Солнце больше солнца

Игорь Алексеевич Гергенрёдер, 2016

В романе показано неожиданное: случай заражения простого селянина идеей мирового господства. Она превращает человечка в гордеца, который презирает себе подобных, делается беспощадным убийцей. При этом с ним счастливы женщины, знающие о его злодеяниях. Он становится свидетелем воссозданных по документам испытания атомной бомбы на населении Оренбургского края 14 сентября 1954 года и катастрофы в засекреченном Челябинске-40 29 сентября 1957-го. Книга предупреждает о том, что на пресловутом комбинате «Маяк» продолжаются аварии, которые пока удаётся скрывать, но пруды-отстойники переполняются ядерными отходами, ввозимыми из-за границы, и в любой момент может грянуть катастрофа, ужаснее предыдущих, включая Чернобыль. Случившееся ныне в Норильске придаёт роману особенную злободневность. Содержит нецензурную брань.

30

Ночью в комнату к Маркелу вошёл Илья, полнозвучно жалобно застонал, сгибаясь до полу:

— Кишки будто кошки когтями дерут! — прижал руки к животу, проговорил прерывисто: — Пойду кого-нибудь найму… чтобы отвёз меня… в Бузулук в больницу… — и ушёл.

Маркел спокойно отметил причину недуга, перевернулся на другой бок. До этого он томился без сна: поедом ел страх войны, на которую надо идти. Но сбежать, скрываться, как от мобилизации в Белую армию, не давало засевшее внутри. Воевать за красных, стать красным его призвал Лев Павлович Москанин, благодаря кому он, Маркел, сделался тем Маркелом Неделяевым, который незыблемо чувствует себя выше всех прочих — всех тех, в ком нет идеи всемирного могущества.

Он мысленно смаковал произнесённое Москаниным слово «средства». Наука, которая откроет для красных средства всемирного могущества — великие силы, — представлялась как некое тайное умение, особенное волшебство, сами же силы воображались неясными — то темноватыми, то светловатыми — полосами высоко-высоко в небе, где они плывут и завиваются.

Иногда он воображал средства всемирного могущества облаком, которое должно же было отличаться от обычных облаков — и потому состояло, к примеру, из массы сухих песчинок; густое, оно пучилось, медленно вращалось.

Маркелу верилось в его судьбу: в то, что перед ним простирается его определённая жизнь, где ему уготовано в некие моменты увидеть невероятное, о котором рассказывал Москанин. Идти к этим моментам невозможно иначе, как в рядах Красной армии. Ему дадут винтовку, и уж он не выпустит из рук оружие, показывая кто он есть, — несчётным сусликам, которые запасают, прячут пищу, мечтая о счастье: без помех варить, жарить, печь её в своих жилищах. Его наполняла злоба и начинало тянуть в армию, несмотря на страх перед пулями, снарядами, шашками. «Не всех же на войне убивают», — говорил он себе, — а, значит, почему должны убить его, особенного человека, который в этом случае не увидит открытия великих сил? тогда зачем дана ему его особенность: то, что он часа не живёт без мысли о средствах всемирного могущества?

Душа ёжилась оттого, что на войне его могут искалечить. Но и на это он находил возражения: калека скорее всего порадуется, если великие силы будут губить не далёкие страны, а тех, кто живёт вокруг. Разве же для этой радости он такой особенный?

По всему по тому, вновь и вновь убеждал он себя, не должен он быть ни убит, ни искалечен. Однако вдруг издевательски пронимало противное сомнение: пули засвистят, снаряды начнут рваться — и как так сделается, что его не заденет? не в сказку ли он верит? Ну, если так, то сказка — и те же великие силы, а такого, мысленно негодовал он, не может быть! Не верить в них — значит не верить, что он, Маркел Неделяев, ходит по земле, ест, пьёт, видит сны.

Сон в эту ночь так и не приблизился. Маркел ворочался на койке, вставал и выходил взглянуть на ходики, пока, наконец, не встал, чтобы взять у Марии мешок с вещами и едой, попрощаться с ней и пойти к месту сбора, на площадь.

Под гонимыми ветром низкими мрачными тучами выросла толпа тех, кто уходил воевать, и тех, кто провожал. Многие обнимались, тягостно разносился женский плач. Давила пасмурь, было сосуще-промозгло. Прибежавшая Варвара обхватила Маркела, ненасытно-отчаянно целовала, содрогаясь в рыдании, залила его лицо слезами, у неё вырывалось исступлённое:

— Р-родненький!.. р-р-ро-одненький! — на миг замерев, запалённо прошептала ему в ухо: — Упустила я ночь — не знала, что тебя угонят! Вот только узнала!

Лихо подкатила таратайка, в которой сидел красный начальник в офицерской, со срезанными погонами, шинели на меху, подъехали конники. Начальник ожесточённо прокричал в нагло дующий ветер:

— Кто не явился, тех не ждём! Они будут наказаны!

Таратайка развернулась, покатила из села с такой скоростью, чтобы толпа пеших, которая последовала за ней, вытягиваясь по дороге в колонну, не отставала. Позади шагом двигались верховые.

Варвара с полчаса шла рядом с Маркелом, потом, встав на обочине, смотрела ему вслед, махала рукой, хотя он не оглядывался.

Под мятежным небом стелящееся жнивьё, дальние перелески, потом потянувшийся справа лес отвечали своим видом смутному волнению Маркела: будущее то ли влекло его страша, то ли влекуще страшило. Но с каждой пройденной верстой в нём устаивалось сознание, что становится он не просто красноармейцем, а солдатом того будущего, в котором откроются средства всемирного господства.

И когда впереди за выгоном показалась околица села Борового, ему вообразилось над ней — вместо уныло-скучных ноябрьских туч — ярчайшее сияние, высоко-высоко повисший таинственный плот, увиделось не похожее ни на пар, ни на дым, ни на все прочие облака и тучи странное плотное облако: будто некое небывалое живое существо.