Глава 5. В Кремле
Слава Богу на небе, слава!
Государю нашему на всей земли слава!
Чтобы нашему государю не стариться, слава!
Его цветному платью не изнашиваться, слава!
Его добрым коням не изъезживаться, слава!
Его верным слугам не измениваться, слава!
Чтобы правда была на Руси, слава!..
Оставив дружину у ворот Кремля, Саин-Булат верхом на лошади поскакал к золотым хоромам. Не раз случалось ему бывать здесь с отцом, которого Иоанн Васильевич частенько приглашал во дворец. О, как он любовался царскими палатами, где подволоки[19] выписаны травами, разными красками зело урядно[20]! А как восхищался государем! Хорош был собой, рослый, стройно сложён, с высоким лбом и длинным тёмно-русым волосом; голос имел пронзительный, много шутил и часто разражался громким хохотом. А ещё говорил о том, что научит Саин-Булата быть настоящим охотником, какому всегда будет удача. О, с каким нетерпением ждал он царскую охоту на зайцев! Было так захватывающе в числе прочих наездников мчаться на коне! По сигналу спускали собак (а их в государевой псарне водилось огромное множество), и они заливались лаем — это были отменные животины с отличным чутьём и понятливостью! Сам же Иоанн был великолепным седоком! Верхом на разукрашенном коне, одетый в блестящее одеяние, без рукавиц, с двумя ножами на поясе и секирой в руке, он казался Саин-Булату настоящим скифом! Так и сказал он однажды своей тёте, царице, а она усмехнулась:
— Разве ты не знаешь, что скифы — людоеды? Они сдирают кожу с убитых врагов, пьют из их черепов и питаются даже мясом собственных детей своих!
У Саин-Булата перехватило дыхание:
— Неправда! Царь не такой! — пылко ответил он.
Мария удивлённо приподняла тонкую бровь, не узнавая племянника, всегда тихого и молчаливого, благодушно улыбнулась:
— Конечно, не такой…
И вот её нет. Отравлена тайными злодеями, подобно Анастасии[21]…
Спешившись и передав скакуна молодому и резвому придворному, Саин-Булат взбежал по высокому крыльцу. Дворецкие, поклонившись, без прекословия пропустили татарского царевича во дворец.
В нижней его части, где располагались разного рода приказы[22], как обычно, толпилось множество придворных и должных лиц. Они хохотали, обсуждая государеву шутку над красноречивыми ливонскими послами, приехавшими с дарами, а Иоанн пригласил их обедать во дворце и велел подать им только пустые блюда.
— А этот-то, второй, точно гусь к Рождеству откормленный, разлютел, сопит…
— Поехали ни с чем, голодные…
— Опять в сердцах разошлись. Знать, не видать войне конца.
Увидев Саин-Булата, все замолчали. Одни сдержано приветствовали царского наперсника, отвечая кивком на кивок, другие провожали знатного ордынского выходца косыми, недобрыми взглядами.
— И полбуквы не скажет, бусурман. И чем только этот тихоня государю угодил, что оберегает его, как дедушка родной? — пробурчал некий почтенный вельможа.
— Никому не можно ходить к царю в переднюю палату, только ожидать его выхода из покою, а этому всё дозволено, — завистливо додал немолодой чиновник и принизил голос: — Нутром чую: займёт высокое место. Честь ему от Иоанна, что природному сыну царскому.
Саин-Булат не раздражался на сии слова, ровно всем кивал в знак приветствия и, оставив позади нижнюю, многолюдную часть дворца, последовал в государевы покои.
Пройдя по длинному гулкому коридору мимо рядов стражи, одетой в белые атласные платья и высокие шапки в тон, воевода вошёл в главную дворцовую палату.
Молодые опричники[23], блистая золотыми одеждами, со сверкающими секирами на плечах обступили своего отца и благодетеля, восседающего на царском троне. В длинном расшитом драгоценным металлом далматике[24], с трёхвенечной тиарой[25] на голове и скипетром в руке выглядел он истинным властелином земли русской!
Всегда встречал Иоанн верного слугу уветливо, как дорогого гостя, но на этот раз лицо его было каменным. Не успел Саин-Булат коснуться порога и поклониться самодержцу, как потемнели очи Грозного. Прогнав от себя телохранителей, откинулся он на спинку трона.
— Сказывай всё по ряду, — промолвил вместо приветствия.
Высокий лоб воеводы покрылся испариной.
— Великий государь! Извещаю открыто, как есть: не прославились мои люди в битве, хотя весьма трудились. Побито много наших, и немало тяжело покалеченных померли, да несколько легко ранены, — ответствовал с печалью.
— Что так? — недобро прищурился государь, пронзив острым, словно копьё, взглядом. — Русскому воину непригоже отступаться, а надобно за города до смерти стоять, всем заедино, и князьям, и мужикам, как братьям, ревностным ко благу отечества!
Посмотрел в царские очи Саин-Булат и защемило у него сердце: были они лучистые, ясные, насмешливые, а ныне провалились, — блёклые, серые, недоверчивые.
— Ратные люди мои с удалью шли и бились крепко, не щадя животов своих, и уже теснили неприятелей, но стоять против них было невмочь и в осаду города сесть не с кем и не с чем, — с горечью поведал царю воевода, ожидая его живейшего неудовольствия.
Однако не обрушил Иоанн свой гнев на него, а вскочив, стал мерить шагами палату.
— О, тяжкие мои грехи! — заговорил со срывом. — Корона Польская и княжество Литовское представляют уже неотделимое тело. Кичливый лях вместе с предателем Курбским почал великое гонение на церкви Христовы, на веру православную, хочет видеть под ногами своими всю землю русскую! Но не бывать этому! За истовые молитвы Бог подаёт победу над врагами.
Молча Саин-Булат выжидал, пока самодержец выговорится и буря стихнет. В такие часы с ним трудно бывало: становился несоюзный, ссорливый. Чем прилежней его унимаешь, тем он пуще сердится. Оно и понятно: потомок от Кесаря Августа; не кровь у него, а смола кипучая!
Успокоился Иоанн, сел и посмотрел на воеводу уже без раздражения:
— От Бога я принял царство; отцы и деды соблюли землю русскую, и я обязан хранить границы державы, как сокровище нерасхищаемое! Сигизмунд же отнял часть земель и предлагает вечный мир, вернув только Полоцк и в Ливонии все места, занятые русскими. Хочет, чтобы вместе с ним изгнал я шведов из Эстонии, половину добычи забрал себе, а вторую отдал Польше. Что скажешь? Предложение Сигизмунда несомненно выгодно, уж не принять ли его?
Помолчав, вздохнул Саин-Булат:
— Смею ли я давать государю советы? Для решения такого важного дела, надо бы собрать Земскую думу и спросить духовенство, бояр, дворян, помещиков и купцов, как быть: мириться или воевать с королём? Знаю лишь: ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому её искать.
Потеплело лицо государя. Предложил сесть воеводе и заговорил мягким голосом:
— Разве Макарий не сравнивал меня после взятия Казани с Александром Невским? Ливонская земля — моя законная собственность, а её жители — мои подданные, возмутившиеся против своего помазанного государя!
Не раз слышал Саин-Булат от Иоанна эти митрополичьи слова и понимал, как великий самодержец всегда хотел оправдать данное ему название. Знал и то, что Ливония словно девица, вокруг которой все танцуют: многие страны склонны спорить за обладание этой страной. Значит, предстоит запутанная борьба противников: Польши, Дании, Швеции и России. Только для Саин-Булата война и связанные с ней убийства далеки, чужды его уму и сердцу. Для Иоанна же они были совершенно ясны.
— Что молвят князья и бояре? — не дождавшись ответа, спросил Иоанн.
Воевода пожал плечами:
— Недовольны, что неправо обиды им творишь, избирая в Думу людей не от благородного рода.
Тень набежала на лицо Иоанна:
— Не из ненависти к ним возвышаю честных и добрых подданных родом из простых, а чтобы смирить всех в едином церковном служении, единой вере и единой любви, соединить Царствие Божие и человеческое! Разве не одинаково над всеми распростёр Бог небо? Разве луна и солнце не всем сияют? — Иоанн глянул искоса, но, видя на лице Саин-Булата спокойное согласие, смягчил голос: — Ну, а что простой народ?
Почти не изменился в лице воевода, лишь притуманились его тёмные глаза да виднее просвечивала в них скрытая боль:
— Ропщет, что караешь жёстко: по твоему государеву указу опричники нещадно бьют людишек не за дело — за грубое слово да по неправедному письму, а иным персты секут и многих казнят.
— За их воровские дела, за ослушание и небрежение, — едко ухмыльнулся Иоанн и довесил: — То и разумно, и больно, и страшно, и здорово. Кнут не архангел — души не вынет, а правду скажет.
— Бить — добро, а не бить — лучше того, — как всегда, примирительно подсказал воевода.
Задумался царь всея Руси. То же самое не раз говаривал Филипп, обличал государеву светлость — опричнину и жалел о невинных, а он за это в гневе вверг митрополита в тюрьму на вечное заточение. Помолчав, спросил Иоанн с тревогой:
— Пригоже о самодержце своём молвит народ или непригоже?
Подумал тогда Саин-Булат о Прокопе, для которого истина выше живота, и о его семействе.
— Поминает с горечью князя Володимира Ондреевича и его супругу Евдокию, яд вместе с ним принявшую, скорбит по матери князя, Ефросинье Старицкой, и по монахиням, утопленными вместе с ней. Речёт, что кострами и плахами любовь народную не завоюешь, только милосердием.
Страшная болезнь — гнев. Опламенилось[26] сердце царя, лицо сразу помрачнело:
— Казним одних изменников — и где же их щадят? — точно судорогой, искривило его уста. — Володимир отрёкся от присяги мне и наследнику престола, царевичу Димитрию! Я болел, а он с матерью своей праздновали мою близкую смерть! Но я не держал к ним ненависть: выздоровев, не мстил, а простил князя под крестные целовальные клятвы! В знак милости дал большое место в Кремле для постройки дворца и богатые поместья в придачу. Брат же, лысый бес, преступив крестное целование, ковы строил отравить меня! А супруга с его матерью всё знали, умертвить меня хотели ядом!
Государь задышал глубоко и часто, но, сделав над собой усилие, заговорил спокойнее:
— Многие судачат, что я зол. И правда, я таков, не хвалюся, однако пусть спросят меня: на кого я гневаюсь? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я тоже, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье.
И снова воевода прибег к молчанию, чувствуя, что оно лучше речи. Преклонив голову, терпеливо выслушал тяготы царя, внутренне смущаясь, что не удержал язык свой. И утишилось сердечное пламя Иоанна, пропала тоскливость, снова вглядывались в Саин-Булата глаза быстрые, цепкие.
— Хан-Керман[27] остался без правителя, — заговорил он с привычной деловитостью. — Звал я Девлет-Гирея[28], давал ему в жёны Казанскую царицу, обещал честь и богатство, но он отказался и потребовал невозможного: Астрахани и Казани! Посему за верную службу жалую тебе Касимовское царство. Ступай, отбери сотню ратных человек на конях и завтра же поезжай. Я же пошлю вперёд людей.
Опешил ордынский царевич: и помыслить он не мог о таком возвышении! Но, помня о своём обещании, поклонился в пояс:
— Прошу, государь, за доблестных воинов своих, ибо в братском единодушии себя не щадили.
— Быть тому. Спускаю живыми в белый свет, — благоволил Иоанн и громко позвал телохранителя:
— Сзывай кравчих[29], стряпчих[30] и стольников[31]. Напоите, накормите дружину, не жалея кушаний и напитков! Да поднесите семь чаш романеи и два ковша мёда высшего качества, — громогласно распорядился Грозный.
И слуга кинулся со всех ног исполнять указ.
