Солнце больше солнца

Игорь Алексеевич Гергенрёдер, 2016

В романе показано неожиданное: случай заражения простого селянина идеей мирового господства. Она превращает человечка в гордеца, который презирает себе подобных, делается беспощадным убийцей. При этом с ним счастливы женщины, знающие о его злодеяниях. Он становится свидетелем воссозданных по документам испытания атомной бомбы на населении Оренбургского края 14 сентября 1954 года и катастрофы в засекреченном Челябинске-40 29 сентября 1957-го. Книга предупреждает о том, что на пресловутом комбинате «Маяк» продолжаются аварии, которые пока удаётся скрывать, но пруды-отстойники переполняются ядерными отходами, ввозимыми из-за границы, и в любой момент может грянуть катастрофа, ужаснее предыдущих, включая Чернобыль. Случившееся ныне в Норильске придаёт роману особенную злободневность. Содержит нецензурную брань.

24

Приговорённый, всхлипывая, приник всем телом к земле, захватывал её ртом, пускал слюну, из носа текло. Солдаты, теснившиеся вокруг, с гадливостью отступили; двор был по-прежнему полон, много солдат стояло за забором. Солнце пекло горячей огня, лица тех, кто смотрел на плачущего на земле мужчину, блестели от пота. Кто-то не сдержал чувства:

— Вот дрянь!

Другой сплюнул. Писарь Сосновин за судейским столом качнул головой:

— Изображает припадок!

Штабс-капитан велел внести в протокол, что перстень взят в казну отряда, затем, стоя у стола и глядя в скопище солдат, позвал:

— Столяров!

К столу подошёл военный бывалого вида, из унтер-офицеров: насупленный, мрачноватый.

— Отберите людей, Столяров, и подготовьте исполнение приговора. Исполнить надо на площади, — сказал ему штабс-капитан.

Когда Столяров и несколько солдат остановились возле лежащего ничком, тот оторвал от земли лицо в соплях с налипшей на него грязью, всхлипнул, и из горла вырвался поистине страшный крик крупного убиваемого животного. Мужчина перевёл дух, упёрся ладонями в землю, втянул в себя воздух и, исторгая из ноздрей сопли, изо рта слюну, прохрипел:

— Не вста-а-ну!

Столяров и солдаты завернули ему руки за спину, связали. Один из солдат предложил:

— Ещё верёвку привязать и потащить волоком.

— Нет, так нельзя. Везите на подводе, — раздался голос стоящего за судейским столом Тавлеева.

Подле него оказался ординарец Михаил, зашептал что-то. Штабс-капитан помолчал и кивнул. Унтер-офицер, солдаты топтались вокруг лежащего красного, на их лицах было отвращение.

— Коснуться его штыком, и пошёл бы как положено, — рассудительно произнёс Столяров.

Подбежал брат Михаила быстрый невысокий Пётр с возгласом:

— Да отойдите вы! Имейте сострадание — человек же, как-никак! — он присел на корточки около лежащего, ослабил узел верёвки, которой были связаны его руки, сказал что-то, чего другие не услышали.

И когда Пётр вскочил на ноги, поднялся и приговорённый. Он стоял в замызганной нательной рубахе, набычившись, держа за спиной руки, на которых верёвка едва держалась, его лицо до самых глаз покрывала отвратительная грязная жижа.

— Иди, не теряйся… — сказал ему с ноткой некоего скрытого значения Пётр, другим тоном обратился к Столярову и солдатам-конвоирам:

— Не напирайте на человека!

Унтер-офицер и его люди переглянулись. Красный сделал шаг-другой, от него сторонились. Впереди шёл рослый солдат с трёхлинейкой за спиной, чуть позади и сбоку от мужчины в нательной рубахе лёгкой походкой следовал Пётр, отдавший свою винтовку брату Михаилу, который держался за ним, немного приотстав. Справа и слева от осуждённого, на некотором расстоянии, шагали Столяров и конвоир, придерживая на плече ремни винтовок.

Процессия двинулась по пыльной улице. Следом на конях ехали штабс-капитан Тавлеев, поручик Кулясов, курящий папиросу, и подпоручик Белокозов. От конников не отставали Маркел и Илья.

Вдоль улицы с обеих сторон плотными шеренгами пошли солдаты, меж них затесались местные мужики. Множество мужиков, баб, детей, ветхих стариков и старух смотрело из-за изгородей. Послышался женский голос:

— Как избили — стра-ах!

Мужской голос отозвался из ближнего двора:

— Лицо измолотили!

Поручик Кулясов, ехавший рядом со штабс-капитаном, вынул изо рта папиросу, пробасил с гримасой досады:

— И ведь не докажешь, что его пальцем не тронули!

Людской поток вытек на площадь перед церковью, рядом с которой высились старые тополя, за ними начиналось кладбище. По площади понеслись мальчишки, ближе к церкви томились жадным любопытством группы селян, передавалось голосами, полными плотского трепета: «Ведут!», «Ведут!»

Людей перед процессией будто смело; рослый солдат впереди мужчины с опутанными верёвкой руками за спиной направлялся к тополям, вплотную за правым плечом осуждённого шёл Пётр Никишов. Не доходя до среднего тополя, солдат посторонился, и тут приговорённый сбросил верёвку с рук, рванулся вперёд — мгновенно Пётр подсёк ногой его ногу, поймал падающего за руку, заломил её ему за спину. Подскочили Столяров и конвоир, красного подхватили — трое, сламывая бешеное сопротивление, притиснули его спиной к тополю, Михаил Никишов бросил брату моток верёвки. Приговорённого туго примотали к толстому дереву, он, искажая лицо, облепленное отвратительной грязью, оголтело орал Петру:

— Га-а-д! га-а-ад!!!

Пётр, невысокий, ладный, смеясь смелыми глазами, объяснял солдатам:

— Я ему во дворе руки почти развязал и сказал: помогу убежать! Ты только, мол, дойди до кладбища — я устрою переполох, и убежишь!

— И поверил! — непонимающе сказал конвоир.

— Ха! При его трусости он за любую соломинку схватится. Мы с братом рассчитали: куда ему деться, если не верить? подводу ждать и конца? А так — при надежде — пришёл как миленький.

Осуждённый, который, как ни тужился, мог двигать лишь головой, издавал истошные крики без слов — рёв животного ужаса.

Штабс-капитан Тавлеев, сидящий на гнедом жеребце, наклонился к Столярову:

— Передайте солдатам, пусть пропустят крестьян ближе — они должны слышать приговор.

Когда вблизи тут и там оказались мужики, Тавлеев обратился к ним, как эсеры обращались к публике:

— Товарищи! — он выбросил вперёд руку, показывая на примотанного к дереву: — Это убийца! — штабс-капитана завело яростью, над толпой разнеслось: — Он в тюрьме Бузулука убил социалистов-революционеров Захарьева и Переслегина! И за это приговорён к расстрелу!

С полминуты царила тишина, и снова «дуриком», как выражаются в народе, стал орать осуждённый. Штабс-капитан встретил взгляд Столярова, произнёс:

— Исполняйте!

Трое солдат, с которыми Столяров поговорил заранее, по его знаку встали в ряд шагах в десяти от осуждённого: его тело от подмышек до паха покрывали тугие кольца верёвки, прихватившей его намертво к тополю.

— Готовьсь! — властным рубящим голосом унтер-офицера скомандовал Столяров.

Трое упёрли в плечо приклады трёхлинеек.

— Цельсь!

Спустя три секунды метнулось:

— Пли!

Три выстрела стукнули так, словно не уместились в одно мгновение и раздвинули его. Кольца верёвки на груди осуждённого лопнули, голова дёрнулась книзу, чуть-чуть приподнялась и застыла. Верёвка расползалась в трёх местах разрыва, там выступило тёмное, три пятна слились в одно, оно, становясь жирнее, поползло вниз.

Казалось, все, кто был на площади, ждали: тело у тополя издаст рёв.

Штабс-капитан Тавлеев с седла наклонился к ближнему из мужиков:

— Соберите товарищей и предайте труп земле.

Офицеры на конях, за ними пешие солдаты дружно, массой, покидали площадь, заполняя улицу. Селяне скапливались перед тополем: из-за того что три кольца верёвки на трупе были перебиты пулями, остальные кольца ослабляли охват, верёвка распускалась и тело мелкими рывками съезжало наземь, ноги подгибались, из-под трупа пополз ручеёк крови.

Маркел и Илья, наглядевшись, направились домой. Илья протяжно проговорил:

— Тогда было то, что мы видали, теперь это увидели… — он добавил: — Да-а… — и спросил Маркела: — Сравниваешь, небось?

— А что ли нет? — сказал тот задиристо. — Вот этот убитый — он не моих товарищей убил в тюрьме, мне до него дела нет. А если бы убил моих и я был бы должен судить, как его судили? — Маркел, посмотрев на Илью сбоку, говорил на ходу: — А не нашли бы кольцо? Ну, к примеру, он до всего этого пропил бы его? Или кольца и вовсе никогда у него не было бы? Так, значит, тронуть его нельзя — хоть солдат клянись, что видел, как он убивал?!

Илья кивнул, словно согласившись, а потом сказал:

— А если солдат обознался и убивал не этот?

— Но он всё равно меня, если б я на их месте был, ненавидел! — воскликнул в мрачном порыве Маркел. — И я думал бы не про то, что он не убивал! я думал бы, что если он убил и не расстрелян, как он надо мной смеётся!

У парня сжались кулаки, он на миг остановился и мотнул головой, отгоняя видение: ему представился тот, кто смеётся над ним, избегнув расстрела.

— Это такой суд затеять, чтобы одного врага расстрелять! — воскликнул он, и негодуя, и презрительно усмехаясь.

Илья произнёс:

— У них по справедливости, они люди хорошие.

— Хорошие! — неожиданно и твёрдо согласился Маркел. — И как они сладят с теми, кто к ним по-плохому? Столько мыкаться с одним врагом! А врагов у них — не один, не два и не три… — он опять остановился, проговорил с задушевной убеждённостью и восхищением: — Куда им до Льва Палыча Москанина!..