Неточные совпадения
Алексей Александрович думал и
говорил,
что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того,
что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела,
что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее,
чем дольше они
там лежали.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто
ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так
говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то,
что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина,
что слышно было, как муха летит;
что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и
что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто
там или нет.
— Афанасий Васильевич! вновь скажу вам — это другое. В первом случае я вижу,
что я все-таки делаю.
Говорю вам,
что я готов пойти в монастырь и самые тяжкие, какие на меня
ни наложат, труды и подвиги я буду исполнять
там. Я уверен,
что не мое дело рассуждать,
что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать;
там я повинуюсь и знаю,
что Богу повинуюсь.
Но знаю,
что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда,
что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье,
говорить так, как в обычае
говорить там, где бывают короли, князья и все
что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве.
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если бы вы знали,
что он
там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то
говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял
ни слова… А впрочем, и я сам вчера…
— Да, — проговорил он,
ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того,
чему тебя учили, а
там — хвать! — оказывается,
что все это вздор, и тебе
говорят,
что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и
что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в то время старики носили ночные колпаки.]
Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
Красавина. Уж это не твое дело. Будут. Только уж ты из-под моей власти
ни на шаг.
Что прикажу, то и делай! Как только хозяйка выдет,
говори,
что влюблен. (Показывая на забор.)
Там тебе нечего взять, я ведь знаю; а здесь дело-то скорей выгорит, да и денег-то впятеро против тех.
— Поди с ним! —
говорил Тарантьев, отирая пот с лица. — Теперь лето: ведь это все равно
что дача.
Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?..
Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород —
ни пыли,
ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет,
что бы
там про него
ни говорили.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они
говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот
что они
говорят, и все; но я думаю,
что этого довольно! Дело не в том:
что бы
там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Так
что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай!
там что будет, а коли,
чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем
говорили: «Кто его знает,
ни то он есть,
ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет на чердаке.
Трофимов. Мы вчера
говорили долго, но
ни к
чему не пришли. В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое. Быть может, вы и правы по-своему, но если рассуждать попросту, без затей, то какая
там гордость, есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко несчастлив. Надо перестать восхищаться собой. Надо бы только работать.
— Вы знаете,
что мы уж целый месяц почти
ни слова не
говорим. Птицын мне про все сказал, а портрет
там у стола на полу уж валялся; я подняла.
— Но мне жаль,
что вы отказываетесь от этой тетрадки, Ипполит, она искренна, и знаете,
что даже самые смешные стороны ее, а их много (Ипполит сильно поморщился), искуплены страданием, потому
что признаваться в них было тоже страдание и… может быть, большое мужество. Мысль, вас подвигшая, имела непременно благородное основание,
что бы
там ни казалось.
Чем далее, тем яснее я это вижу, клянусь вам. Я вас не сужу, я
говорю, чтобы высказаться, и мне жаль,
что я тогда молчал…
А больше и
говорить не стал, да и некогда ему было
ни с кем разговаривать, потому
что государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить и отослать назад в Англию — вроде подарка, чтобы
там поняли,
что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки учен, а при нем чтобы и Левша находился и чтобы он сам англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.
Совещания составлявшейся компании не представляли тайны
ни для кого, потому
что о Мутяшке давно уже
говорили как о золотом дне, и все мечтали захватить
там местечко, как только объявится Кедровская дача свободной.
…Очень бы хотелось получить письма, которые Шаховский обещал мне из России. Может,
там что-нибудь мы бы нашли нового. В официальных мне ровно ничего не
говорят — даже по тону не замечаю, чтобы у Ивана Александровича была тревога, которая должна всех волновать, если теперь совершается повторение того,
что было с нами. Мы здесь ничего особенного не знаем, как
ни хлопочем с Михаилом Александровичем поймать что-нибудь новое: я хлопочу лежа, а он кой-куда ходит и все возвращается
ни с
чем.
Ты напрасно
говоришь,
что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно
говорил,
что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад,
что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю,
что у вас
там делается, и это естественно. В России меньше всего знают,
что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются,
что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно
ни было.
Долго шли они молча; зашли в какой-то трактирчик, попили
там чайку,
ни о
чем не
говоря Друг с другом, и вышли.
Бывало,
что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим станешь
говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую
там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь,
что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, бог его знает…
— А у вас
что?
Что там у вас? Гггааа!
ни одного человека путного не было, нет и не будет. Не будет, не будет! — кричала она, доходя до истерики. — Не будет потому,
что ваш воздух и болота не годятся для русской груди… И вы… (маркиза задохнулась) вы смеете
говорить о наших людях, и мы вас слушаем, а у вас нет терпимости к чужим мнениям; у вас Марат — бог; золото, чины, золото, золото да разврат — вот ваши боги.
— Люба, скажи мне… не бойся
говорить правду,
что бы
ни было… Мне сейчас
там, в доме, сказали,
что будто ты больна одной болезнью… знаешь, такой, которая называется дурной болезнью. Если ты мне хоть сколько-нибудь веришь, скажи, голубчик, скажи, так это или нет?
Все это мать
говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал
ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда мать спросила меня: «Не правда ли,
что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал,
что люблю больше Багрово и
что там веселее.
— Ах, нет!
Там,
говорят, так за себя перетрусились,
что им
ни до кого!
— «Оттого,
говорят,
что на вас дьявол снисшел!» — «Но отчего же,
говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?» «Оттого,
говорят,
что мы живем по старой вере, а вы приняли новшества», — и хоть режь их ножом,
ни один с этого не сойдет… И как ведь это вышло: где нет раскола промеж народа,
там и духа его нет; а где он есть — православные ли, единоверцы ли, все в нем заражены и очумлены… и который здоров еще, то жди,
что и он будет болен!
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку
что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу
говорила: «
Что,
говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все,
что у кого хорошее какое есть: капуста
там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
Поэтому, когда им случалось вдвоем обедать, то у Марьи Петровны всегда до того раскипалось сердце,
что она, как ужаленная, выскакивала из-за стола и, не
говоря ни слова, выбегала из комнаты, а Сенечка следом за ней приставал:"Кажется, я, добрый друг маменька, ничем вас не огорчил?"Наконец, когда Марья Петровна утром просыпалась, то, сплеснув себе наскоро лицо и руки холодною водой и накинув старенькую ситцевую блузу, тотчас же отправлялась по хозяйству и уж затем целое утро переходила от погреба к конюшне, от конюшни в контору, а
там в оранжерею, а
там на скотный двор.
Но как
ни уговаривала Раиса Павловна своего Ришелье, как
ни старалась поднять в нем упадавший дух мужества, он все-таки трусил генерала и крепко трусил. Даже сердце у него екнуло, когда он опять увидал этого генерала с деловой нахмуренной физиономией. Ведь настоящий генерал, ученая голова, профессор,
что там Раиса Павловна
ни говори…
Женщина всегда останется женщиной,
что бы
там ни говорили…
Только наказал же меня за него бог! После уж я узнал,
что за ним шибко следили и
что тот же Андрияшка-антихрист нас всех выдал. Жил я в Крутогорске во всем спокойствии и сумнения никакого не имел, по той причине,
что плата от меня, кому следует, шла исправно. Сидим мы это вечером,
ни об
чем не думаем; только вдруг словно в ворота тук-тук. Посмотрел я в оконце, ан
там уж и дом со всех сторон окружен. Обернулся, а в комнате частный."
Что,
говорит, попался, мошенник!"
И ведь все-то он этак!
Там ошибка какая
ни на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение из присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот,
говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть на него. А станешь ему, с досады,
говорить:
что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «Да где уж мне! —
говорит, — я,
говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
Как это
ни странно с первого взгляда, но приходится согласиться,
что устами Удава
говорит сама истина. Да, хорошо в те времена жилось. Ежели тебе тошно или Сквозник-Дмухановский одолел — беги к Ивану Иванычу. Иван Иваныч не помог (не сумел"застоять") — недалеко и в кабак сходить.
Там уж с утра ябедник Ризположенский с пером за ухом ждет. Настрочил, запечатал, послал… Не успел оглянуться — вдруг, динь-динь, колокольчик звенит. Кто приехал? Иван Александров Хлестаков приехал! Ну, слава богу!
— Я знаю, друг мой,
что ты мне не изменишь, а все-таки хотела тебе ухо надрать больно-больно: вот как!.. —
говорила Настенька, теребя Калиновича потихоньку за ухо. — Придумал
там что-то такое в своей голове, не пишет
ни строчки, сам болен…
«Генерал,
говорит, прислал сейчас найденный через полицию шубный рукав и приказал мне посмотреть, от той ли ихней самой шубы, али от другой…» Камердинер слышит приказание господское — ослушаться, значит, не смел: подал и преспокойным манером отправился стулья
там,
что ли, передвигать али тарелки перетирать; только глядь:
ни квартального,
ни шубы нет.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я
говорю,
что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди,
ни один не скажет, какой это консул
там… или в котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так… потому
что порядок такой! чтоб по глазам только было видно,
что учился.
Об этой неудаче он
ни полслова Наденьке; проглотил обиду молча — и концы в воду. «
Что же повесть, — спрашивала она, — напечатали?» — «Нет! —
говорил он, — нельзя;
там много такого,
что у нас покажется дико и странно…»
Манера Юлии Михайловны состояла в презрительном молчании, на час, на два, на сутки, и чуть ли не на трое суток, — в молчании во
что бы
ни стало,
что бы он
там ни говорил,
что бы
ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, — манера нестерпимая для чувствительного человека!
— Какое мне дело,
что бы вы
там ни таскали. Я вас тогда не просила таскать, значит, вам, господин неучтивый офицер, самому тогда доставляло удовольствие. И позвольте мне заметить,
что вы не смеете
говорить мне ты,если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.
— Нет-с, это не от семьи зависит, а человеком выходит! — воскликнул Аггей Никитич. — У нас, например, некоторые ротные командиры тоже порядочно плутовали, но я, видит бог, копейкой казенной никогда не воспользовался… А тут вдруг каким хапалом оказался!.. Просто, я вам
говорю, на всю мою жизнь осрамлен!.. Как я
там ни уверял всех,
что это глупая выдумка почтальонов, однако все очень хорошо понимают,
что те бы выдумать не смели!
Из этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла,
что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали, а злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули не мысли, нет, а скорее ощущение мыслей: «Этот дурак, то есть Аггей Никитич,
говорит,
что любит меня, а между тем разблаговещивает всем,
что я что-то такое не по его сделала, тогда как я сделала это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал,
что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы
там ни было, по чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из того,
что ставят ей в обвинение.
— Но неужели же
ни вы,
ни Гегель не знаете, или, зная, отвергаете то,
что говорит Бенеке? — привел еще раз мнение своего любимого философа Егор Егорыч. — Бенеке
говорит,
что для ума есть черта, до которой он идет могущественно, но тут же весь и кончается, а
там, дальше, за чертой, и поэзия, и бог, и религия, и это уж работа не его, а дело фантазии.
Я сделал ту и другую и всегда буду благодарить судьбу,
что она, хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и
что бы
там про поляков
ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я скажу откровенно,
что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить на человека.
Растем мы, растем, и
что бы
там ни говорили про нас, но исполин идет быстрыми шагами!» Затем, как бы для того, чтобы еще сильнее поразить нашего патриота, мимо него стали проходить возвращавшиеся с парада кавалергарды с своими орлами на шлемах, трехаршинные почти преображенцы, курносые и с простреленными киверами павловцы.
Но, нужно сказать правду, овальность эта более приличествовала метрдотелю, нежели полководцу, потому
что последний, как
там ни говори, все-таки должен быть готов во всякое время проливать кровь.
— Ну, уж
там как хочешь разумей, а только истинная это правда,
что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми,
говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане —
что хочешь у любой бабы проси,
ни в
чем тебе отказу не будет.
— Вообще, брат, люди — сволочь! Вот ты
там с мужиками
говоришь, то да се… я понимаю, очень много неправильного, подлого — верно, брат… Воры всё! А ты думаешь, твоя речь доходит?
Ни перчинки! Да. Они — Петр, Осип — жулье! Они мне всё
говорят — и как ты про меня выражаешься, и всё…
Что, брат?
— Акведуки эти, —
говорил отец протопоп, — будут
ни к
чему, потому город малый, и притом тремя реками пересекается; но магазины, которые всё вновь открываются, нечто весьма изящное начали представлять. Да вот я вам сейчас покажу,
что касается нынешнего
там искусства…
— И взаправду теперь, —
говорил он, — если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше, то и тут нам ничего этого не видно, потому
что тут у нас
ни книг этаких настоящих,
ни глобусов,
ни труб, ничего нет. Мрак невежества до того,
что даже, я тебе скажу, здесь и смелости-то такой, как
там, нет, чтоб очень рассуждать! А
там я с литератами, знаешь, сел, полчаса посидел, ну и вижу,
что религия, как она есть, так ее и нет, а блоха это положительный хвакт. Так по науке выходит…
— Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу,
что он скорбит, вижу,
что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! —
говорю я себе, —
чего он в таком изумлении? Может быть, это он и обо мне…» Потому
что ведь
там, как он на меня
ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
— Никаких «но». Я не позволю тебе водить
ни любовников,
ни там двоюродных братьев. Вперед тебе
говорю: я строгая. Из-за того и беру тебя,
что не желаю иметь американскую барыню в кухарках. Шведки тоже уже испорчены… Слышишь? Ну, а пока до свидания. А паспорт есть?