Неточные совпадения
Но что там он поссорился
с начальником и поехал назад в Москву, но
дорогой так заболел, что едва ли встанет, —
писала она.
—
Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове
с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и
дорогой заморозил…
Этот долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся
с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу
напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду
дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они,
с Ольгой!.. Боже! Вот оно, счастье!.. Как это все ему в голову не пришло!
— Ты знаешь, сколько дохода
с Обломовки получаем? — спрашивал Обломов. — Слышишь, что староста
пишет? доходу «тысящи яко две помене»! А тут
дорогу надо строить, школы заводить, в Обломовку ехать; там негде жить, дома еще нет… Какая же свадьба? Что ты выдумал?
X.
с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что
написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в сердце и что
дорога может мне быть очень вредна.
Когда я
писал эту часть «Былого и дум», у меня не было нашей прежней переписки. Я ее получил в 1856 году. Мне пришлось, перечитывая ее, поправить два-три места — не больше. Память тут мне не изменила. Хотелось бы мне приложить несколько писем NataLie — и
с тем вместе какой-то страх останавливает меня, и я не решил вопрос, следует ли еще дальше разоблачать жизнь, и не встретят ли строки,
дорогие мне, холодную улыбку?
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла
с картинами, обходившиеся ему
дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался
писать «о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
— И на третий закон можно объясненьице
написать или и так устроить, что прошенье
с третьим-то законом
с надписью возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому
дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
Один корреспондент
пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на
дороге и тропинках
с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать, что русские арестанты не убивают и не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень плохого мнения о человеке вообще или не знать человека.
Письмо к государю
писала(В то время молва начала разглашать,
Что будто вернуть Трубецкую
С дороги велел государь.
«И как смели, как смели мне это проклятое анонимное письмо
написать про эту тварь, что она
с Аглаей в сношениях? — думала Лизавета Прокофьевна всю
дорогу, пока тащила за собой князя, и дома, когда усадила его за круглым столом, около которого было в сборе всё семейство, — как смели подумать только об этом?
Сегодня
писал к Павлу Сергеевичу. Он и, верно, вы тотчас повидаете нашу заветную путешественницу, которая одна
с запада вашего явилась на наш восток. Не могу быть спокоен, пока не узнаю, что она в Нижнем. Каково такой трусихе путешествовать в такую пору, и как нарочно все лето было дождливое и
дороги непроходимые.
С будущей почтой я вам буду
писать своей
дорогой. Крепко жму вам и Марье Яковлевне руку.
Официальные мои письма все, кажется, к вам ходят через Петербург —
с будущей почтой буду отвечать Сергею Григорьевичу, на днях получил его листок от 25 — го числа [Много писем
С. Г. Волконского к Пущину за 1840–1843, 1855 гг., характеризующих их взаимную сердечную дружбу и глубокое, искреннее уважение — в РО (ф. 243 и Фв. III, 35), в ЦГИА (ф. 279, оп. I, № 254 и 255), за 1842, 1854 и 1857 гг. напечатаны в сборниках о декабристах.] — он в один день
с вами
писал, только другой
дорогой.
До него должен быть у тебя Фрейганг, бывший моим гостем по возвращении из Камчатки. Он же встретился
дорогой с Арбузовым и передал посланный тобою привет. Арбузова провезли мимо Ялуторовска. — До того в феврале я виделся
с H. H. Муравьевым, и он обнял меня за тебя. Спасибо тебе! Отныне впредь не будет таких промежутков в наших сношениях. Буду к тебе
писать просто
с почтой, хотя это и запрещено мне, не знаю почему.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером
написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье
с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и
дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Она в самом деле любила Клеопатру Петровну больше всех подруг своих. После той размолвки
с нею, о которой когда-то Катишь
писала Вихрову, она сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду — и Вихров
с Катишь поехали назад домой. Всю
дорогу они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце их пути Катишь заговорила...
— Пишет-с, — повторил Еспер Иваныч и начал читать написанное прекрасным почерком письмо: «
Дорогой благодетель!
Пишу к вам это письмо в весьма трогательные минуты нашей жизни: князь Веснев кончил жизнь…»
— Павел Михайлыч, будет вам сегодня
писать, вы и без того
с дороги устали! — сказала она.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и
дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и
пишет; это ей решительно казалось заблуждением
с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить
с ним серьезно.
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, —
писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства
с теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на
дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не пожалеете обо мне. Не правда ли? Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
— Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная
дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда
с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу
написать — смотришь, и того… Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
Рядом
с А.П. Лукиным
писал судебный отчет Н.В. Юнгфер,
с которым я не раз уже встречался в зале суда на крупных процессах. Около него
писал хроникер, дававший важнейшие известия по Москве и место которого занял я: редакция никак не могла ему простить, что он доставил подробное описание освящения храма Спасителя ровно за год раньше его освящения, которое было напечатано и возбудило насмешки над газетой. Прямо против двери на темном фоне
дорогих гладких обоев висел единственный большой портрет Н.
С. Скворцова.
— Поедем как следует, тихонько, — объяснял Антип Ильич, — в селах, которые нам встретятся на
дороге, будем служить краткие литии; в Кузьмищево прибудет к телу отец Василий, я уже
писал ему об этом, а потом вы изволите пожаловать
с вашими сродственниками на погребение, и все совершится по чину.
—
Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился
с дороги и
с хлопотами по моему делу, что теперь вдруг и сказать не могу!
Ехав домой, Егор Егорыч всю
дорогу был погружен в размышление и, видимо, что-то такое весьма серьезное обдумывал.
С Сусанной Николаевной он не проговорил ни одного слова; зато, оставшись один в своем кабинете, сейчас стал
писать к Аггею Никитичу письмо...
По второму вопросу найдено возможным выпустить миллион акций
с купонами, на манер акций Новоторжской железной
дороги (дожидайся!), причем на каждой акции
написать:"выпуск первый", чтобы публика была обнадежена, что будет и второй выпуск и что, следовательно, предприятие затеяно солидное.
В самом деле, всем показалось удивительным,
с какой стати Балалайкин
с вопросом о заравшанском университете обратился в интендантское управление? Даже в корчевское полицейское управление — и то, казалось, было бы целесообразнее. Полицейское управление представило бы куда следует, оттуда бы тоже
написали куда следует, а в
дороге оно бы и разрешилось. Но такой комбинации, в которую бы,
с пользой для просвещения, могло войти интендантское управление, даже придумать никто не мог.
Жихарев обиженно принимается за работу. Он лучший мастер, может
писать лица по-византийски, по-фряжски и «живописно», итальянской манерой. Принимая заказы на иконостасы, Ларионыч советуется
с ним, — он тонкий знаток иконописных подлинников, все
дорогие копии чудотворных икон — Феодоровской, Смоленской, Казанской и других — проходят через его руки. Но, роясь в подлинниках, он громко ворчит...
1833 года, в восьмой день февраля, выехал
с попадьей из села Благодухова в Старгород и прибыл сюда 12-го числа о заутрене. На
дороге чуть нас не съела волчья свадьба. В церкви застал нестроение. Раскол силен. Осмотревшись, нахожу, что противодействие расколу по консисторской инструкции дело не важное, и о сем
писал в консисторию и получил за то выговор».
— Вы правы, к сожалению. Да. Со мной никогда не было ничего подобного. Уверяю вас, я встревожен и поглощен всем этим. Но вы
напишете мне
с дороги? Я узнаю, что произошло
с вами?
… Одно письмо было
с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже
писал вначале, решился возвратиться и начать службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду
с месяц на берегах Рейна, оттуда — прямо в Тауроген, не останавливаясь… Германия мне страшно надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь
с знакомыми и тотчас к вам, милая матушка, к вам в Белое Поле».
Карп. Как вроде в забвении-с; надо полагать,
с дороги-с. Требовали бумаги и чернил; долго ходили по беседке, всё думали; сели к столу,
написали записку и приказали вам отдать. (Подает записку.)
Долинский простился
с Прохоровыми у вагона северной железной
дороги, и они дали слово иногда
писать друг Другу.
— Что тут сказать! — возразил Лежнев, — воскликнуть по-восточному: «Аллах! Аллах!» — и положить в рот палец от изумления — вот все, что можно сделать. Он уезжает… Ну!
дорога скатертью. Но вот что любопытно: ведь и это письмо он почел за долг
написать, и являлся он к тебе по чувству долга… У этих господ на каждом шагу долг, и все долг — да долги, — прибавил Лежнев,
с усмешкой указывая на post-scriptum.
«По возвращении от невзятия Азова, —
пишет он, —
с консилии генералов указано мне к будущей войне делать галеи, для чего удобно мню быть шхиптиммерманам (корабельным плотникам) всем от вас сюды: понеже они сие зимнее время туне будут препровождать, а здесь тем временем великую пользу к войне учинить; а корм и за труды заплата будет довольная, и ко времени отшествия кораблей (то есть ко времени открытия навигации в Архангельске) возвращены будут без задержания, и тем их обнадежь, и подводы дай, и на
дорогу корм».
Он сел переводить ее, а Ничипоренко взялся
писать корреспонденцию
с дороги, но почувствовал позыв ко сну и лег в постель.
Кто, говорит,
писал на меня жалобу?» да как закричит… так вот по закожью-то словно морозом проняло: знамо, не свой брат, поди-тка, сладь
с ним; маненько мы поплошали тогда, сробели: ну, а как видим, дело-то больно плохо подступило, несдобровать, доконает!.. все в один голос Антона и назвали; своя-то шкура
дороже; думали, тут, того и гляди, пропадешь за всех…
— Нельзя было, душа моя. Генерал просто меня прогнал; встретил в лавках: «Что вы, говорит, сидите здесь? Я, говорит, давно для вас место приготовил». Я говорю: «Ваше превосходительство, у меня хозяйство». — «Плюньте, говорит, на ваше хозяйство; почтенная супруга ваша
с часу на час вас ждет», — а на другой день даже письмо
писал ко мне; жалко только, что
дорогою затерял.
«Настя! —
писал Свиридов. — Пошли сейчас в М. на телеге парой, чтоб отдали письмо лекарю и исправнику. Чудак-то твой таки наделал нам дел. Вчера вечером говорил со мной, а нынче перед полдниками удавился. Пошли кого поумнее, чтоб купил все в порядке и чтоб гроб везли поскорее. Не то время теперь, чтобы
с такими делами возиться. Пожалуйста, поторопись, да растолкуй, кого пошлешь: как ему надо обращаться
с письмами-то. Знаешь, теперь как день
дорог, а тут мертвое тело.
Он
напишет дрянной роман
с неестественными страстями,
с добродетельными пороками и
с злодейскими добродетелями — да по
дороге или, вернее, потому, что это совсем не по
дороге, коснется таких вопросов, от которых у вас дух займется, от которых вам сделается страшно, а чтоб прогнать страх, вы начнете думать.
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне,
дорогой ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни
с того ни
с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла
писать…
Что выгоднее: потратить в неделю 4 часа на приготовление хлеба и потом питаться всю неделю этим хлебом
с водой, или тратить 21 час в неделю на приготовление вкусной и утонченной
пиши? Что
дороже: лишние 17 часов в неделю или сладкая пища?
Было три часа ночи. Почтальон, совсем уже готовый в
дорогу, в фуражке, в пальто и
с заржавленной саблей в руках, стоял около двери и ждал, когда ямщики кончат укладывать почту на только что поданную тройку. Заспанный приемщик сидел за своим столом, похожим на прилавок, что-то
писал на бланке и говорил...
Вот что
писала Марья Ивановна: «Что это сделала ты
с нами, милая,
дорогая моя Дунюшка?
Как девочка, которой подарили
дорогой веер, он, прежде чем
написать заглавие, долго кокетничает перед самим собой, рисуется, ломается… Он сжимает себе виски, то корчится и поджимает под кресло ноги, точно от боли, то томно жмурится, как кот на диване… Наконец, не без колебания, протягивает он к чернильнице руку и
с таким выражением, как будто подписывает смертный приговор, делает заглавие…
Она
с жаром обняла его, обещала
писать, хотела его проводить до вокзала железной
дороги, но он и без того опоздал, а пока она будет одеваться, он, наверное, пропустит поезд.
Так я и
писал Антону
с дороги, советуя ему не очень торопиться
с переездом на лето в Сумы.
Милая,
дорогая моя Лизавета Петровна! Я
пишу и плачу. Мы
с ней прощаемся, быть может, навеки, прощаемся… теперь вот, сейчас… Я уж больше не увижу ее. Мне страстно хочется поехать к ней и в последний раз припасть к ее груди, благодарить ее все-таки за то добро, беспредельное и горячее, каким она ответила на мой душевный крик.
—
Напиши,
дорогая моя, а я почитаю. Я хочу судить о твоих литературных способностях, —
с улыбкой сказал Сергей Сергеевич, нежно гладя ее по голове.