Два царя

Валентина Карпицкая (2020)

Шестнадцатый век. Великая Русь. В стольном граде Москве сидит на троне Иван Грозный, покоритель Казани, правитель жёсткий и безжалостный, но справедливый и искренне радеющий о благополучии государства, раздираемого на части внутренними смутами, истощённого войнами с соседями и интригами высокопоставленных бояр. Его верный подданный — молодой хан Саин-Булат, после крещения Симеон Бекбулатович, человек, которому удалось недолго подержать царский скипетр и проявить себя толковым воеводой, управителем и политиком, — попадает в центр сюжета, в самый эпицентр козней и интриг. Книга рассказывает об исторической эпохе, предшествовавшей восхождению на престол династии Романовых, и о людях, которые внесли свой вклад в развитие и процветание страны, об их радостях и горестях, победах и поражениях, точно передавая колорит времени и возвращая читателя к истокам. Автор раскрывает ряд исторических тайн и говорит о вещах, которые многие пропустили в процессе изучения школьной программы.

Глава 2. В деревне

Как из улицы идёт молодец,

Из другой идёт красна девица,

Поблизёхоньку сходилися,

Понизёхоньку поклонилися.

Да что возговорит добрый молодец:

— Ты здорово ль живёшь, красна девица?

— Я здорово живу, мил-сердечный друг;

Каково ты жил без меня один?

Жара к вечеру хоть и спала, но кони от долгой гоньбы спотыкаться начали. И люди от усталости изнемогли, заугрюмились.

— Эх, братцы! Кабы щец горячих, замёл бы за милую душу! Да опрокинуться, да выспаться, а уж потом ехать… хоть бы не выспаться, а только глаза прикрыть, и то бы легче, — размечтался кто-то из дружины.

— Что верно, то верно. Есть хочется, прямо кошку с шерстью проглотил бы! — промолвил Фрол, почуяв голодное ворчание в своём животе.

Воевода взглянул на воинов, измученных долгой ездой, и кивнул головой:

— Гащивал я как-то в здешних местах… Помнится, там из-под рощицы речка вытекает, а за ней деревня стоит. Заедем, спросимся на постой.

Своротили с дороги и, проскакав малость, остановились у реки. Мелконькая, бродовая, но бегучая, и дно — мякоть, а по нему спинастые голавли лениво разгуливали на пригреве. Всполошилась рыба, разлетелась по сторонам, когда кони в воду зашли.

Напоив лошадей, поднялись всадники на склон, и предстала их глазам унылая картина. В запустение лежала землица, повсюду завладели ею травы, пашня кустовьем поросла, а кое-где и лесом-рощей, а меж деревьев домишки сутулились, все на один вид: срублены из сосновых брёвен, крыши дранью либо дёрном покрыты. Некоторые совсем худенькие: спадаются, врастают по самые окна в землю. А в округе ни стуку, ни звуку — тишина.

Саин-Булат дал волю ратникам выбрать себе кров. Сам же, подозвав Юшко, направил коня в конец деревни. Там над крышей избы воровато мотался горький дымок и таял в небе.

Разнуздав лошадей, оставили на виду, привязав к пряслам. Потоптавшись возле крылечка на ворохе соломы, навалились на низкую дубовую дверь и, спугнув её с петель, словно птицу с гнезда, принагнувшись, в дом вошли.

Уютное тепло обдало гостей. За печным заслоном огонь весело берёзовые поленья хрумкал. На угольках калёных похлёбка рыбная в горшке варилась. Сквозь крошечное, в пол-локтя мутное окошко на светлые деревянные полы лился солнечный ручеёк. А в хате бедность кричала: стены сплошь голы; не было ничего, кроме простых лавок, сундука да стола. Только и богатства что три иконы в красном углу, украшенных вышитыми полотенцами: Спасителя, Пресвятой Богородицы, всеобщей Заступницы, и Николы Чудотворца.

Навстречу с лавки поднялся сурового виду лохматый человек и замер, с опаской глядя на воинов, рослых, бравых молодцов.

— Благословенно буде имя Господне, — слегка склонив голову, негромко поздоровался один из них, чернявый, и от голоса его повеяло дружелюбием, приветливостью.

— Аминь, — отдал поклон хозяин и сощурился, будто от солнца, рассматривая приятное лицо незнакомца: высокий лоб, лицо скуластое, татарское, длинной дугой чёрные брови охраняют большие грустливые карие глаза, ус и борода малые, как у юноши.

— Нашим бы коням сенца беремцо^[10] да овса ярого, а нам у огня погреться, — поклонившись, попросил второй: ростом высок, собою молод и пригож, с прорехой на правом рукаве, а под ней на перевязи багряное пятно.

— Что-то не спамятываю, кто такие, чьего рода-племени? — вкрадчиво спросил мужик, покосившись на багровину.

— Ратные мы. С войны домой ворочаемся. А это наш воевода, астраханский царевич, князь Саин-Булат.

— Царе-евич? — усомнился хозяин. — Из перебежчиков, что ль?

— Отец мой, султан Бек-Булат, из рода царей большой Орды, правнук Ахмат-хана, верой и правдой служил русскому государю и голову положил на службе той. Я его дело продолжаю, — спокойно, с достоинством ответил воевода.

И тут мужика словно подменили: распахнулась душа русская, любо стало, что у высокого гостя нисколько спеси-гордости, зато вдоволь смиренства-кротости.

— То-то, гляжу, на кобылке твоей сбруя вся в золоте и серебре! От рода не видал такую! — воскликнул бесхитростный домохозяин. И закричал куда-то в сторону: — Овдотья, Марфа, хватит спрятываться, выходите! Принимайте дорогих гостей! Нынче у нас по-праздничному!

Женщины одна за другой выпорхнули из-за шторки и, отвесив каждому по поклону, засуетились-забегали, справляя снедь.

— Дочка, налей воды в рукомой и повесь белый утиральник! Да помоги человеку рану перевязать, — с важным лицом распоряжался большак семьи. — Смолы древесной хорошо бы положить, она лекарка хорошая, от всех болезней избавляет!

Сам же, закатав рукава рубахи на жилистых руках, суровых от загара, вцепился заскорузлыми пальцами в лавку и, переваливаясь с боку на бок, потащил к столу, приговаривая:

— Угостим честных гостей не хуже всех людей! Я пусть мужик и небогатой, да запасистый.

Ратники в углу у дверей сложили оружие — кривые сабли, кинжалы, луки и топоры, сняли головные уборы, и, пока умывались, юркая хозяйка застелила на стол браную скатерть с вышивкой на концах, какую доставала только на Велик день. Была она хоть в возрасте и спроста одета, а ещё ничего собой: рослая, статная, приятной наружности.

Дочка вся в мать пригожая: высока, тонка, щёчки яблочком, коса белокура. Глаза же цвета светло-голубого, ясные, бездонные.

Протянул Юшко девице руку с растёкшейся по ней багровиной^[11], засмотрелся на красавицу и про боль забыл:

— У меня, как у собаки, мясо сросчиво, никакие леки не нужны… — забормотал.

А глазастая рану перематывала, сама на молодца косилась: белявый да курчавый, глаза что васильки — любо на него смотреть! Бросила тишком взгляд и на воеводу: не наш, не русский, а экой видный из себя. Чёрные волосы обриты, лишь узкая прядка на макушке; бородка хоть и небольшая, но бережно ухоженная. Лицо приметное, белое, глаза почти чёрные, с молниями, а взгляд вощаной, добрый.

Между тем на столе задымилась разлитая по глиняным мискам уха. Хозяйка подала блюдо с хлебом и в конце принесла маленькую, но убористую баклашечку с вином.

— Садитесь, сыновцы, кушайте во здравие! — пригласила ласково.

Сама же отошла в сторону, села подле окошка на лавочке и взялась за шитьё.

Дочка притихла рядом с матерью; склонившись к пяльцам, принялась за хитрое-мудрое рукоделие, вышивание, поглядывая исподтишка на бранных пришельцев.

Саин-Булат, положа руку на сердце, благодарно склонил голову и первым занял место. За ним Юшко, перекрестившись, пристроился с краю. Последним, поклонившись земно святым образам и проговоря молитву Иисусову, умостился господарь дома.

— Речка наша торовата^[12]. Уловы такие, что убору нет! — бережно пододвинув к себе миску, повёл он разговор.

— Да что там — ручей и только! Перейти можно, не снимая сапог! — прищурив весёлые глаза, усмехнулся Юшко.

— Не знаешь ты нашу реку, — буркнул мужик. — Такие проказы весной строит! Дурит, вздувается грозно, мельницы сносит! В большеводье даже сом зашёл размером с колоду — поймал за лапу плывшего медведя, а тот и выволок его на берег. Тут я ножом обоих и убил.

Засмеялся, не поверив, Юшко, пуще прежнего подзадорив мужика, — и тот молча схватился за ложку.

Авдотья, улыбнувшись, заступилась за мужа:

— Прокоп и рыбарь, и охотник добрый. Бьёт зверя сохатого, и волку и медведю спуску нет. А тот медведко-купальщик ногу-то ему и приломал, хромает теперь.

Саин-Булат одобрительно глянул на бывалого охотника: он и сам любил звериный бой, не раз ходил на медведя. И мужик, поймав взгляд, тут же забыл пустяшную обиду, поднял чарку:

— Ну, как говорится, первая колом, вторая соколом, прочие мелкими пташками.

По вековому обычаю выпили и без лишних слов, не суетно, помня о святости стола, наперебой застучали ложками.

Юшко быстрее всех осушил свою миску и обтёр губы:

— Ай да сударынька! И дом ровно птичье гнёздышко, и еда — что ни в рот, то спасибо!

— Ничего, живём помалу, Бог подпитывает. Да и Прохор искусный на всякое ремесло, — довольная похвалой, зарделась жёнушка.

Хозяин же и вовсе осмелел, заговорил со всей своей прямотою:

— Бывало и у нас доброй жизни, какую-никакую молочинку и мясинку имели, а ныне в нужде живём, тянем тягло^[13] непомерное. А прислужники государевы ездят из деревни в деревню на подводах, скотину засекли, товару и конских кормов с пашенных людей сверх указанной пошлины грабежом да насильством берут. Те, кто должен защищать свой народ, сдирают с наших тел последний лоскут, из ртов вырывают последний кусок, терзают людей, злые волки!

Авдотья с тех слов палец иглой до крови уколола, охнув, уронила шитьё на колени. Лицо её стало бледным от волнения:

— Гостейки добрые, не слушайте вы эти пустые речи, всякую бессмыслицу! — И принялась укорять мужа: — Погубит тебя язык твой, Прокоп! Спаси Христос, что будет! За твои слова бездельные в Разбойном Приказе все плети, всю спину сполосуют — молчи!

Спохватился тут хозяин, схватился за сердце:

— Простите, ради всего святого! Не подумайте что! Я ж ненарочным делом, а вот такой прямой человек, не какой-либо ябедник или злорад, хмелина бросилась в голову,^[14] и рассказал всё безгрешно. Думаю, хоть бы человек нашёлся, доложил обо всём царю. В душе его состраданье и жалость — пущай бы узнал о муках народа.

Опечаленный Саин-Булат помолчал и вздохнул:

— Нечто не понимаем? Вопль сей — от обиды. Только сборщики-то не для своих корыстей, а по приказу свыше действуют. Что государю остаётся? Казна пуста, войско содержать надо. Солдатам даётся ружьё, мушкеты, порох, фитиль, бердыши, шпаги, пики. Всё из казны. А сборщики что… Службу свою со всею добросовестностью и усердием несут, а сплошают, не выполнят, как велено, — под суд пойдут. Если ж для лошадёнки корм сверх нормы возьмут, так что ж… Им животину жалко: не имеет отдохновения, от темна до темна в хомутине. Нет тут умысла воровского, с этим строго: случись что — другие тут же донесут. Спуску не будет. Государь правит жесткой рукой. А за малые бесхитростные вины — милостивое рассмотренье.

Добрый тон гостя, спокойный взгляд, неторопливая речь возымели действие. Расслабился доверчиво большак семьи, вздохнул:

— Милостивое — говоришь? А как же брат Володимир Ондреевич и его супруга, Евдокия, с сыновьями и юными служанками? За что их — ядом, а инокиню Офросинью, Володимирову матушку, вместе с невинными монашками — в реку, а? — перекрестился Прокоп и впился взглядом в лицо воеводы; а глаза-то уже не те: без искорки весёлой, требовательные, суровые.

Саин-Булат пристально посмотрел на мужика, приниженного жизнью, однако непреклонного, и не обиделся; заговорил сдержанно, но не властно:

— Не можно царю без грозы быть, ибо многих врагов имеет. Только сильный и строгий может управлять страной. Володимир подбивал толпу на бунт, хотел быть на троне, умышлял Ивана Васильевича отравить, а сам замышлял поддаться Сигизмунду Августу. Это дело следованное, розыск по нём был. Вот на гнев государя и сподвиг. А его гнев — посыл смерти…

— Вон оно как… — пробормотал Прокоп. — Что ж, прищемят изменнику в аду хвост. А Грозный-то ведь, властитель Иван Васильевич, всякие дела по Боге делает, христианство исправляет и утверждает, и при нём по всей нашей державе святые церкви цветут, как в старину в Иерусалиме. И как солнцу всех не угреть, так и государю-батюшке на всех не угодить, — согласился мужик и вдруг вскинул на гостя острые глаза: — Сам-то хрещёный будешь?

Саин-Булат, качнув головой, проговорил задумчиво:

— Не утвердился покамест в вере. Страшусь недостоинством своим оскорбить величие Божие.

Прокоп внимательно поглядел в спокойные карие очи.

— Ну а что на войне слыхать? — помолчав, переменил он разговор.

— Литовцы свободно злодействуют в наших землях. Сёла в огне, и кровь жителей льётся рекой. Дерзнули мы их крепостцу взять, да не пришлось: на ах да рукою мах врага не одолеешь, — прямиково ответил воевода.

— Что так? Аль пушек не хватает?

— Пушек-то хватает, лучше наших не найти: у иной ядра по двадцати пуд. И пищалей, и сабель, и бердышей. И народ русский упрямый, драться лют. Да только в рати безлюдство, служилых не хватает. А многие военачальники в великих изменных делах замешаны, к литовцам подались.

— Князь Курбский во всём повинен! Он, змей, первым оставил святое отечество, гробы родительские и государя своего! Бежал к врагу и науськал недругов на Русь! — снова загорячился Прокоп. — Да… никакой спокоины нету! То татары терзали, лили кровь христиан, то теперь Литва. А вся тягость войны ложится на народ. По грехам ли нашим такая жизнь состоялась? — тяжко вздохнул спросливый крестьянин.

Все замолчали.

Воевода, потупив взгляд, думал, как завтра предстанет перед стражем земли Русской: сия первая его военная неудача должна оскорбить царя.

Хозяин, раскрасневшийся от вина и сытости, стал широко зевать.

Юшко и вовсе задремал; свесилась безвольно его головушка, на лице забродила счастливая улыбка.

Примечания

10

Беремя — охапка, сколько можно обнять руками.

11

Багровина — багровое пятно на теле

12

Тороватость — щедрость.

13

Тягло — государственная повинность крестьян и посадских людей.

14

Хмелина бросилась в голову — о лёгком опьянении.