Гуси лапчатые. Юмористические картинки

Николай Лейкин, 1881

В новом сборнике рассказов Николая Александровича Лейкина перед читателем предстает парад мест, событий, действующих лиц и ситуаций, характерных для конца XIX века и изображенных в свойственном известному сатирику-классику ироническом ключе. В этой книге мы видим не только реалии ушедших дней, но и вещи, которые никогда не устаревают, например, мнения жителей Первопрестольной и культурной столицы об искусстве и развлечениях, которым и посвящен этот сборник. В книгу вошел целый парад выставок в Петербурге, открытие памятника Пушкину в Москве, посещение самой разной публикой зоопарка, цирка и театра, танцы, пение. Не обделены выниманием и традиционные праздники и самые разные уморительные курьезы, происходившие на них с купцами и представителями прочих сословий.

При получении жалованья

В театральной конторе выдают жалованье актерам и служащим при театре. Народу в залах столпилось множество. Встречаются знакомые, раскланиваются друг с другом, толкуют, сплетничают, переливают из пустого в порожнее. Некоторые сидят и курят папиросы. Есть и пальтишки, подбитые ветром, есть ротонды, опушенные соболями, енотовые шубы, бобровые воротники и собачий мех. Чиновники делают дамам предпочтение и стараются отпустить их поскорей.

Вот показалась кокетливая шляпка, из-под которой виднеется хорошенькое свеженькое личико. Шуршит шелковое платье из-под тяжелого бархата пальто. Личико кой-кому кивнуло, кой с кем из женского пола чмокнулось в губы и направилось к чиновнику, раздающему жалованье. Вслед женскому личику послались завистливые взгляды. Какой-то актер, с красным носом, с большой папироской в мундштуке, в сильно поношенной шубе, кивнул головой и сказал:

— Из каких доходов таки шелка да бархат! Вишь, ряской-то как посвистывает! Словно иеромонах из Невского монастыря. А жалованья всего триста целковых в год.

— Может быть, неразменный рубль нашла, — откликается другой актер с одутловатым лицом и порезанным подбородком от усердного бритья.

— Бабушка у них колдунья и им ворожит, — с таинственной улыбкой наклонился к актерам старичок-капельдинер и звонко понюхал табаку.

Проходит скромно одетая дама.

— Марья Савельевна! — окликает ее актер с красным носом. — Какими судьбами? Я думал уже, что вы умерли.

— Что вы! Типун бы вам на язык. Все еще служу.

— Служите? Ах, это очень интересно! Но, должно быть, вы в шапке-невидимке служите, потому что вот я с вами в одной труппе состою, а года два вас не видал.

— Очень может быть и больше, потому что я с семьдесят шестого года не была занята. Что ж делать, коли обо мне забыли. Да оно и лучше, спокойнее.

— А жалованье-то вы не забываете?

— Зачем же забывать, коли дают. Да и как же не давать? Разве я виновата? Нет, я служу.

— В чем же заключается ваша служба? Манже, буар, дормир, сортир?

— Подите вы! Вечно с глупостями.

Дама отходит от актера и стремится к чиновнику.

— Вон Бубыркин глубокомысленно сморкается! — продолжает актер с красным носом. — Знаете, о чем он мечтает? — спрашивает он товарищей. — Тут хозяйственные интересы: «Получу 40 рублей и 66 копеек, сейчас, мол, на Сенную и куплю себе половину мороженого борова». Вася! Почем ноне керосин?

— Пенсильванский за шесть копеек фунт отыскал! — отвечал Бубыркин.

— Видите, как твердо хозяйство-то знает! Он тут как-то в роль вошел, так даже на сцене крикнул: «Кочан капусты — двугривенный!», а нужно было крикнуть: «Король со свитой!»

Хористы в рваных шубенках сгруппировались вместе и сбираются спрыскивать получку жалованья.

— Давайте сейчас по двугривенному, пойдем в Коммерческий трактир, поймаем леща в бассейне и велим его зажарить в сметане — вот нам и закуска к водке, — говорит один из них. — Разсупе-деликатес! Ни король Лир, ни Гамлет, принц Датский, такой закуски не видали.

— Вы ступайте, а я не пойду. У меня насморк, — отвечает другой.

— Важное кушанье — насморк! Ведь ты не носом леща-то будешь есть. Что, брат, верно, жена на улице дожидается?

— Жена! Поди посмотри, ждет ли меня жена! А как я могу леща есть, коли у меня переносье болит?

По конторе ходит бедно одетая женщина и спрашивает:

— Федор Михайлович Бровенчиков ушел?

— Не только ушел-с, сударыня, а даже убежал, — отвечает ей кто-то. — Схватил жалованье, расписался впопыхах вместо «артиста» «трубочистом» и убежал.

— Ну, скажите на милость! Вот мерзавец-то! А я на Театральной улице его жду. Делать нечего, надо по трактирам искать! Кажется, все ваши в Коммерческий ходят?

— Да уж он туда, куда все ходят, не пойдет, ежели тайком от вас убежал. Хитер тоже. Знает, что вы прежде всего туда за ним броситесь.

— Какая, право, неприятность! А я даже с детьми жду… Все люди как люди, а он…

— А вы в следующий раз его на цепи… Надежнее будет.

— Ну вас! Вам смешки, а мне горе! Послушайте, да, может быть, вы нарочно его от меня скрываете?

— Ищите, коли не верите.

Женщина направляется к выходу. По поводу отыскивания женой мужа у актеров является воспоминание о каком-то комике Калмыкове.

— Того тоже, Царство ему Небесное, не тем будь помянут покойник, жена за получкой жалованья водила, — слышится рассказ. — Отнимет деньги, закупит провизии всякой и ему на баловство четвертную водки купит, чтоб на месяц хватило. Ну, и даст ему в первый-то день нализаться до основания, а потом по рюмочке и выдает. И какой казус вышел. Купила раз керосину и водки и об спиртности в четвертных бутылях. За обедом это он выпил по-настоящему и уснул, а она ушла ко всенощной. Чудесно. Просыпается без нее — глядь: бутыль на окне стоит. «Ну, — думает, — забыла запереть». Берет стакан, подбирается к бутыли, налил, хлоп залпом — керосин! Свету не взвидел. Сгоряча-то не расчухал и полстакана отворотил. Ну, заорал. Сбежались соседи. Молоком поить… И что ж вы думаете? День прохворал, а потом ни в одном глазе!

— Прежние-то актеры здоровее были, — откликается басом коренастый актер с седой щетиной на голове вместо волос. — А теперь что? Жидконогие, слякоть, дрянь, одним перстом его свалишь. Не только с керосину, а с рюмки голого спирту ногами задрыгает. А покойники Купоросов и Хватилов, бывало, голый-то спирт стаканами пили, а разыграются, так давай тумбы тротуарные выворачивать. Да ведь с корнем выворотят. Вот это сила!

— Значит, два десятка наших Федоров Алексеевичей на одну руку бы взяли? — послышался вопрос.

— Федор Алексеевич что! Федор Алексеевич — обезноженный человек. А Купоросов на таких, как ты, на пятерых бы вышел!

— Ну, уж это оставьте! Я раз на охоте с медведем боролся да и того с ног свалил!

— Во сне, может быть?

— Нет, наяву. Выстрелил, промахнулся, а он на меня! Ну, и обнялись. Кричу своей собаке: «Фингалка! Пиль его!» Собака схватила за шиворот медведя, а я спереди. Ну, вдвоем и повалили его.

— Свежо предание, а верится с трудом!

— На, посмотри, вот и шрам у меня на шее остался от его когтей. Разумеется, он меня поломал, но все-таки победа за мной.

— Как же ты мне раньше про этот шрам рассказывал, что на тебя балка с колосников упала, когда ты в Тифлисе Велизария играл!

— Никогда я этого не говорил. Балка в восемь пудов весом упала на меня в Кременчуге и позвоночный столб мне вывихнула, а с медведем я боролся в Тифлисе. Об этом я тебе тоже рассказывал, но ты перепутал.

— Куда отсюда?

— В «Европу» кровь биллиардом полировать.

— Ну, и я с тобой. Авось ты мне расскажешь, как ты в Гельсингфорсе крокодила в море на удочку поймал. Прощайте, господа!

Актеры уходят.