Сердце волка

Андрей Дышев, 1997

Так и хочется перефразировать старую пиратскую песню: "Семнадцать человек на сундук покойницы…" Владельцу частной гостиницы Кириллу Вацуре крепко не повезло с постояльцами. То утонет кто-нибудь из них, то исчезнет, то пожар учинит. А может быть, все-таки повезло? Ведь благодаря именно постояльцам ему стало известно о сундучке с золотыми монетами, зарытом где-то в Карпатских горах. Путешествие за сокровищами оказалось предельно опасным, потому как желающих завладеть кладом оказалось слишком много…

5

Не успел я закрыть за собой дверь кабинета и рухнуть на кресло, как ко мне постучались.

— Меня нет! — рявкнул я, прикрывая глаза ладонью, словно дверь должна была разорваться ослепительным пламенем.

Тот, кто стучался, не поверил, тихо приоткрыл дверь, и в образовавшейся щели я увидел конопатый нос Марины.

— Что тебе? — спросил я более сдержанно, и только сейчас понял, что готов портить отношения с кем угодно, но только не с ней. С этого едва намечающегося угодничества, должно быть, и начинается рождаться страх.

— Вы позволите мне зайти? — спросила она, сверкая глазками и сдерживая проблеск улыбки. По ее лицу я понял, что она намерена вить из меня веревки.

Я промолчал. Марина кошкой скользнула в кабинет и тихо прикрыла за собой дверь.

— Лучше будет, если отчим не узнает, что я была у вас, — сказала она, подошла к окну и посмотрела вниз.

— Кто не узнает? — не понял я.

Марина рассматривала груды старой радиоаппаратуры, запыленные поделки из ракушек рапанов, стоящие на полках, акварели с причудливыми морскими пейзажами и безобразных чудовищ, сплетенных из пеньковой веревки.

— Это вы все сами сделали? — спросила она, снимая с полки отполированную корягу из можжевельника, напоминающую подсвечник.

Я терпел. Марина вовсе не интересовалась игрушками, она хотела показать, что хозяйка положения — она, и потому может вести себя так, как ей хочется.

— Мне вас жалко, — произнесла она, возвращая подсвечник на место и поворачиваясь лицом ко мне. — Такие неприятности в один день! Бог, должно быть, решил испытать вас… А это правда, что если Валерий Петрович напишет заявление в милицию, то вашу гостиницу могут закрыть?

Я смотрел в глаза Марины. Это были тяжелые от раскаяний, с блуждающим взглядом, безликие глаза верующей молодки.

— Ты видела, что вещей в номере молодоженов нет?! — взорвался я. — Видела?! Еще вопросы есть?! Что ты от меня еще хочешь?

— Я? — переспросила она, разыгрывая удивление. — От вас ничего не хочу. Напротив, я хотела бы вам помочь.

— Ты полагаешь, что я нуждаюсь в помощи?

— Конечно! Вы должны вымолить прощение и покровительство господа.

— Молитвами?

— Не только. Надо совершить богоугодные дела.

— А какие же дела, к примеру, можно считать богоугодными?

— Помощь ближнему, к примеру. Вы помогаете своему ближнему, а господь помогает вам.

— Значит, ты все-таки что-то хочешь от меня?

— Не я! — Марина отрицательно покачала головой и закатила вверх глазки. — Господь хочет! И он хочет, чтобы вы помогли моему отчиму.

— А кто твой отчим?

— Профессор Курахов.

— Не знаю такого.

Марина усмехнулась и снова покачала рыжей головкой.

— Неправда! Вы его хорошо знаете. Валерий Петрович и есть профессор Курахов, мой отчим.

Марина полусидела на моем столе и, заведя белые руки за голову, плела косу. Черное резиновое кольцо она держала в зубах, и оттого ее речь была невнятной.

— Не знал, что вы состоите в родственных отношениях, — сказал я. — Во всяком случае, со стороны это не заметно. А почему ты живешь от него отдельно?

— Мы привыкли скрывать от людей свои чувства, — с грустью сказала Марина. — После страшной гибели моей мамы у меня нет более близкого человека. К тому же Курахов такой доверчивый, такой наивный! Потому я и приехала вместе с ним, что боюсь оставлять его одного.

— Вы живете в Киеве? В одной квартире?

— Теперь уже нет. Как погибла мама, профессор вернулся к себе в академгородок.

— Так чем я могу помочь твоему отчиму? — с некоторым раздражением спросил я.

Марина поднесла к губам палец и взглянула на меня с укором.

— Говорите, пожалуйста, потише. Курахов может услышать.

Она опустилась в кресло напротив меня, и я невольно скользнул взглядом по ее покусанным комарами ногам, виднеющимся из-под старой черной юбки.

— До недавнего времени отчим заведовал кафедрой истории, — сказала Марина, ожидая увидеть в моих глазах проблески воспоминаний. — Вы, наверное, учились в нашем университете?

— В вашем? Нет.

— Значит, меня неправильно проинформировали.

— Если можно, поконкретнее, — поторопил я девушку. — Что я должен сделать для профессора?

Марина взглянула на меня так, словно я не мог понять совершенно очевидных вещей.

— Это вы сами решите после того, как я все расскажу… Ему угрожают, его хотят убить, — неожиданно отчетливо произнесла Марина и посмотрела на меня, чтобы увидеть, какое впечатление произведут на меня эти слова.

— Кто угрожает?

Девушка пожала плечами.

— Не знаю. От него требуют какой-то исторический материал о средневековом консуле. В Киеве какой-то человек дважды звонил ему по телефону. Теперь вот этот обыск.

— Марина, а причем здесь я?

— Курахов не хочет обращаться в милицию, он уверен, что она ничем ему не поможет, лишь наведет ненужный шум. К тому же он подозревает, что милиция действует заодно с вымогателем. Ему нужен частный детектив.

Ах, вот в чем дело! Давний обед отзывается икотой и изжогой. Марина предлагала мне войти второй раз в ту же реку.

— Стоп! — прервал я Марину. — Ты ошиблась. Ты обратилась не по адресу.

— Что значит — не по адресу?

— Я давно уже не занимаюсь частным сыском. У меня просрочена лицензия, я не слежу за юридическими актами, я утратил навыки… И вообще, мне надоела эта работа.

— А если в порядке исключения? — вкрадчивым голосом спросила Марина.

— Мне очень жаль, но даже в порядке исключения я не буду заниматься твоим отчимом.

— Я на вас надеялась, — сказала она сухо. — Имейте ввиду, что если профессор обратится за помощью в милицию, то вашу гостиницу прикроют.

— Вполне может быть, — согласился я.

Марина рассматривала мое лицо так, как если бы на нем был написан мелкий, неразборчивый, но очень интересный текст.

— И тогда милиции сразу станет известно о том, — медленно произнесла она, — что произошло сегодня утром в заповеднике.

— Ты хочешь сказать, что милиции это станет известно не без твоей помощи? — уточнил я.

— Возможно. На то божья воля — тайное делать явным.

Я поднялся с кресла, подошел к Марине, взял ее за руку и поднял на ноги. Девушка со скрытым страхом смотрела мне в глаза.

— Я даю вам шанс, — пролепетала она, — искупить свой грех перед богом. Если вас сегодня же заберут и посадят в тюрьму, то вы не успеете принести пользу ближнему своему и отыскать злодея, который испортил акваланги.

— Ты слишком преувеличиваешь мои возможности, девочка, — сказал я, аккуратно и сильно подталкивая Марину к двери.

— Нет, не преувеличиваю. Я многое о вас знаю. Вы талантливый сыщик!

— Это твое глубокое заблуждение. Я ничем не могу быть полезен ни богу, ни твоему отчиму.

— Вы пожалеете, если откажетесь, — торопясь, произнесла Марина. До двери оставалось несколько шагов.

— Это уже похоже на угрозу.

— Нет, нет! Вы ошибаетесь! Чем может угрожать сильному мужчине слабая и беззащитная девушка? Я могу только просить вас.

— Еще раз повторяю: я не занимаюсь детективным расследованием.

Марина сжала пухлые губы. Шея, на которой болтался замусоленный шнурок с крестиком, покрылась красными пятнами.

— Вы меня разочаровали, — произнесла она. — Вы, наверное, трус?

— Может быть, — ответил я безразличным тоном. Оскорбления не причиняли мне вреда. — Тебя проводить или сама спустишься?

— Можете не утруждать себя, — ответила Марина и, почувствовав спиной дверь, повернулась к ней лицом. — Родившийся слабым достоин сострадания и жалости, а сильный человек, ставший слабым, достоин презрения.

Она грохнула дверью, захлопнув ее перед моим носом.

Что там она изрекла? — вспоминал я, принюхиваясь к горьковатому запаху ладана, коим была пропитана кофточка Марины. Родившийся сильным достоин слабости? Или достойный презрения родится сильным?.. Как бы то ни было, но, кажется, меня ожидают крупные неприятности.

* * *

Не помню точно, когда это началось. Я научился чувствовать ее взгляд, и это больше напоминало болезнь, чем интуицию. Еще совсем недавно Анна могла неслышно подойти ко мне на цыпочках со спины и закрыть мне ладонями глаза; я вздрагивал, всякий раз удивляясь ее способности незаметно приближаться ко мне, словно она превращалась в воздух или луч света. Но теперь я впервые почувствовал ее тяжелый от немых упреков взгляд, и обернулся прежде, чем она успела подойти ко мне.

— Что? — спросил я, не поднимая головы. Наконечник паяльника соскользнул с блестящей капельки застывшего олова и задел тонкий зеленый проводок. Едкий дым обжег глаза, и я зажмурился, чувствуя, что сейчас прольются слезы. — Что, Анна?!

— Почему ты ей отказал? — спросила Анна сдержанно. Ей шел белый костюм с короткой юбкой, который она обычно одевала в рабочее время. Светло-русые волосы волной опускались на воротник пиджака с петлицами из золотой вышивки. Светлые брови и глаза цвета утреннего моря контрастно выделялись на загорелом лице. Анна напоминала стюардессу с рекламного плаката: строгая, собранная, безупречно аккуратная.

Я протянул руку к ее лицу и коснулся пальцами золотой сережки.

— Ты очень взволнована. Выпей мятного ликера и полежи.

— Да, я взволнована, — ответила она, отстраняя мою руку. — Я давно уже взволнована, и мне вряд ли поможет мятный ликер.

— А что тебе поможет?

Она не ответила, села в то же кресло, где несколько минут назад сидела Марина. Мне легче было вести с Анной разговор стоя, и я лишь прислонился спиной к оконной раме, скрестив на груди руки.

— Что с тобой, Анна?

Она не раздумывала над ответом, она давно была готова высказать мне все, что наболело.

— Мне все надоело, Кирилл.

— Что — все?

— Все это, — и она кивнула на потолок, на стены, потом ее взгляд остановился на засохшем букете роз, стоящем на подоконнике у вазе.

— Я не понимаю, — почти честно сказал я.

Анна смотрела сквозь разноцветные прямоугольники витража в свои чувства.

— Я еще молода, — делая большие интервалы между словами, произнесла она. — Но мне кажется, что все лучшее осталось позади, и что в моей жизни уже ничего, кроме этого кафе, сонных посетителей, кидающих купюры на прилавок, и этих каменных стен уже не будет.

— Но это не самое худшее в жизни — деньги на прилавке, — возразил я, уже приблизительно понимая, о чем хочет сказать Анна.

Она не обратила внимания на мои слова.

— Ты помнишь, как мы с тобой ходили по плантациям коки в Приамазонии, как уносили ноги из офиса наркобарона? Ты помнишь, как мы тонули на яхте и дрались с бандой на Диком острове?

— Помню, Анюта, помню.

— Тогда мы рисковали жизнью, но в этом был свой смысл, мы посвящали себя большому и важному делу. А теперь… — Анна вдруг сменила торжественный и пафосный тон и очень конкретно, как капризная девочка, сказала: — Мне скучно! Я не хочу работать продавщицей! Жизнь проходит, а за этими стенами я ее не вижу!

— Но ты же сама мечтала о такой жизни! — ответил я, стараясь говорить как можно более ласково. — Ты хотела, чтобы я оставил частный сыск, чтобы у нас был свой дом, чтобы были…

Я прикусил себя за язык. Упоминание о детях плетью хлестало по душе Анны. После ранения в банке Милосердова она не могла иметь детей. Анна догадалась, какое слово повисло у меня на языке, и нервно дернула головой.

— Эта сладкая действительность оказалась не такой, какой я себе ее представляла, — глухим голосом произнесла она, опустив глаза. — Я ошиблась. Мы ошиблись, — тотчас поправила Анна. — Мы скоро оплывем жиром и перестанем чувствовать чужую боль. Мы уже не реагируем, когда в собственной гостинице кто-то вверх дном переворачивает номера! Мы забыли, когда последний раз совершали сильные поступки, когда чувствовали жизнь так, как приговоренный к смерти чувствует ее за день до казни. Я не могу так больше!

Это настроение, подумал я, глядя на родное лицо Анны. Это всего лишь переутомление, это следствие изнуряющей жары. Начало лета в этом году необычно жаркое. Ей надо на неделю съездить в Москву, к дождям и прохладным березовым рощам.

— И что ты хочешь? — спросил я.

— Чтобы ты снова стал таким, каким я узнала и полюбила тебя.

— Но дважды в одну реку не войдешь, — осторожно возразил я, подошел к Анне, присел возле ее ног и взял прохладные ладони, словно девушка пришла с улицы, где было морозно. — Нельзя вечно оставаться неизменным. Я ведь живой человек, а не восковая фигура.

— Нет! — Анна резко выдернула ладони из моих рук. — Сейчас ты как раз больше похож на восковую фигуру, чем на мужчину!

Кажется, она сама почувствовала, что переступила грань дозволенного, но не отступила, не извинилась, а лишь упрямо поджала губы, нахмурилась и откинулась на спинку.

Я встал. Злость заклокотала во мне, словно от одного поворота ключа запустился хорошо отрегулированный двигатель. Я мысленно сосчитал до десяти — это всегда помогало мне в подобные минуты удержать себя от резких слов и движений.

— Если тебе мало острых ощущений, — медленно сказал я, — то можешь попрыгать со скалы в море. А если я не устраиваю тебя, как мужчина, то можешь купить…

— Ну все, хватит! — перебила меня Анна. — Не то мы сейчас наговорим друг другу столько, что вовек из души не вычистишь… Почему ты отказал Марине? Она рассказала тебе, что Валерий Петрович — ее отчим, и ему уже несколько месяцев кто-то угрожает?

Рассказать ей о том, что произошло утром или нет? — думал я. Господи, что с нами случилось? Раз я задумался об этом, значит, уже не доверяю Анне, как прежде. Значит, боюсь доверить ей свои тайны.

— Ты все забыла?! — спросил я. — У тебя все из головы вылетело?! И ты уже не помнишь, что сама умоляла меня прекратить соваться в криминальное болото? Я дал тебе слово, что ставлю точку, и я его держу! Но ты начинаешь беситься от скуки, и никак не можешь понять, почему я отказал Марине!

— Не ори, — попросила Анна. — Ты меня убедил, что останешься верен своему слову, даже если рядом с тобой буду погибать я.

— Только не надо выжимать из меня слезу.

Если бы ты знала, что случилось утром, думал я, рассматривая красивые глаза Анны, то поняла бы сразу, что кто-то пытается меня запугать, заткнуть рот и навязать свои правила игры. Тот, кто испортил акваланги, был уверен, что я сделаю все возможное, чтобы милиция не узнала о шмоне в номере Курахова. А потому все надо делать вопреки. Пусть Курахов пишет заявление. Так будет лучше.

— Анна, тебе не надоело играть в Шерлока Холмса? Кажется, мы давали друг другу слово, что больше не будем заниматься криминалом.

— Не надо прикрывать трусость верностью собственному слову.

— Ну, раз ты такая смелая, так сама и разбирайся с профессором и его набожной падчерицей!

— Так я и сделаю, можешь не волноваться.

— Валяй, валяй! Только поторопись, а то профессор приведет сюда целое отделение.

— Чао, милый! — Анна поднялась с кресла. — Сиди здесь и обслуживай клиентов. Главное, всегда оставайся верным своему слову!

— Скатертью дорожка, комсомольская активистка!

Анна закончила разговор, хлопнув дверью. И почему женщины так любят ставить точку этим способом?

Я подскочил к окну, приоткрыл стеклянную мозаику, через щель глядя вниз. Остынет, подумал я, но без особой надежды. Разобьет пару стаканов и остынет. И все вернется на круги своя. Она будет стоять за стойкой бара, а я рыть бассейн и ковыряться в поломанных магнитофонах.

На меня вдруг нахлынула такая тоска, что я поморщился, прикрыл окно, сел за стол и обхватил голову руками. Это ломка, подумал я. Меня, как наркомана к игле, снова тянет к той дьявольской работе, воспоминания о которой вот уже почти два года я тщетно пытаюсь похоронить. Я думал, так лучше будет для нее, для нашей семьи, которую мы безуспешно строим уже несколько лет подряд.

Внизу грохнула калитка. Все-таки не остыла. Ушла. И напрасно. Теперь ей придется мучительно искать повод, чтобы вернуться. Никуда мы друг без друга не денемся, потому как давно срослись, давно стали родными людьми.