Два царя

Валентина Карпицкая (2020)

Шестнадцатый век. Великая Русь. В стольном граде Москве сидит на троне Иван Грозный, покоритель Казани, правитель жёсткий и безжалостный, но справедливый и искренне радеющий о благополучии государства, раздираемого на части внутренними смутами, истощённого войнами с соседями и интригами высокопоставленных бояр. Его верный подданный — молодой хан Саин-Булат, после крещения Симеон Бекбулатович, человек, которому удалось недолго подержать царский скипетр и проявить себя толковым воеводой, управителем и политиком, — попадает в центр сюжета, в самый эпицентр козней и интриг. Книга рассказывает об исторической эпохе, предшествовавшей восхождению на престол династии Романовых, и о людях, которые внесли свой вклад в развитие и процветание страны, об их радостях и горестях, победах и поражениях, точно передавая колорит времени и возвращая читателя к истокам. Автор раскрывает ряд исторических тайн и говорит о вещах, которые многие пропустили в процессе изучения школьной программы.

Глава 6. У ворот

Что у нас было на святой Руси,

На святой Руси, в каменной Москве,

Среди-то торгу, братцы, среди площади,

Тут бьют добра молодца на правеже,

Нагого, босого и разутого.

Поставили его на бел горюч камень.

Стоит молодец — сам не тряхнётся,

Русы его кудри не ворохнутся,

Лишь из глаз горючи слёзы…

Тем часом дружина ждала своего воеводу. Кремлёвский стражник-ворόтник — долгомощный, чернобородый детина в кумачовом кафтане и с ружьём, стоя на вахте, косо поглядывал на ратников. Голова его в шапке с толстым подбоем и опушённым мехом казалась неохватной, что котёл. Наконец он отвернулся и, достав из кармана тугое яблоко, захрустел зрелым плодом.

— Морда — решетом не накроешь, — сплюнул под ноги Фрол. — Дрых тут на мягких подушках, пока мы врага били, голодая да кое-как ночуя под открытым небом, положа под голову камень!

— У иного жизнь как сани по песку, а у иного колесом катится, — поддакнул Ерёма — возрастом средний человек, волосом рус, малобород, зуб крив изо рта: — Ишь ты, разрядился, как петух: сапоги новые, сафьяновые, а мои совсем квёлые: не обувка, а какая-то охлябина.

— Перед таким умирать будешь — ничего не даст. Хоть бы лошадей подкормиться да выстояться пустил, — довольный поддержкой додал Фрол и с нежностью погладил своего боевого друга: — Смаялся-то как, уморился.

— Потише там, будоражники^[32], не ровён час, донесёт Малюте, не то что без сапог — без головы останетесь, — шикнул некто из старших. — Ныне ведь как: сунется кто-либо со стороны, пустит небылицу — и пиши пропало. Кричи после, что не состоит на тебе никакой вины, — кто услышит? Изболванился народ от подозрительности…

Примолкли ратники для сохранения живота своего: имя Малюты, ровно имя сатаны, на каждого наводило ужас; из-за него ныне мужик пугливый: тележного скрипа боится.

Слышно стало, как шумит тревожно рядом стоящее дерево да смачно хрустит яблоком неприветливый караульный стрелец…

— Мне намедни приятный сон соснился, — сглотнув, робко нарушил молчание Ерёма. — Пролетали блины по воздуху, а я их клац, клац зубами — ловил и ел. К чему бы это?

— К правежу, по всему вероятию, — по обыкновению, съязвил Фрол и протяжно вздохнул: — На животе тощо… Сейчас бы мяса кусок да кувшин вина. А то ведь как хватанул утром, так с той поры и крупинки во рту не было.

— Уймись ты ужо! Расхныкался, как чадо малое, — поморщился Юшко, не оборачиваясь на сотоварища, а глядя за ворота.

— Нечево меня каять, на себя полюбуйся! Тебе самому только и жить возле мамкина ума, — рассердился пристыженный ратник.

— Ветер дует с холодной стороны, заносит шибко. Знать, дождь будет, — оглянувшись на небо, спокойно сказал самый старший из воинов, будто его уже ничего не волновало, и вздохнул: — Скорей бы в свою вотчину… Домой пора — умирать.

Посмотрел с почтением на него Юшко: среброкудрый^[33], дородный, а на добром коне сидит казисто, хороша у него посадка!

— А где твоя вотчина^[34], Данило? — спросил, обращаясь к боярину.

— Из Вертязина я. Место райское: выйдешь на крутой берег Волги-матушки — вся ширь видна и с левой, и с правой стороны. Хоромишка моя от церковки Рождества Пресвятой Богородицы близко, а она чудна высотою, красотою и светлостью. Всю жизнь можно смотреть на такую — и не устанешь, не затоскуешь.

— За нами, никак… — оборвал боярина Фрол, показав на бегущего к воротам человека в красном охабне^[35], и мрачно улыбнулся: — Суши сухари, завтра же в тюрьму потопаем. Лучше погибнуть было на поле брани, чем от своего государя великого князя.

— Тошно жить, да и умирать не находка, — буркнул Ерёма, тревожно глядя на спешливого гонца. — Только судится мне, добрую весть он нам несёт: больно уж дерзкий на ногу, бежит опрометью.

Грозная иссиня-чёрная туча, затмив солнце, уже клубилась над головой. От поднявшейся пыли нельзя было смотреть. Лошади заперебирали ногами, зафыркали.

— Отворяй давай! — издали закричал, замахал руками молодой, с багровым от усердия лицом посыльный (стражник на ворота так и бросился!) и, не успев отдышаться, захлёбываясь, передал радостное сообщенье:

— Ну, служилые, видать, усердно вы молились. Велел государь окольничему и дьяку взять из житниц по калачу на брата и по осётру, а сверх того семь чаш вина да квас медвян, и спроводить вас всех до единого в Столовую избу, а лошадей на Конюшенный двор отвести и сена дать!

И, тотчас позабыв обо всех горестях сердечных, ратники загомонили весело, взволнованно:

— Слава Богу на небе! Государю нашему на всей земле слава!

Примечания

32

Будоражник — беспокойный, тревожный, шумливый и суетливый человек, никому не дающий покоя.

33

Среброкудрый — с седыми кудрями.

34

Вотчина — родовое недвижимое именье.

35

Охабень — кафтан с четырёхугольным отложным воротником и откидными рукавами.