Под небом голубым», отвлекаясь исключительно на глоток, или два, пива. Вызволитель, прошлёпавший возле них, не понял, увидели его или нет, а снизу донеслось: «Хорош горланить, огломоты!!!» «Огломоты? — отметил про себя дядя Лёша. — Это надо запомнить». Пробормотал себе под нос: «Ну-ка, проверю». Спустился к подросткам, встал рядом и прошептал:
— Зачем вы, огломоты, воете?
— Ой, кто здесь? — вскинулась деви́ца.
— Блин, Юлька, никого не вижу!
— Ага, не видите?
— Слушай, дуть давай отсюда, — прохрипела Юлька, и подростки дёрнули вниз, оставив пиво недопитым.
— Доброе дело сделал. — И подошёл к двадцать второй квартире, и, по-кошачьи, вскрыл дверь.
В хоромах стоял полумрак, сторож мигом заметил горящий на кухне дежурный свет и прошёл сначала туда. Небольших размеров кухонька чаровала; её раритетный советский быт ошарашивал любовной выхолощенностью да и эстетикой. Дядя Лёша жил в условно сходной обстановке, но неухоженной. С другой стороны, кухня двадцать второй отличалась от дяди-Лёшиной разнообразием составляющих элементов. Сторож с интересом пустился разглядывать деревянные стулья с выгнутыми спинками, ситцевые занавески с растительным рисунком, полочки с банками «Рис», «Гречка», вазочку на столе, тлеющий оранжевым светом ночник на ножке, явно превосходивший по возрасту висший над ним абажур.
Дядя Лёша отъял ночниковый кусочек солнца от бело-сиреневатой клеёнки и посветил под стол. Всё шло неплохо: под столом, от стены и до ножек стульев, тянулся серенький силуэт, тонкий, но, очевидно, мужской. Вызволитель посмотрел на часы: ждать оставалось четыре минуты. Морально подготовившись, он вылил содержимое флакона по периметру души, и от пола, как в прошлый раз, пошёл пар, правда, без того жара, какой возник при оживлении Зои. Вдох-другой, и перед «гостем» возник мужчина лет сорока, компактный, худощавый и невероятно бледный. Голова его отличалась лёгкой взъерошенностью, светлые голубые глаза сияли над пиджаком — тёмно-синим, запачканным мелом.
— Вы от Иеремиилы?
— Да, не волнуйтесь.
— Виктор Игнатьев, учёный. — Мужчина протянул руку.
— А отчество ваше — Фомич? — Пожав ему кисть, сторож подумал: «Надо ж, прохладная».
— Зовите меня просто: Виктор или Игнатьев. А вас как?
— Алексей Потапов.
— А по отчеству? Нет уж, позвольте, вы мне в отцы годитесь.
— Степанович.
— О, Алексей Степанович! Пойдёмте-с друга моего вызволять.
— Какого ещё друга? Я ничего об этом не знаю.
— Ну я вас прошу, пройдёмте сюда. — Игнатьев потянул дядю Лёшу в сторону ванной. В тот же момент из дальней комнаты донёсся кашель.
— Нет, Витя, пойдёмте скорей на выход.
— Алексей Степанович, ах, как же вы не понимаете: друг мой.
— У меня больше жидкости нет волшебной.
— А это что из кармана торчит? Целый пузырь!!!
— Случайно прихватил с собой! И он для следующей души!
— Вы только капельку истратите!
И они очутились в ванной.
— Посветите, да посветите же в ванну, — настаивал Игнатьев и сам взял из дяди-Лёшиных рук фонарь. Посветил в ванну, где обнаружилась бледная голубоватая тень.
— Капните на него, пожалуйста, это мой друг.
— Игнатьев, да какой ещё друг? — снова спросил дядя Лёша. — Мне Иеремиила ничего не говорила.
— Понятное дело, она и не знала, ну капните! Что вам, жалко?
— О, Боже! — И вызволитель капнул на тень.
Из ванны пошёл синий дым.
— Что это?
— Не бойтесь.
Дым сгустился над эмалированным бортиком, и вызрело нечто, оставшееся сидеть на бортике. По общим очертаниям оно напоминало человека, однако формы существа смущали аморфностью и намекали: существо состоит из воды. Или плазмы. Оно бессмысленно уставилось на дядю Лёшу мутными очами и вяло жевнуло растянутым ртом.
— Это что? — обратился вызволитель к Игнатьеву.
— Лемуриец!
— Это что за фрукт такой, лемуриец? — рассердился и утонул в существе глазами. Оно икнуло, на секунду перестало жевать и раскрыло бесформенный рот пошире, как будто предвкушая тягучую дяди-Лёшину сущность.
— Видите ли, я жил в этой квартире с тысяча девятьсот тридцать шестого по тридцать девятый год, и этот… появился тогда же. Дело в том, что в тридцать шестом я серьёзно увлёкся чтением Хроник Акаши. Знаете ли, это такая своеобразная теория эволюции человечества. Дореволюционное издание… Так вот, лемуриец — это, так сказать, одна из ступеней эволюции, по моим понятиям наиболее интересная. Они пребывают в эдаком сомнамбулическом состоянии, однако это необычайно волевые существа. Усилием воли, например, они могут менять форму своего тела. Я так увлёкся этой хроникой и, в частности, лемурийцем, что вызвал его материализацию. Правда, что-то не совсем то получилось.
— Видимо, получилось то, как вы его себе представили, — усмехнулся дядя Лёша. — Эх, Виктор, берите своего лемурийца, и пойдёмте скорей.
Пока дядя Лёша произносил последнюю фразу, лемуриец соскользнул с края ванны и поплыл мимо говоривших в коридор.
— Стой! Ты куда?!! — закричал Игнатьев, но лемуриец плыл быстро. И плыл он в комнату.
— Ну вот ещё. — Сторож пошёл за ним.
В комнате существо остановилось у дивана со спящей супружеской парой преклонных лет и разинуло рот во всю ширь. Невидимый дядя Лёша помнил, что слышим, оттого не пробовал окликнуть существо и подкрадывался молча. Игнатьев безответственно блестел в дверях. Сторож ругнул его про себя и, обо что-то споткнувшись, кое-как удержав равновесие, попал в неведомо отвратительное… в звуковую волну ядрёного скрежета. Волна скрутила организм вызволителя и отпрянула.
— Что это? — послышался голос Игнатьева.
— Что это? Что это? Что это? — понеслись отовсюду испуганные шепчущие голоса, и пол под Алексеем Степановичем треснул. Он бросил взгляд себе под ноги и увидел маленького серого котёнка, прыгающего через трещину — то туда, то обратно.
— Не может быть! Исай!! — вспомнилось наставление ангела, и слева открылась дверь шкафа.
За ней он увидел другую раскрытую дверь, и ещё одну, и ещё — а дальше начиналась чернильная темень. Оттуда веяло холодным ветром и доносился грохот — он становился всё более слышен, всё более напоминая грохот поезда. Дядя Лёша мотнул головой вправо — люди на диване спали, охраняя привычный мир. Гость собрался шагнуть в него, но трещина разошлась, как рот лемурийца. Паркетные доски вздыбились в стороны, вызволитель взмахнул руками, упёрся ногами в остатки краёв. Под тяжкий рёв уныло выезжавшего из мебельных дверей состава, балансирующий гость разглядел паровозную морду — с горящими прожекторами глаз, пираньей пастью вместо чушки для сцепления… и отвернулся, и тут его втащили на диван. Состав исчез. Довольный лемуриец серебрился, по-матерински обнимая дядю Лёшу. Преклонных лет супруги сидели рядом.
— Вы что… тут… делаете? — по слогам повышая громкость, вопросил хозяин жилища.
Лемуриец небеснейше-нежно и волооко пялился на чужую подушку. Его, очевидно, не видели.
— Да я, я газовщик. Я газовщик.
— Ночью у меня в постели газовщик? — Мужчина вскочил на ноги.
— Я уже ухожу.
Женщина демонически заорала. Дядя Лёша тоже вскочил с дивана и рванул к выходу.
— Никуда ты не уйдёшь! — Мужчина побежал вдогон, держа в правой руке жёнин тапок с помпоном.
Алексей Степанович, напуганный до одури Игнатьев и вполне оживлённый лемуриец достигли конца коридора.
— Не уйдёшь! — орал мужчина, догоняя сторожа, но не догнал — споткнулся о котёнка.
— Ах ты тварь! И зачем тебя подобрали на ночь?!!
Тот молчал. Дядя Лёша с компанией выбежал из незапертой квартиры, мужчина с тапком захлопнул дверь, подперев её тумбой и жёниными ругательствами. Якобы спасительный Исай, торча у подъездной двери, покуривал и буравил ночной кислород вытаращенными глазами. На слове «гады», произнесённом в двадцать второй квартире, Исай покрепче затянулся табаком. Сторож чуть не сшиб его, но даже примерно не заметил курильщика, который долго таращился вслед молниеносным беглецам. Те неслись, куда глаза не видят. И лишь когда прискакали к серому уличному хвосту, верней, голове из блочных домов — сдулись, переводя дыхание.
— Ох, спасибо тебе, — обратился дядя Лёша к лемурийцу, севшему на мусорный контейнер, а потом сердито глянул на Игнатьева.
— Да я же… я же учитель просто. Я…
— Ладно, Бог с тобой.
— Куда теперь?
— В квартиру Пантелеевского дома. Там поживёшь пока.
— А вам больше никого сегодня не надо вызволять?
— Сегодня — нет.
— Почему?
— Потому что вызволять можно ровно в полночь.
Взгляд Игнатьева упал на дяди-Лёшину руку, вытягивающую пачку сигарет из кармана. На руке блеснули часы. Изящные до неприличия.
— А зачем вам женские часики? — обалдело поинтересовался Фомич.
Степанович пробурчал в бороду:
— Это ангельские часы. — Прикурив, решился дообъяснить: — Сверхточные. Ирина вручила мне их, чтобы я не ошибся и всех вас вызволил в нужное время.
— Да-да, чтоб не ошиблись. А ведь их можно перевести.
— Чего?
— Часы.
— Зачем?!
— Чтобы опять полночь настала. Я уверен — ангельские часы задают ход времени. Крутаните колёсико.
— Зачем?!! Ты меня добить решил? То лемуриец, то теперь вот…
— Но лемуриец вас спас!
— Ага. Если бы он меня не завёл в комнату — спасать бы не пришлось.
Лемуриец потупил очи и стёк с контейнера на асфальт.
— Откуда вы знаете? Может, хуже было бы, — вступился Игнатьев. — А часы я предлагаю перевести как раз потому, что мы сейчас втроём и с лемурийцем. И потому, что сегодня больше точно ничего плохого не случится.
Сторож затушил курево, и потупленный взор лемурийца воткнулся в мятый бычок у бордюра. Рыжевший окурок за пару секунд рассеялся под голубыми очами, но дядя Лёша не видел фокуса.
— Почему так решил? — вперил он карие глаза в Виктора.
— Алексей Степанович, я же математик. Очень увлекался в своё время теорией вероятности.
— Ох, да чем ты только, видимо, не увлекался.
— Ничего сегодня ночью не случится уж. Серьёзно повторяю вам.
Лемуриец встал за спиной у сторожа, обратив силу глаз на Игнатьеву шевелюру. Она фосфорически засветилась, дядя Лёша испугался и сделал шаг назад, наступив лемурийцу на ногу. Тот издал дельфиний звук.
— Осторожно! — Виктор Фомич послал лемурийцу воздушный поцелуй.
— Что у тебя с волосами?
— А. — Игнатьев пригладил причёску, и она погасла. — Му́ра развлекается.
— Какая Мура?
— Лемурийца так зовут. Это девочка. Понимаете теперь, какой силы это существо? Сегодня уже точно ничего плохого не случится. А вот в следующую ночь — очень может быть.
— Типун тебе на язык! Пошли спать.
— Бутылочка вторая с жидкостью у вас с собой. А в следующую ночь вы без лемурийца будете.
Дядя Лёша перекосился:
— И что?
— Я с колоссальной долей вероятности могу сказать: сегодня больше ничего плохого не случится.
— Что ты заладил?
— Да неужели вам совсем не хочется попробовать часы перевести?
Тут сторож сдался. Одёрнул рукав: часы показывали без десяти час. Осторожно, любовно, с извиняющимся выражением лица, он крутанул колёсико на час с лишним вспять.
— Идём. Уж если должно ещё что-то стрястись, так пусть в одну ночь всё.
И они зашагали назад, во двор, к заброшенному дому-погорельцу. В нём, в кладовке, на обугленных часах нерешительно и нервно встрепенулись стрелки.
