Гуси лапчатые. Юмористические картинки

Николай Лейкин, 1881

В новом сборнике рассказов Николая Александровича Лейкина перед читателем предстает парад мест, событий, действующих лиц и ситуаций, характерных для конца XIX века и изображенных в свойственном известному сатирику-классику ироническом ключе. В этой книге мы видим не только реалии ушедших дней, но и вещи, которые никогда не устаревают, например, мнения жителей Первопрестольной и культурной столицы об искусстве и развлечениях, которым и посвящен этот сборник. В книгу вошел целый парад выставок в Петербурге, открытие памятника Пушкину в Москве, посещение самой разной публикой зоопарка, цирка и театра, танцы, пение. Не обделены выниманием и традиционные праздники и самые разные уморительные курьезы, происходившие на них с купцами и представителями прочих сословий.

На выставке картин Верещагина

Выставка картин Верещагина. Отделение эскизов из жизни Индии. Вход на выставку бесплатный, а потому в залах много и простой публики. Есть чуйки, сибирки, солдаты, женщины, покрытые платками. Виднеется и ундер в отставном военном сюртуке и с нашивками на рукаве. При ундере жена, а с ней мальчик лет пяти. У ундера в руках каталог.

— «Женщина средних лет в Ладаке, имеющая пять мужей, родных братьев — по обычаю полиандрии»… — читает он перед картиной за № 1.

— Ах, чтоб ее! Вот греховодница-то! — восклицает ундериха и плюет. — Как ее зовут?

— Полиандрия.

— Вишь, подлая, и имя-то какое себе выбрала! Пять мужей и даже родных братьев. Срамница!

— Чего ты ругаешься? Вера такая у них индейская — ничего не поделаешь. У турок, к примеру, чтоб не меньше пяти жен на одного мужчину, а у них наоборот: не меньше пяти мужей на каждую бабу, — хладнокровно отвечает ундер.

— Вы говорите, служивый, что у этой шельмы пять мужей? — спрашивает стоящая сзади чуйка.

— Пять. Так и в книжке пропечатано. Они народ бедный, ну и женятся вскладчину.

— То-то рожа-то у ней!.. Будто горох молотила, — негодует чуйка и прибавляет: — Да и то сказать, один муж за косу поучит, другой — по сусалам съездит, третий — ребрам нравоучение сделает, так откуда красоты-то наберется! При пятерых мужьях наука тяжелая. От каждого по одной подмикитке в день — так пять подмикиток, а по две — так десять. Только уж и бабе же нужно быть пронзительной, чтоб от всех мужей отругаться! Много нужно словесности в себе содержать.

— Калина Калиныч, вы до этих самых мест походом доходили? — спрашивает ундериха мужа.

— Семь верст только не дошли, — отвечает тот.

— Это дальше Балкан, где этот самый башибузук зверствовал?

— Совсем в другой стороне. Индия — это за Ташкентом, около Бухарского царства.

— Тут как-то в войну писали про Дели-бабу. Надо полагать, вот тут-то Дели-баба эта самая и царствует, — делает догадку чуйка.

— Ну, пойдем далее, — говорит ундер. — Что около одного места стоять! Постой, что это такое? Номер двенадцатый… «Три главных божества (Троица) буддистов»…

— Ах, страсти какие! Идолища поганые! — восклицает ундериха. — Плюнь, Васенька, плюнь! — говорит она ребенку. — Не гляди и плюнь. А уж ты, Калина Калиныч, и подвел же к картине, нечего сказать! Сам в сторожах при церкви служишь, а никакого у тебя подозрения нет. Не гляди туда, Васенька. Вот сюда смотри. Калина Калиныч, вот эти черненькие-то картинки какой манер изображают? — спрашивает ундериха.

— «Подземный храм на острове Элефант» и «Подземный храм на острове Эллоре»…

— Тоже по поганой вере?

— Само собой.

— Ну, что же это такое! Куда ни сунься — идольская вера! Отвернись, Васенька, вот сюда, на арапа смотри. Калина Калиныч, читай-ка в книжке-то про арапа.

— «Священник Парси, огнепоклонник».

— Опять. Тьфу ты, пропасть! Неужто и в самом деле они огню поклоняются?

— Коли написано, так, значит, верно. Ведь он не арап, а индеец белой масти, а закоптел до черноты оттого, что огню поклоняется. Ну-ка, всю жизнь над дымом-то… так какая хочешь прочная шкура на сига копченого смахивать будет.

— Тут уж у него лик на манер наваксенной голенищи, — делает свое замечание чуйка и прибавляет: — А ведь и по нашей вере на огонь грех плевать.

— Пойдем дальше, Калина Калиныч… — говорит ундериха.

— Да куда ж идти-то? Тут куда ни сунься, везде языческие образа, а ведь ты на них смотреть не хочешь. Ну, вот, постой… Тридцатый… «Молитвенная машина буддистов»..

— Как? Да разве у них машиной молятся?

— Постой, не перебивай… «Весь вал туго наполнен молитвенными листами; когда он вращается, молитвы сообщаются воздуху и затем Богу», — читает ундер и прибавляет: — Вот так оказия!

— Выдумают тоже! — улыбается ундериха.

— «Чем более буддист вертит вал, тем более молитв возносится от него к небесам», — продолжает читать ундер.

— Калина Калиныч, кто это в красной-то шапке? — указывает на картину ундериха.

— «Баниан. Секта, отличающаяся состраданием ко всем тварям, от слона до блохи включительно, но в то же время известна их слабость к обмериванию и обвешиванию». Купцы, значит. Ну, так мы и запишем.

— Значит, уж они жен своих не бьют? — спрашивает какая-то женщина в шляпке.

— Кто ж их знает, сударыня! Жена — не блоха и не слон. Отчего ж ее не бить? — откликается чуйка. — По торговому сословию ежели существуют, так уж как не бить. Без этого нельзя.

— Почтенный, вы говорите, это купец ихний в красной-то чалме? — задает вопрос ундеру казинетовая сибирка с бородой клином.

— Купец индейский. И прибавлено, что очень любит обмеривать и обвешивать.

— Да ведь купец индейский только индейками и торгует, так какой же тут обмер или обвес? Нешто индейка четвериком или на фунты продается? Пустое.

— Блох, говорит, очень любят и всякую насекомую тварь, — замечает чуйка.

— Блоха от бабы. Ее люби не люби, а она все равно перескочит, — заключает сибирка.

— «Лама, наряженный божеством», — читает ундер.

— Батюшки, с рогами! Не гляди, Васенька. Еще ночью сниться будет, — заслоняет ундериха глаза мальчишке. — Это что ж «лама» — то значит? Черт ихний, что ли?

— Какое черт! Впрочем, пес их знает! А вот еще «Лама так называемой красной секты в полном облачении». Нет, значит, лама-то — что-нибудь вроде татарской мурзы. Ну, мелкие-то картины мы пропустим, а вон там, в той комнате, большие картины виднеются, так мы туда.

Вся партия переходит в другую залу и останавливается перед большой картиной «Процессия слонов английских и туземных властей в Индии».

— Вот так штука! — вырываются восклицания. — Ведь это, пожалуй, на четырех двуспальных простынях наворочено! А краски-то, гляди, с пуд пошло.

— Вон вверху на слоновой спине англичанский генерал в красном мундире сидит, — указывает ундер жене. — Этих птиц я уж по крымской кампании помню.

— А это что за картина, вот где пустое-то место? — спрашивает ундериха про картину.

— «Утро до восхода солнца на озере Кашмир». Видишь: небеса, туман и вода.

— На кашемире, ты говоришь, эта картина нарисована? Ну, конечно, где же на кашемире рисовать. Оттого ничего и не вышло.

— Просто она еще не докончена, — замечает чуйка. — Видите, только еще грунтовка положена. А здесь он, наверное, тоже слона нарисует. Кто ж такую картину купит?

— А может, из-за рамки и из-за полотна. Пустого места — гибель. Коли ежели сходно продается, то отчего же? Тут вывесочник из мордомазок какой хочешь тебе патрет намалюет, и выйдет картинка, чтоб над диваном повесить.

— Господа, пять часов! Выставка закрывается! — возглашает сторож.

Публика начинает выходить из залы.