Солнце больше солнца

Игорь Алексеевич Гергенрёдер, 2016

В романе показано неожиданное: случай заражения простого селянина идеей мирового господства. Она превращает человечка в гордеца, который презирает себе подобных, делается беспощадным убийцей. При этом с ним счастливы женщины, знающие о его злодеяниях. Он становится свидетелем воссозданных по документам испытания атомной бомбы на населении Оренбургского края 14 сентября 1954 года и катастрофы в засекреченном Челябинске-40 29 сентября 1957-го. Книга предупреждает о том, что на пресловутом комбинате «Маяк» продолжаются аварии, которые пока удаётся скрывать, но пруды-отстойники переполняются ядерными отходами, ввозимыми из-за границы, и в любой момент может грянуть катастрофа, ужаснее предыдущих, включая Чернобыль. Случившееся ныне в Норильске придаёт роману особенную злободневность. Содержит нецензурную брань.

16

Горницу освещала висевшая над столом двадцатилинейная керосиновая лампа под плоским жестяным абажуром, выпущенный полностью фитиль горел ярко-жёлто. Илья Обреев, после бани надев светло-серую косоворотку, сидел в удовольствии хозяйского положения — широкогрудый, недурной лицом, он лучился отменным здоровьем. Справа от него сидела тельная черноволосая истомно-улыбчивая Санечка, слева от Ильи устроились Лизка и Мария.

Напротив Обреева занимал место Маркел с Ленкой слева и с Варварой справа. Парень не из красавцев, малоподвижное с мясистым носом лицо, жёсткие волосы, слишком толстая в сравнении с торсом шея. Насупленным видом он старался скрыть, как ему нравится его теперешняя жизнь — к примеру, то, что на нём новая ситцевая, из хозяйских, сиреневая рубаха.

К этому времени баран и овца, которых оставил Москанин парням и Марии, были зарезаны, спроважены в дальний путь, одинокую овечку пока приберегали и потому сейчас ели варёную картошку со сливочным маслом, ржаной хлеб и разные соления. Санечка тронула пальцем стоявший перед Ильёй стаканчик, налитый до половины самогонкой:

— Не тяни — выпей! Или не хороша самогоночка? Я когда плохое приносила?

Илья, жуя картошку, откусил кусочек тугого солёного груздя, сказал:

— Я не пью, как пьяница.

— Конечно, нет, и я тоже не такая, — она выпила свои полстаканчика, и под её крепкими зубами захрустела квашеная капуста. Искоса глядя на Обреева затуманившимися глазами, Санечка произнесла: — Почему ночь невозможно короткая?

Он сказал с усмешкой:

— Станешь пьяная — я не буду с тобой.

— А чего?

— А то, что с отупелой неинтересно! Я уж тебе говорил!

Санечка в обиде воскликнула:

— А если меня горе ест? Не убили б моего любимого муженька, я бы… — оборвала она на высокой ноте, и Варвара со своего места ввернула:

— Не убили бы, которого не было, то ты б сюда не ходила?

— Ой ли! — прыснула Ленка, блеснув белыми зубами.

За Санечку вступилась Лизка:

— Она плохого никому не сказала, зачем её шпынять? — при этом толкнула плечом Илью, словно призывая вмешаться.

Он повернул к ней голову:

— Репка! — и причмокнул.

Она, млея глазами, улыбнулась ему, на круглых, с румянцем, щеках заметнее обозначились ямочки.

Маркел постарался напустить на себя высокомерие, проговорил:

— Глупый какой-то разговор.

Обреев с весёлым одобрением кивнул ему, произнёс, как тост:

— Пусть кто скажет умное!

Отозвалась неугомонная Варвара:

— Нынче день Мокей… — начала она, имея в виду, что сегодня двадцать четвёртого мая — день Святого Мокия.

— Если на Мокея утром туман, всё лето будет мокрое — дожди! — подхватила Лизка.

— Утром не было тумана! — заявила Ленка и звучно откусила от солёного огурца.

Варвара настырно, скандальным голосом, сказала то, что ей помешали сказать:

— Давеча вы все побегли в баню на блядство и не видели, какое солнце заходило! О-ой, багровое! — она, зло волнуясь, царапнула ногтями клеёнку, произнесла торжествуя, словно желая всем несчастья: — Если солнце такое на Мокея, лето будет — пожар за пожаром!

— Это на завалинке старухам говорить, — с презрением произнёс Маркел, усилился придать себе важный вид и продолжил: — Пожары будут, каких ещё не бывало, но только когда наука откроет великие силы. Эти пожары будем мы насылать!

Ленка, жуя, спросила насмешливо:

— Ты и Илья, что ль?

Маркел доел картофелину, взял другую, нанёс на неё кончиком ножа шматок масла.

— Мы — это солдаты будущего! — хотел он произнести гордо, но вышло чересчур громко, беспокойно, будто он ждал, что его сейчас осмеют.

Илья опять весело кивнул, скользнул взглядом по лицам девушек, выражавшим умственное затруднение, и сообщил, как бы восхищённо приподнимая тёмные брови:

— Он о тех, с кем будет взлетать к небу на военном корабле и по низам всё сжигать!

— Не на корабле, а на плоту из брони! — опроверг Неделяев, проговорил мечтательно: — Пожары — от одной силы, плот — от другой. Мы будем на нём на вражьи дома опускаться и крошить их!

— В пыль всех врагов! — воскликнул Обреев, выказывая восторг.

Маркел почувствовал насмешку, его некрасивое лицо налилось тяжёлым озлоблением:

— А плохо тебе не будет, что ты не веришь? Повезло попасть на хорошую дорогу — да собьёшься!

— Говори, говори не свои слова, — обронил уже без смеха Обреев.

— А они неправильные — эти слова? — запальчиво вскинулся Маркел.

Илья стал есть торопливее и, словно весьма занятый едой, бросил мимолётом:

— Да нет, слова правильные.

Девушки молчали, запутавшись. Они сначала решили, что парни затеяли поморочить им головы, но горячность, с какой Маркел обвинял неизвестно в чём Илью, была явно неподдельной. При этом Илья, не медливший в стычке дать по мусалам кому надо, сейчас словно оробел перед пареньком Неделяевым. Тот, обнаглев, будто в некоем непонятном праве на это, наседал:

— Ага, соглашаешься! Хочешь видеть маяк?

— Я не отказываюсь.

— Веришь, что его увидишь?

— Может, да, а, может, нет, — сказал с набитым ртом Илья. — Не все такие счастливые, как ты.

Маркел засомневался, с насмешкой или нет произнесены последние слова? Он раздумывал, и тут Санечка, заскучав, повернула к Илье голову, отчего на белой жирной шее сделалась складочка, и произнесла:

— Не хватает радостного!

Налив себе в стаканчик самогонки на глоток, выпила, обсосала пупырчатый солёный огурчик, в томлении зажмурилась:

— Идёмте за делом!

Обреев поднялся из-за стола, девахи вскочили, Лизка, поглаживая себя ладонями по ляжкам, позвала Маркела:

— Давай иди с нами!

Ему сегодня хотелось повысказывать мысли, что не годилось среди голых девушек, у которых свои забота и помыслы. Он ничего не ответил Лизке и, в то время как Илья и три девушки устремились в одну комнату, а Мария пошла в свою, подался за Варварой к себе. Едва переступил порог, подруга разнагишалась; его потянуло поспешить. Кровать принялась скрипеть, испытываемая на прочность жестокой гонкой к мигу сверхнакала. Потом в нахлынувшей лени он вытянулся на боку, толкнул подругу коленом в бедро и лёг навзничь.

— В селе живут суслики и везде — суслики, — проговорил, будто возвращаясь к раздумью, от которого его оторвали.

Варвара навострилась. Считая, что он намеренно говорит непонятное, она, дабы не показаться дурой, высказала как о совершенно для неё ясном:

— А то нет!

Он понял её уловку, издал смешок.

— Вот твои родители всю жизнь стараются припасти побольше, а что у них есть, кроме тебя и твоих младших? сколько их — трое, четверо? — лениво и пренебрежительно проговорил Маркел. — А я ни для чего не старался! — продолжил он самовлюблённо. — А уже имею полдома и какого! Хотя он на троих, но Мария — какая владелица? Ну, кормится при нас, зато и помощь от неё. Во флигельке Софья Ивановна живёт: тише воды, ниже травы. Хочет поститься, молиться — и пусть. Нам не помеха.

Варвара повернулась к нему, положила руку ему на грудь, занесла колено на его ляжку — он спросил, уязвляя:

— Ты хоть когда спала на льняной простыне? А у меня вот спишь!

— Досталось тебе счастье ни за что, — сказала с завистью Варвара.

— Это почему — ни за что? — зацепил он и гордо произнёс: — Мне дано за то, что я не жил сусликом! Я живу, чтобы быть при открытии великих сил, от которых пыхнут пожары! какие пожа-а-ары… — протянул он мечтательно.

Подруга прижалась к нему теснее, сказала с прорвавшейся страстностью:

— Я люблю, как ты о себе и обо всём понимаешь! Я тоже на всех злая!