Гуси лапчатые. Юмористические картинки

Николай Лейкин, 1881

В новом сборнике рассказов Николая Александровича Лейкина перед читателем предстает парад мест, событий, действующих лиц и ситуаций, характерных для конца XIX века и изображенных в свойственном известному сатирику-классику ироническом ключе. В этой книге мы видим не только реалии ушедших дней, но и вещи, которые никогда не устаревают, например, мнения жителей Первопрестольной и культурной столицы об искусстве и развлечениях, которым и посвящен этот сборник. В книгу вошел целый парад выставок в Петербурге, открытие памятника Пушкину в Москве, посещение самой разной публикой зоопарка, цирка и театра, танцы, пение. Не обделены выниманием и традиционные праздники и самые разные уморительные курьезы, происходившие на них с купцами и представителями прочих сословий.

Перед тирольками

— Тра-ля-ля-ля-ля… — отрывисто аккомпанируют голосами солисту-тенору тирольки на эстраде сада «Ливадии».

— Тру-ли-ли-ли-и-и-и! — выводит тоненькой фистулой тенор.

Жирный бас, выпялив вперед брюхо в красном поясе национального костюма, отбивает такт на нижней октаве. Публика сидит на скамейках перед эстрадой и слушает. Не уместившиеся за недостатком места слушают стоя. Тут сгруппировалась компания длиннополых сюртуков, сапог бутылками, купеческих «пальтов-размахаев», картузов с глянцевыми козырями. Хотя погода и ясная, но большинство из этой группы в калошах с медными машинками и с дождевыми зонтиками.

— Завели теперича эту самую тирольскую модель, а только Молчанов со своими ребятами, ей-ей, лучше! — слышится мнение одного из картузов. — Там и песня русская, и на загладку танец с дробью. А здесь что? Какой скус? Тявкают голосами — вот и весь блезир.

— Для пьянственного удовольствия действительно несподручно, но ежели в трезвом виде, то и тиролька любопытна, — откликается сюртук.

— Для пьянственного образа лучше цыган и пения нет, — вставляет свое слово ярко начищенный сапог бутылкой. — Слушаешь, а у самого так и зудят руки, чтобы кому-нибудь в нюхало съездить или во что бутылкой шваркнуть. Я раз при цыганах такой душевный вопль в себе почувствовал, что на четырнадцать с полтиной посуды разбил.

— И французинка при хмельном составе сердца интересна, — делает замечание пальто-размахай. — Особливо ежели это она в поросеночного цвета триках обута и юбочкой на публику потряхивает при пении.

— Французинка хороша, но она только на грех супротив женского пола подмывает, а чтобы воинственный восторг от нее в себе чувствовать, за ней этого нет, не водится.

— Вот немка, так та совсем рыба и даже сон на человека нагоняет.

— Ведь эти самые тирольки за один счет что и немки.

— Ну нет. Немка — особь статья, а тиролька — особь статья. У них и словесность разная. Я спрашивал как-то нашего булочника Карла Иваныча, так он говорит: «Тиролька у нас в неметчине — все равно что ваша олончина». Немка завсегда с арфой. Ты заметь: как в синих чулках, скула подбита и с арфой — ну, значит, немка. По ярмаркам на арфяночном продовольствии и ежели в трактире — все немки. Она же со скрипкой. На цимбалах — непременно жид. А тиролька — она только голосом выводит и разве вот перстами по гуслям перебирает. Зато уж супротив голосового вывода, чтоб трель — чище их нет.

— Поди, ведь свистульки у них в глотках вставлены, чтоб эта «трула» — то выходила?

— Нет, без свистулек. Просто голосом играют. Порода уж такая, сызмальства учатся. Лесная страна у них, так он промеж себя дома голосами и перекликаются. Ау да ау!

— А эти настоящие тирольки — вот что теперь перед нами поют?

— Нет, поди, не настоящие. Мелки больно ростом. Тирольская порода должна быть вся крупная. Вот у моего свата в Ямской тирольская корова. Дорого дали, но зато…

— Так ведь то корова, а я про баб спрашиваю.

— Ну, друг любезный, что корова, что баба, все едино. Уж ежели в каком месте корова крупная родится, то и баба крупная, корова мелкая — и баба мелкая. Возьмем наш Холмогорский уезд, так там что народ, что скот — одинаково крупный. Посмотри потом лимонский скот и сравни с чухонцем из Лимонии — мелочь, глядеть не хочется. А ямбургская или, там, гдовская баба по здешним местам — вот что по огородам полоть ходят. Нешто это баба? Иную бабу-то из хорошего места не заколупнешь, до того она гладка, а в один обхват и не обнимешь. А здешняя баба жидконогая, сухопарая, не лучше вот этой тирольки. Еле пару ведер с водой на коромысле тащит. А из хороших местов баба — она два ушата сопрет. Теперича будем говорить так: чухонская ли лошаденка или доморощенный жеребчик из Орловской губернии? В чухонской лошаденке только одна толстопузость и есть.

Логика была окончена. Тирольки все еще продолжали петь. Послышались опять рассуждения.

— Чего они все одно слово твердят: «уриан» да «уриан»? И словно у них что заколодило на этом слове!

— Слов мало в ихнем языке. Переберут все тирольские слова, ну и опять за «уриана» хватаются, — дает кто-то ответ.

— Ведь, поди, тоже что-нибудь обозначает этот самый «уриан»?

— Да выпивку, надо полагать, обозначает, потому вон тиролец все себя по галстуку перстами хлопает.

— Канитель! И то есть, я тебе скажу, слушаешь-слушаешь теперича всякие иностранные слова, а ей-ей, лучше русских слов нет! И круглее-то они, и понятнее. По-русски все понять можно, а попробуй разбери тут, что бормочут.

— Американские, говорят, слова хороши. Хмельные изображения у них те же самые, что и у нас, ну и насчет ругательств.

— Слышал я и американские слова на голландской бирже, только все не то, что наши. У нас, к примеру, русский человек выругался, так даже и китаец поймет, что он выругался. А у американца этого не разберешь, потому у него хладнокровная антипатия в разговоре. Что он ругается, что выпить зовет — все на один манер.

— Вот армянский разговор насчет ругани-то чудесен! Покупывал я у них в Москве товары, так знаю. Иной армянин и ласковые-то слова говорит, а ты слушаешь и думаешь, что он ругается. Все на один ругательный манер.

Тирольки продолжают петь. Вышел вперед перед шеренгой толстый тиролец и начал запевать басом.

— Этот с узорчатым-то брюхом, надо полагать, самый набольший у них в таборе? — идут догадки.

— Само собой. Оттого он громче всех и рубит голосом. Вон у него и присяга на шляпе длиннее, и вид зверский.

— Какая присяга?

— А глухариное перо. Ведь это тирольская присяга. Что для татарина ермолка, то для тирольца — глухариный хвост. Без этого он даже запнется голосом и никакой «уриан» у него не выйдет. Даже ежели галочий вместо глухариного в шляпу засунет — и то препона.

— Однако, довольно бы уж этих «урианов» — то слушать, а то даже зевота начинает разбирать, — делает кто-то замечание.

— Дай им надсадиться-то вволю. Вон уж одна тиролька поперхнулась.

— Ну, и пущай ее поперхивается еще десять раз, а для меня довольно. Я пойду к буфету и опрокину самоплясу баночку средственную.

— Тогда уж вместе пойдем, только погоди малость. Ну, пускай эти самые тирольки с «уриана» хоть на какое-нибудь другое слово перескочат — вот тогда мы и пойдем. Авось иной какой-нибудь крик выдумают.

— Ну их в болото! Неприятно, братец ты мой, слушать, когда словесности не понимаешь. Шут их ведает, что они такое поют? Может быть, нас же за наши деньги ругают, а мы слушаем и думаем, что это комплимент. Вон одна тиролька даже пальцем начинает грозить. Нет, я пойду, а вы как хотите!

— Эх, сколько в тебе этой самой нравственности! — восклицает длиннополый сюртук. — Что вот захотел, то сейчас и вынь да положь. Ну, ребята, делать нечего, не отставай от него, пойдем и мы. Уж ежели пришли вместе, то надо вместе и действовать.

Компания удаляется от эстрады. Кто-то оборачивается назад и говорит:

— Господа! А ведь тиролька-то все еще грозит нам перстом. «Пить, мол, ребята, пейте, а напиваться не сметь!»