Сам

Сам — определительное местоимение, употребляется с существительным или личным местоимением при указании на лицо или предмет, лично, непосредственно являющийся источником или объектом действия, состояния (сделай сам, я возьму сам, сам по себе, самиздат).

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Первые компоненты сложных слов – основы отглагольного существительного (герундия) (dinning, washing) выражают действие, связанное с предметом, обозначаемым 2-м компонентом – основой существительного. Сам предмет может выполнять это действие (machine в washing- machine) или не выполнять (room в dining-room).

И. Ю. Пашкеева, Сложные слова в англоязычных художественных текстах и их перевод на русский язык, 2014

Однако и другие местоименные единицы заслуживают обсуждения в рамках проводимой в этой книге концепции проницаемости границ. Во-первых, те местоименные формы, которые состоят из более чем одного слова только в косвенных падежах с предлогом (кое у кого, ни с кем, не к кому), вряд ли можно считать эквивалентами слова; они скорее примыкают к аналитическим формам словоизменения (ср. буду читать, хотел бы и др.)[21]. Что касается других местоименных многокомпонентных единиц, то более или менее явных случаев – таких, которые упоминаются в традиционных грамматиках, – лишь несколько: такой же самый, тот же, друг друга, тот самый, между собой и некоторые другие[22]. Последняя единица отличается от других, «классических», местоимений неспособностью к словоизменению, однако известно, что неизменяемость ряда существительных (кофе, пальто) и прилагательных (люкс, беж) не исключает их из соответствующих классов. В поддержку того, что между собой тоже является одной лексемой, можно отметить ее семантическую и функциональную близость к местоимению друг друга, в частности оба местоимения обычно в качестве референта имеют подлежащее или прямой объект (синтаксическую группу, занимающую в синтаксической иерархии более высокую позицию); ср. [Тестелец 2001: 47], но не косвенное дополнение[23]:

Михаил Копотев, Исключение как правило: Переходные единицы в грамматике и словаре, 2016

Столь странные свойства и языка, и письма китайского представляют иностранцу их изучение очень трудным, но сия трудность скоро и легко уравнивается при внимательном рассматривании состава их. В китайском языке есть умственное изменение, которое оттеняет в нем качества, действие, состояние, взаимное отношение предметов и связь суждений и таким образом вполне заменяет употребляемое для сего во всех других языках словоизменение в окончаниях по склонениям и спряжениям, по родам и числам. Умственное изменение в китайских звуках заключается в изменении самого смысла их и есть двоякое: словопроизводное, определяющее разряды слов, и грамматическое, которое показывает изменение в окончаниях сообразно словосочинению того языка, на который делается переложение с китайского. Словопроизводное изменение состоит в том, что одно и то же слово принимает качества разных частей речи по одному отношению к месту, которое занимает оно в связи с прочими словами, составляющими речь. По правилам же грамматического изменения имена существительные и прилагательные умственно изменяются в окончаниях соответственно своему значению в речи и тем словам, с которыми они в связи; таким же образом и глаголы изменяются в окончании сообразно обстоятельствам речи. Вместе с китайскими звуками и таким же точно образом изменяются и условные знаки – неизменяемые в начертании.

Никита Бичурин, Неизвестный Китай. Записки первого русского китаеведа, 2016

О грамматике порядка частиц в крито-микенском существует уже достаточно большая литература. Связи микенского синтаксиса и славянского (через ряд переходных этапов) посвящена много раз цитируемая работа Вяч. Вс. Иванова [Иванов 1979]. Обращаясь в основном к микенским данным, Иванов считает сам принцип нанизывания энклитических элементов на начальное опорное слово[43] (речь идет в основном о местоименных элементах) общим индоевропейским принципом. Очень важно для нашей работы его положение о том, что «Сам по себе вводящий элемент при этом может не иметь точно фиксированного значения, поэтому он может характеризоваться тем пучком разных функций (от междометной и дейктической до союзной), которые устанавливаются и для начальных элементов славянского предложения» [Иванов 1979: 42]. Так, он, в свете этих идей, сопоставляет славянское *to– (ср. русское то-же и хетское ta). Особое внимание в этой работе уделено катализатору *-e (ср. русское э-то, э-во и т. д.). Этот катализатор Вяч. Вс. Иванов отождествляет этимологически с аналогичной частицей *e/o, вводящей предложение в анатолийских языках. Именно эту частицу К. Уоткинс видит «прилепившейся» к греческому имперфекту и аористу уже в качестве аугмента.

Т. М. Николаева, Непарадигматическая лингвистика, 2008

Словарным запасом языка ребенок начинает овладевать на втором году жизни. Как уже отмечалось, самые первые слова в его речи обычно появляются к году. Они носят недифференцированный характер и представляют собой по существу слова-предложения. Так, одним и тем же словом «мама» ребенок может выражать и какую-то жалобу, и просьбу взять на руки, и желание получить интересующую его игрушку, и пр. Самые первые слова употребляются в неизменной форме (например, имена существительные – только в именительном падеже).

Людмила Парамонова, Логопедия для всех, 2009

Что касается ошибок по словообразованию, то они определяются действием тех же двух факторов, как и выше, т. е. влияниями языка природного и изучаемого. В самом деле, если у говорящего на чужом языке не хватает запаса слов, то он собственным творчеством составляет слова и описательные выражения (невольно прибегая также к помощи жестов и указания на предметы). При этом творчестве он для данного семазиологического представления создает слово по типу имеющегося обозначения в родном языке с помощью соответствующих морфем (корней, суффиксов, префиксов) языка изучаемого. Такой способ передачи обусловливается тем, что у говорящего на чужом языке, недостаточно усвоенном, сохраняется во время речи в большей или меньшей степени внутренняя форма собственного языка, это проявление последней вместе с тем служит доказательством действительного ее существования в языковом мышлении. Обратимся к примерам: ленивость (вместо леность): ленивый – ленивость, ср. faul – Faulheit – суффикс языка изучаемого прибавлен соответственно ходу словопроизводства в языке природном; симпатический (вместо симпатичный): подстановка другого суффикса, именно – ический, нередко встречающегося в соответствии с немецким суффиксом – isch (ср. sympatisch); ветер оторвал (вместо сорвал ? abgerissen) ему шляпу с головы; открыли зонтики, но ветер повернул их (вместо вывернул ? kehrte sie um); высших и низких (вместо низших ? niedrig) училищ; крестьяне начинают резать (вместо жать ? schneiden) хлеб; целый народ (вместо весь народ ? das ganze Volk); гроза освежит целую (вместо всю) природу; небо растягиванно колоколом (dehnt sich glockenförmig aus); снял серебряный крест и дал это нищему (вместо его ? dieses, т. е. das Kreus)[72].

Коллектив авторов, Проблемы изучения билингвизма: книга для чтения, 2014

А. М. Пешковский писал, что широкое использование отглагольных существительных делает речь «вялой, путаной, мелодически бедной и бесформенной». Однако отглагольные существительные обладают рядом семантико-синтаксических свойств, которые обеспечивают, по мнению Г. О. Винокура, их незаменимость в деловом тексте. Г. О. Винокур отмечает, что способность отглагольных существительных называть не само конкретное действие, а общее представление о нем, утрата грамматических категорий, свойственных глаголу (вида, залога, времени), и создают нужную деловой речи однозначность и одновременно обобщенность смысла, обеспечивают официальную значимость называемого отглагольным именем понятия, возводят его в ранг константных тематических и ситуационных клише делопроизводства.[13]

Коллектив авторов, Основы русской деловой речи, 2012

Лексическое значение слова определяется его соотнесенностью с соответствующим понятием и местом слова в лексической системе языка (т. е. его различными связями с другими словами). Отсюда задача толкователя установить не просто смысл и его значение в предложении, а те функции, которые оно несет. В большинстве случаев установление лексического значения слова происходит как бы автоматически. То есть слово, включенное в текст, озвучивает само себя функционально, в соответствии со своим значением и назначением. Другое дело, если оно многозначно, заимствовано или это специальный термин. Здесь интерпретатору надо выяснить: есть ли легальное или аутентическое толкование данных понятий. Если нет, то ему самому необходимо установить лексическое выражение конкретного слова, используя словари или иные источники.

Коллектив авторов, Актуальные проблемы современного уголовного права и криминологии, 2013

Понятно поэтому, что перевод существительных из ед. ч. во мн. ч. с одновременным преобразованием имен собственных (ИС) в нарицательные (ИН) может использоваться как знак принадлежности их денотатов «чужому» миру и тем самым как средство подчеркнутого выражения их резко отрицательной оценки:

А. Б. Пеньковский, Очерки по русской семантике, -1

Согласно сказанному выше, идущее от автора придаточное предложение должно иметь два разных референта с различным «онтологическим статусом» и, соответственно, осуществлять две разнонаправленные предикации. Какие именно? Данное придаточное, во-первых, осуществляет совместно с ЧР референцию к Мердлю. Условное выражение этой первичной авторской референции – Мердлъ («он»); условное выражение первичной авторской предикации – Мердлъ выжал из общества кучу денег. Во-вторых, данное придаточное имеет в качестве дополнительного референта само чужое слово (здесь – «общее мнение»). Условное выражение этого чужого слова как второго референта и, соответственно, вторичной референции – Мердлъ имеет большие заслуги перед обществом, условное выражение вторичной авторской предикации к этому референту – То, что общее мнение считает заслугами перед обществом, есть умение выжать из него деньги. Вторичная предикация имеет здесь тематический характер. Смысловой вытяжкой из этого выражения является Заслуги перед обществом – это умение выжать из него деньги.[106]

Людмила Гоготишвили, Непрямое говорение, 2006

В то время как глаголы и существительные можно охарактеризовать как слова, составляющие основу языкового кодирования свойств опыта, в любом языке существуют слова, относимые к другим частям речи. Здесь представляется уместным рассмотреть в самых общих чертах их категориальную структуру и место в словесных моделях, представляющих человеческий опыт как комбинации объектов и изменений.

И. В. Толочин, Учебник по лексикологии, 2014

Морфология основывается на системе «корней», большинство которых состоит из трех согласных. Основное значение слова выражено этими тремя согласными, а добавление гласных, а также приставок, инфиксов и суффиксов из согласных определяет точный смысл и функцию слова. Например, три согласных k-t-b образуют корень, основное значение которого – «письмо, писание». Корень сам по себе является грамматической абстракцией. Слова в обычной речи формируются добавлением гласных, приставок, инфиксов и суффиксов. Так, в арабском ка-taba означает «он написал», katab-ta — «ты написал», kātib — «писатель», kitāb — «книга», ma-ktab — «место, где пишут», то есть «школа», и т. д. Словари семитских языков составляются не по словам, как в европейских языках, а по корням. И слово maktab следует искать не на букву m, а в разделе, где указан корень слова – k-t-b.

Сабатино Москати, Древние семитские цивилизации, 1949

Потеря частных грамматических значений лица и числа у формы суть, во-первых, создает возможность абстрагирования, во-вторых, форма суть актуализирует смысловую связь связочного глагола с омонимичным существительным суть и с другой этимологически родственной лексикой бытийности (существование и т. п.) и аксиологической значимости (сущность и т. п.). Тем самым форма суть сопротивляется деэтимологизации – ослаблению и утрате собственного лексического значения, обычных при употреблении глагола в функции связки.

Л. В. Зубова, Поэтический язык Иосифа Бродского, 2015

Оценка присутствует обычно в значениях предикатных слов, т. е. слов, имеющих актантную структуру. Она может относиться к субъекту действия, к самому действию, к объекту, на который действие направлено, и т. д. Общим здесь является то, что чаще всего оценочны по своему смыслу те иноязычные слова, которые обозначают человека и человеческие отношения или понятия, находящиеся в сфере человеческих отношений, вовлеченные в эту сферу. Начнем с наиболее бесспорных случаев.

Л. П. Крысин, Слово в современных текстах и словарях, 2008

Как можно видеть, эти строки вполне стереотипны по своему языковому заполнению. Все они начинаются со сложного слова (или его ритмического эквивалента), за которым следует «минимальное» слово: (а) краткий двусложник CV?CV?? либо (б) односложное слово CV? = СV?C. Последнее метрическое ударение закреплено за клаузулой, первое приходится на начальный слог, выделенный аллитерацией. Вопрос, следовательно, состоит лишь в том, чтобы определить место второго ударения в строке. Обычно предполагается, что при решении этого вопроса следует руководствоваться правилами общего языка и эддической нормы. Считается чем-то само собой разумеющимся, в частности, что отдельное слово (тем более такие семантически значимые слова, как gram, вин. п. «князя» или firar, им. мн. «мужи») выделяется метрическим ударением, в то время как второй компонент сложного слова (тем более второй слог немотивированных имен типа H?́kun или Magn?ss) является безударным или, в лучшем случае (как в примерах трехсложных композитов типа ?thlaupum), несет второстепенное ударение. Показания хендинга, выделяющего именно этот, второй компонент, в расчет не принимаются. Иными словами, в скальдоведении господствует точка зрения, в соответствии с которой единство просодических и звуковых повторов обязательно лишь для аллитерации и не обязательно для хендинга, которому приписывается в основном лишь орнаментальная функция; см., однако, важные оговорки в работах [Hollander 1953, 190; Kristján ?rnarson 1991, 74—75].

О. А. Смирницкая, Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования, -1

Эти примеры очень похожи на высказывания на пиджине. Первый больной говорит однословными высказываниями и их сериями, второй строит серии из двух – четырех слов и использует остаточные навыки построения предложений. При этом ни одно синтаксическое правило не используется регулярно. Так, он строит несколько атрибутивных конструкций, где определяемое слово может стоять и до и после определения, то же самое с отрицанием (лес нет, нет нитка). Тем не менее, в обоих текстах видна смысловая связь. Больные говорят по правилам смыслового развертывания, выделяя и оречевляя наиболее субъективно значимые компоненты ситуации. При этом они используют структуру «топик – коммент», где топик может быть как выражен, так и подразумеваться (ср. мнение Е. Н. Ширяева (1981: 196) о рематичности конситуативных высказываний в разговорной речи и мнение А. А. Потебни (1958), что появление двусоставных высказываний – позднее приобретение в филогенезе языка).

Дерек Бикертон, Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей, 2009

Последнее замечание представляется спорным: как произнести линейный отрезок звукового ряда «отдельно» от суперсегментной единицы, например слово отдельно от ударения? Очевидно, автор хотел подчеркнуть зависимый характер суперсегментной единицы, ее вторичность по отношению к сегментным единицам. Между тем думается, что в рамках фонетики практически невозможно решить вопрос о приоритете ударения или слова, поскольку само слово с позиций этой науки является словом фонетическим, то есть тактом, который по природе суперсегментен, и в этом смысле оказывается понятием, синонимичным ударению.

В. В. Васильева, Русский прозаический ритм. Динамический аспект, -1

Предикации первого порядка (Р1) передают основную идею сообщения, то, ради чего текст создается; предикации второго порядка (Р2) передают основное содержание предмета речи; предикаты третьего порядка (Р3), являясь дополнительными к предикатам второго порядка, уточняют, конкретизируют их, способствуя тем самым созданию полного, развернутого речевого сообщения. Различное функциональное назначение предикатов подчеркивается и их различным языковым обозначением.

В. П. Глухов, Методика формирования связной речи детей дошкольного возраста с системным речевым недоразвитием, 2017

Если сравнить лингвистику с другими гуманитарными науками, то бросается в глаза одна ее особенность. В ряде наук в течение веков менялись представления и о самом их предмете, и об их задачах и целях. Но если мы сравним грамматику Дионисия Фракийца и современный школьный учебник русского языка, то обнаружим много общего. Сходна сама задача – научить правильному языку. Сходно понимание языка – как некоторой системы правил, извлекаемой из множества уже существующих, а не конструируемых автором текстов. Сходно выделение основных изучаемых областей языка: фонетика, морфология, синтаксис (они и изучаются в этом порядке); при этом основное внимание там и там уделяется грамматике. Сходны многие основные понятия и термины (русские термины часто представляют собой кальки с древних языков): звук, гласный звук, согласный звук, слово, предложение, часть речи, глагол, наречие, местоимение, падеж, лицо, наклонение, залог и т. д. Некоторые из них появились даже до Александрии; например, первым выделил части речи Аристотель в IV в. до н. э. Лишьсинтаксическая терминология современного учебника отсутствовала в александрийский период и появилась намного позже. Но и она разработана еще в XIII–XVI вв. Также в античности еще не было представления о значимых частях слова – корне, суффиксе и т. д. Но и оно появилось в XVI–XVII вв.

В. М. Алпатов, Языкознание: От Аристотеля до компьютерной лингвистики, 2017

Полные прилагательные в роли сказуемого имеют разговорный оттенок (Он умный), а краткие – книжный (Он умён). Нередко полная форма приобретает просторечный характер (Я с ним не согласный). Прилагательные с отрицательной характеристикой более мягко звучат в полной форме (Он глупый) и более резко – в краткой (Он глуп). Притяжательные прилагательные употребляются в разговорном стиле (папин /отцовский портфель), в книжном их заменяют существительные в родительном падеже (портфель папы /отца). Синтетическая (однословная) форма сравнительной степени прилагательных употребляется во всех стилях, аналитическая (двусловная) – в книжных стилях (Брат ниже сестры – Брат более низкий, чем сестра). Синтетическая форма превосходной степени прилагательного используется чаще в книжных стилях, а аналитическая – во всех разновидностях языка (наилучший выход – самый лучший выход). При этом образования с приставками сверх-, ультра-, архи– свойственны публицистическому стилю (сверхмощный, ультрамодный).

Т. И. Кобякова, Стилистика русского языка и культура речи (сфера профессиональной коммуникации), 2013

Следуя традиции, Фреге определил языковые выражения, обозначающие отдельные предметы из описанного им «универсума», как имена собственные. Однако в их число он включил не только привычные для нас имена собственные вроде «Сократа» или «Парижа», но также выражения, получившие в дальнейшем название «определенных дескрипций» (например «нынешний король Франции»), отождествив тем самым имя собственное с единичным термином. Более того, Фреге стал трактовать как имена собственные целые повествовательные предложения, которые, по его мнению, обозначают абстрактные предметы «истину» и «ложь». Назвав отношение между именем и обозначаемым им конкретным или абстрактным предметом именованием, Фреге выявил основные его свойства[11], но о них речь пойдет чуть позже.

Л. Б. Макеева, Язык, онтология и реализм, 2011

Понятия имеют языковое выражение и неразрывно связаны с основной языковой единицей – словом. Выражаются понятия как посредством последних (слов), так и при помощи словосочетаний (словесных групп). Само собой разумеется, что без слов и словосочетаний невозможно ни построение понятий, ни оперирование имени (слова и словосочетания, объединенные каким-либо смыслом и обозначающие какой-либо предмет).

Д. А. Шадрин, Логика, -1

Все происходит так, как если бы выражение обладало логикой, которая ведет его к собственному удвоению. Спиноза излишком озабочен грамматикой, чтобы мы могли пренебречь лингвистическим происхождением «выражения». Мы увидели, что атрибуты суть имена: скорее глаголы, нежели прилагательные. Каждый атрибут – это глагол, первая инфинитивная пропозиция, выражение, наделенное отчетливым смыслом; но все атрибуты обозначают субстанцию как одну и ту же вещь. Следовательно, традиционное различие между выраженным смыслом и обозначенным объектом (который выражает себя) находит в спинозизме непосредственное применение. Но такое различие необходимо обосновывает некое движение выражения. Ибо оно делает так, что смысл первой пропозиции становится, в свою очередь, обозначаемым второй пропозиции, которая сама обладает новым смыслом, и т. д. Так, обозначаемая субстанция выражается в атрибутах, а атрибуты выражают некую сущность. Тогда атрибуты, в свою очередь, выражаются: они выражаются в обозначающих их модусах, эти модусы выражают модификацию. Модусы суть подлинные «причастные» пропозиции, кои выводятся из главных инфинитивных пропозиций. Именно в этом смысле выражение – благодаря своему собственному движению – порождает выражение второй степени. Выражение обладает в себе достаточным основанием перевыражения [re-expression]. Эта вторая степень определяет производство само по себе: Бог, как говорится, производит, в то время как его атрибуты выражаются. Так что, в конечном счете, именно Бог всегда оказывается обозначаемым всеми вещами – на несколько ином уровне. Атрибуты обозначают Бога, но еще его обозначают и модусы в атрибуте, от которого они зависят. «Это как бы в тумане видели, кажется, и некоторые из еврейских писателей: они утверждали, что бог, разум бога и вещи, им мыслимые, составляют одно и тоже».[175]

Жиль Делёз, Спиноза и проблема выражения, 1968

Бессознательность процесса неразрывно связана с его творческим характером, со способностью каждого человека самостоятельно создавать собственную языковую систему. В составе этой индивидуальной языковой системы самым «творимым» компонентом является именно морфология, поскольку составляющие ее грамматические (морфологические) правила основаны на выявлении типовых соотношений между морфологическими формами, представленными словоформами (применительно к словоизменительным категориям, таким как число и падеж существительного) или разными словами, связанными деривационными отношениями (применительно к несловоизменительным категориям, таким как род существительного или вид глагола). Мы имеем в виду те правила (их принято называть процедурными или процедуральными), которые человек приобретает самостоятельно на основе нерефлектируемого речевого опыта и которыми пользуется в дальнейшем в процессе своей речевой деятельности. Они формируют то, что в работах психологов и педагогов обычно относится к области чувства языка, языкового чутья.

С. Н. Цейтлин, Освоение языка ребенком в ситуации двуязычия, 2014

«Проникновение» особенностей употребления в значение описано для имен существительных под названием «обогащение признаками денотата» [Арутюнова 1976: 337; Шатуновский 1983]. Так, офицер – это 'тот, кто служит в армии или на флоте и относится к командному составу' – ничего более для приложения этого слова к объекту не нужно. Однако какие-то типичные, хотя и не обязательные, признаки денотативного класса офицеров – смелость, военная выправка, приверженность специфическому кодексу чести и т. п. – начинают (в большей или меньшей степени) ассоциироваться с этим словом, входя тем самым в какой-то степени в его значение и определяя его языковое поведение: Ах, какой был мужчина! Настоящий полковник! (из песни А. Пугачевой). Однако не в меньшей степени подобное «проникновение» характерно для глаголов. Во многих случаях типичные признаки денотативных ситуаций – признаки объектов, участвующих в данных ситуациях, прагматические характеристики самих этих ситуаций, их предпосылки и / или последствия и т. д., и т. п. – втягиваются в значение, конвенционализуются, начинают в большей или меньшей степени ассоциироваться с глаголами и их аспектуально значимыми группами. Непрерывное взаимодействие, смешение языка и жизни в пункте употребления видовых форм ставит задачу разграничения того, что идет от жизни, и того, что идет от языка, при ясном понимании того, что окончательно и однозначно разделить язык и жизнь невозможно.

И. Б. Шатуновский, Проблемы русского вида, 2009

Естественные языки имеют определенные недостатки, затрудняющие точную передачу информации. К таким недостаткам относятся тот факт, что со временем слова изменяют свое значение. Например, слово «танк» первоначально обозначало резервуар, цистерну, а сейчас оно обозначает боевую машину. Кроме того, в естественном языке одно слово часто обозначает разные предметы и имеет несколько смысловых значений (кисть руки и кисть винограда). Бывает, что разные слова имеют одно и то же значение (перевес и превосходство). Иногда значение слов естественного языка бывает неопределенным, расплывчатым (человек не совсем здоров). Искусственные языки лишены данных недостатков, но в свою очередь бедны образами. Логика пользуется искусственным языком, который создан с помощью формализации. Это означает, что в логике операции с мыслями заменяют действиями со знаками. Основными знаками формальной логики являются слова, а сложными – предложения естественного языка. С помощью формализованного языка из формул, соответствующих истинным высказываниям, можно получить формулы, соответствующие другим истинным высказываниям, не принимая во внимание преобразование самого высказывания. Давайте остановимся на принципах построения языка логики.

Н. А. Лучков, Логика в вопросах и ответах, 2009

В этом – основная специфика и основная трудность современного литературного употребления слов и выражений библейского происхождения. Многие пишущие и говорящие не могут точно идентифицировать источник таких единиц, что разрушает или искажает историческую и культурологическую информацию, которая аккумулирована в них. Вторым распространенным типом ошибочного употребления крылатых слов и выражений является искажение их формы и содержания. Так, в современной речи старый глагол довлеть часто употребляется ошибочно, по форме и значению смешиваясь с давить. Отсюда неверные фразы типа «Над ним довлели тяжёлые обстоятельства». Предупредить эту типичную ошибку может именно знание точного источника этого глагола. Он употреблен в ц. – слав. тексте Нового Завета («довлеет дневи злоба его» – Мф 6:34), где обозначает ‘довольно, достаточно’. Ср. её рус. перевод: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы».

В. М. Мокиенко, Библеизмы в современной русской речи. Как их правильно понимать и употреблять, 2017

Аристотель истоики. Следующим этапом в развитии семантической теории следует считать деятельность Аристотеля. Он исходит из универсальности вещей и рассматривает «возбуждения души» как образы вещей; эти «возбуждения души» тоже универсальны, но язык, слова как знаки для «возбуждения души» или «знаки состояния души» уже не носят всеобщего характера. Слова суть также знаки для родовых и видовых свойств вещей. Они суть орудия познания вещей, как и для Платона. Но не сами имена, а способы их соединения и разделения обеспечивают истинность. Следовательно, нужно изучать разные такие способы: здесь исток аристотелевой логики. Именно поэтому Аристотель говорит о понятии отдельно от слова. Ведь «применение» слова не всегда соответствует сущности понятия. «Одно и то же предложение и одно и то же имя <неизбежно> должно иметь много значений. И тот, кто не знает значения слов, при умозаключении будет обманываем….» (Античная философия, 1940. С. 149). «Значение слов» здесь обозначается, кстати, как их «логос» – то есть истинное значение, противоположное «свойству» или «применению» этих слов. По Аристотелю, понятие может отражаться в целом высказывании, а не только в отдельном слове, или не соответствовать определенному слову. Впрочем, на практике Аристотель, говоря о логическом выводе, то есть о формах мышления, часто отождествлял их с формами языка и, лишь обращаясь к художественной речи, четко указывал на их различие.

А. А. Леонтьев, Деятельный ум, 2001

В выражении отношений между текстемами, составляющими СТ (ССЦ), участвуют средства, многие из которых довольно подробно охарактеризованы в лингвистической литературе (А. М. Пешковский, И. А. Фигуровский, Т. И. Сильман, Л. М. Лосева, М. Г. Свотина, И. М. Гриценко и др.). Это такие средства, как повторы, союзы, эллиптические предложения, придаточные части, отторгнутые от главного (Гриценко), сцепляющие слова, причастные обороты, союзы, вводные слова, вопросительные предложения, инверсии (Свотина). Однако этот перечень не отражает всего многообразия средств связи [Недбаева 1974: 123] (Заметим, что уже сам этот «перечень» характеризует хаотичность и неопределенность во взглядах на межфразовые отношения и средства их выражения, характерные для периода 60-70-х гг.).

О. И. Филимонов, Скрепа-фраза в языке, 2013

В самом деле, внутреннюю форму определения мы принимаем за внутренний смысл понятия, которое, таким образом, предстает перед нами наполненным собственным содержанием и располагающим соответствующим объемом вещного мира – литературный язык как существующий отдельно от народного, национального, реально действующего языка. Между тем термин «литературный язык» по своему происхождению оказывается связанным просто с понятием «литература», а в этимологическом его определении – основанным на «литере», т. е. на букве: письменный. Таким образом, и основными признаками «литературного языка» как «реальности» почитаются следующие: это язык письменный по преимуществу, и по этой причине «обработанный мастерами» стандарт. Все остальные признаки «литературного языка» вытекают из этого абстрактного определения и потому кажутся нам неотразимо логичными и безусловно понятными. Отсюда и многообразные термины, многослойным пирогом наложившиеся на предмет изучения, представляют собою, собственно, только попытку выйти из порочного круга формальной логики: признаки понятия почитать за признаки несуществующего объекта, а объект определять через те же признаки понятия. «Литературный» – «нелитературный», «письменный» – «устный», «народный» – «культурный» (даже «культовый», в последнем случае вообще много синонимов), «обработанный» – «необработанный», а также многозначные и потому неопределенные по значению «система», «норма», «функция», «стиль» и др. как различные способы номинации божества, созданного в известный момент из самых абстрактных признаков, в процессе конкретного изучения языкового материала, отвлеченных от самого объекта. Чем больше таких определений (которые, по видимости, «уточняют» наше представление об объекте), тем больше опустошается и понятие «литературный язык»: введение каждого последующего из них настолько увеличивает содержание понятия, что, по определению, сводит его объем до пределов ничтожности.

В. В. Колесов, «Жизнь происходит от слова…», 2015

Вилкул настойчиво подчёркивает, что то или иное слово или тот или иной термин имел общеславянское или заимствованное происхождение и употреблялся помимо летописей и документальных источников ещё в литературе, особенно переводной. Действительно, во многих терминологических работах на это обращалось недостаточное внимание, а летописи воспринимались не как явления литературного процесса, а словно прямое отражение устной речи. И в самом деле, словоупотребление отдельных авторов могло быть обусловлено в значительной мере литературными установками, а не общепринятым узусом. Но это не значит, что самого этого узуса не существовало и что нам не суждено определить его хотя бы в общих чертах. Впадая в «постмодернистский» пессимизм, Вилкул уже не считает нужным заниматься обычной «черновой» работой историка. Главное, чего она не делает и отсутствие чего ставит под сомнение все её выводы, – это простой анализ словоупотребления в каждом конкретном тексте с учётом его сохранности, происхождения, бытования, цели и смысла. Вместо этого предлагаются длинные списки упоминаний того или иного слова, встреченных автором в разнородных источниках, и обрывочные пояснения, смысл которых в конечном счёте сводится к одному – убедить читателя в том, что на самом деле всё это не имеет значения.

П. С. Стефанович, Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X–XI веках, 2012

Из существующего, одно говорится о каком-нибудь подлежащем, но не находится ни в каком подлежащем, например человек; о подлежащем – отдельном человеке говорится как о человеке, но человек не находится ни в каком подлежащем; другое находится в подлежащем, но не говорится о каком то подлежащем (я называю находящимся в подлежащем то, что, не будучи частью, не может существовать отдельно от того, в чем оно находится); например, определенное умение читать и писать находится в подлежащем – в душе, но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном умении читать и писать. И определенное белое находится в подлежащем – в теле (ибо всякий цвет – в теле), но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном белом. А иное и говорится о подлежащем, и находится в подлежащем, как, например, знание находится в подлежащем – в душе – и о подлежащем – умении читать и писать – говорится как о знании. Наконец, иное не находится в подлежащем и не говорится о каком-либо подлежащем, например отдельный человек и отдельная лошадь. Ни то ни другое не находится в подлежащем и не говорится о подлежащем. И вообще все единичное и все, что одно по числу, не говорится ни о каком подлежащем, однако ничто не мешает чему-то такому находиться в подлежащем. В самом деле, определенное умение читать и писать принадлежит к тому, что находится в подлежащем, но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном умении читать и писать).

Аристотель, КАТЕГОРИИ, -1

Первым, относительно простым способом закрепления общественного знания является то, что Л.С.Выготский условно называл “удвоением” предмета, т. е. проецирование выделенных и абстрагированных признаков предмета непосредственно на сам этот предмет, как бы взгляд на него с другой точки зрения – тот взгляд, который, по Энгельсу, отличает глаз человека от глаза орла. На этом этапе “обобщение означает, что из конкретного содержания предметов выделяются черты и свойства, которые существенны для действия и являются его специфическим объектом. Выделяются, но не отделяются! Когда же действие переносится в речевой план, эти средства закрепляются за отдельными словами, превращаются в значение слов, отрываются от конкретных вещей и таким путем становятся абстракциями.… Перенесение действия в речевой план означает не только выражение действия в речи, но прежде всего речевое выполнение предметного действия – не только сообщение о действии, но действие в новой, речевой форме”[104].

А. А. Леонтьев, Психология общения, 1997

Для создания текста автор использует единицы языка и грамматические правила их соединения в слова, словосочетания, предложения и т. п., но сам текст не является языковой единицей, так как в отличие от нее каждый раз заново создается, творится. Большинство современных ученых (и в этом мы присоединяемся к ним) сходятся в мнении о том, что текст – это коммуникативная единица, единица речи/речевой деятельности (Н.Д.Бурвикова, О.И.Москальская, В.Я.Шабес, А.М.Шахнарович и многие другие). Что это значит?

Н. В. Кулибина, Зачем, что и как читать на уроке. Методическое пособие для преподавателей русского языка как иностранного, 2015

Попробуем теперь выдвинуть следующее предположение: то, что мы называем значением слова, соответствует всему тому, что в словаре (или в энциклопедии) написано в известной «словарной статье», заглавие которой обычно набрано жирным шрифтом. Все, что определяется в этой словарной статье, составляет выраженное содержание этого слова. Читая определения, приводимые в словарной статье, мы отдаем себе отчет в том, что (1) она включает в себя различные значения или смыслы этого самого слова и (2) эти значения или смыслы зачастую могут быть выражены не однозначным синонимом, а определением, парафразой или даже конкретным примером. Лексикографы, понимающие толк в своем ремесле, не только снабжают словарные статьи определениями, но и дают инструкции по их контекстуальному «раздвусмысливанию», и это весьма помогает решить вопрос о том, каким может быть синонимичное слово (в определенном контексте) на другом естественном языке.

Умберто Эко, Сказать почти то же самое. Опыты о переводе, 2003

В своих крайних вариантах такой подход вступает порой в полное противоречие с общефилософскими положениями о парных категориях формы и содержания. Так, в одной из работ, косвенно затрагивающих понятие НПП, последнее определяется как «смысловая форма выражения ПН», но здесь же указывается, что «вовне НПП выражается в виде статей, пунктов…»[37]. Учитывая, что философия не дает никакой промежуточной категории, находящейся между формой и содержанием[38], возникает вопрос: если НПП – форма, то почему «смысловая», и почему эта форма нуждается во внешнем выражении, а не сама по себе является выражением содержания?

М. Л. Давыдова, Нормативно-правовое предписание. Природа, типология, технико-юридическое оформление, 2009

В «Эстетических фрагментах» (1922–1926), серии работ, выходившей в начале 20-х гг, нашли отражение взгляды Г. Шпета на проблему слова. Слово, по Шпету, – не только средство общения, но и воплощение разума, основной архетип культуры. «Духовные и культурные образования, – пишет Шпет, – имеют существенно структурный характер, так что можно сказать, что сам „дух“ или культура – структурны» [Шпет 1922: 382]. Осознание «структурности» мира культуры ведет к выделению различных типов связи или отношений в культуре. Слово как основной носитель ментального мира представляет собой особый знак в ряду других знаков: «Слово есть знак sui generis. Не всякий знак – слово. Бывают знаки – признаки, указания, сигналы, отметки, симптомы, знамения, omina и проч., и проч. <…> Связь слова со смыслом есть связь специфическая. Она является „родом“, а не подводится под род» [Там же: 380]. Структура слова, согласно Шпету, задает существенную категорию культуры – категорию отношения, или функции: «Графически слово может изображаться сложною и простою системою знаков. Пиктография и граммография имеют свою историю. Графический знак всегда может быть заменен звуковым. Даже такой графический знак, как свободный промежуток между двумя написанными, нарисованными или напечатанными „словами“ – „пробел“, – может быть заменен звуковым комплексом или звуковою паузою, которые могут принять на себя любую функцию знака, в том числе и слова, т. е. осмысленного, со значением знака. Теория слова как знака есть задача формальной онтологии, или учения о предмете, в отделе семиотики» [Там же: 381].

В. В. Фещенко, Лаборатория логоса. Языковой эксперимент в авангардном творчестве, 2009