Неточные совпадения
«Это
новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, — так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А
вера — не
вера — я не знаю, что это такое, — но чувство это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе.
Но к старым идолам добавлен
новый — рабочий класс, и
вера в неизбежность человеческих жертвоприношений продолжает существовать.
Сознание
новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — все придавало лицу и красоте ее нежную, трогательную тень. Жених был скромен, почти робок; пропала его резвость, умолкли шутки, он был растроган. Бабушка задумчиво счастлива,
Вера непроницаема и бледна.
На другой, на третий день его — хотя и не раздражительно, как недавно еще, но все-таки занимала
новая, неожиданная, поразительная
Вера, его дальняя сестра и будущий друг.
Вера и бабушка стали в какое-то
новое положение одна к другой. Бабушка не казнила
Веру никаким притворным снисхождением, хотя, очевидно, не принимала так легко решительный опыт в жизни женщины, как Райский, и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту «ошибку», «несчастье» или, пожалуй, «падение» старый, въевшийся в людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин «падения».
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на
новое счастье и
новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о
Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера
Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в
новую строку, после слов «Глава I...
Его гнал от обрыва ужас «падения» его сестры, его красавицы, подкошенного цветка, — а ревность, бешенство и более всего
новая, неотразимая красота пробужденной
Веры влекли опять к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь мир, вся природа.
И Райский развлекался от мысли о
Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде,
новые лица, поле, газета,
новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
Она слыхала несколько примеров увлечений, припомнила, какой суд изрекали люди над падшими и как эти несчастные несли казнь почти публичных ударов. «Чем я лучше их! — думала
Вера. — А Марк уверял, и Райский тоже, что за этим… „Рубиконом“ начинается другая,
новая, лучшая жизнь! Да,
новая, но какая „лучшая“!»
Райский погружен был в свой
новый «вопрос» о разговоре
Веры из окна и продолжал идти.
Тушин напросился ехать с ним, «проводить его», как говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь
нового с
Верой и не нужен ли он ей опять? Он с тревогой припоминал свидание свое с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно дал ответ, что уедет.
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? — спрашивала себя
Вера и читала в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней
Вере и к ожидающей ее
новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
Стало быть, ей,
Вере, надо быть бабушкой в свою очередь, отдать всю жизнь другим и путем долга, нескончаемых жертв и труда, начать «
новую» жизнь, непохожую на ту, которая стащила ее на дно обрыва… любить людей, правду, добро…
С тех пор как у Райского явилась
новая задача —
Вера, он реже и холоднее спорил с бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного, ребенка в женщину.
Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому
новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце
Веры.
Выстрелы на дне обрыва и прогулки туда
Веры — конечно, факты, но бабушка против этих фактов и могла бы принять меры, то есть расставила бы домашнюю полицию с дубинами, подкараулила бы любовника и нанесла бы этим еще
новый удар
Вере.
Он засмеялся и ушел от нее — думать о
Вере, с которой он все еще не нашел случая объясниться «о
новом чувстве» и о том, сколько оно счастья и радости приносит ему.
Он в ужасе стоял, окаменелый, над обрывом, то вглядываясь мысленно в
новый, пробужденный образ
Веры, то терзаясь нечеловеческими муками, и шептал бледный: «Мщение, мщение!»
Открытие в
Вере смелости ума, свободы духа, жажды чего-то
нового — сначала изумило, потом ослепило двойной силой красоты — внешней и внутренней, а наконец отчасти напугало его, после отречения ее от «мудрости».
Иногда, в этом безусловном рвении к какой-то
новой правде, виделось ей только неуменье справиться с старой правдой, бросающееся к
новой, которая давалась не опытом и борьбой всех внутренних сил, а гораздо дешевле, без борьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, не различавшего старого зла от старого добра, и принималась на
веру от не проверенных ничем
новых авторитетов, невесть откуда взявшихся
новых людей — без имени, без прошедшего, без истории, без прав.
— То есть не видать друг друга, не знать, не слыхать о существовании… — сказал он, — это какая-то
новая, неслыханная дружба: такой нет,
Вера, — это ты выдумала!
Другая мука, не вчерашняя, какой-то
новый бес бросился в него, — и он так же торопливо, нервно и судорожно, как
Вера накануне, собираясь идти к обрыву, хватал одно за другим платья, разбросанные по стульям.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства к природе, к
новым людям,
новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка,
Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое
новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о
новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать
Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее
вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из
новых, казалось бы — свежих источников.
— Прощайте,
Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый день
нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Райский перешел из старого дома опять в
новый, в свои комнаты. Козлов переехал к себе, с тем, однако, чтоб после отъезда Татьяны Марковны с
Верой поселиться опять у нее в доме. Тушин звал его к себе, просвещать свою колонию, начиная с него самого. Козлов почесал голову, подумал и вздохнул, глядя — на московскую дорогу.
А ничего этого не было.
Вера явилась тут еще в
новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
— Не знаю, как примет это
Вера Васильевна. Если опять даст мне
новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей
новые муки
Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны
Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская
вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему
нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Кичибе составляет juste milieu [золотая середина — фр.] между тем и другим; он посвежее их: у него нет застарелой ненависти к
новому и
веры в японскую систему правления, но ему не угнаться и за
новыми.
И в христианском мире возможен пророческий мессианизм, сознание исключительного религиозного призвания какого-нибудь народа, возможна
вера, что через этот народ будет сказано миру слово
нового откровения.
Эти
новые реакции нужны и для духа, оставшегося верным своей
вере, своей идее.
Весь положительный пафос Маркса был связан с его
верой в то, что человек, социальный человек, овладеет миром, миром необходимости, организует
новое общество, прекратит образовавшуюся анархию во имя блага людей, во имя их возрастающей силы.
— Я не хочу читать, — в страхе говорит
Вера Павловна; она еще не разобрала, что написано на этих
новых строках, но ей уже страшно.
Таким образом, по охлаждении лишнего жара в
Вере Павловне и Мерцаловой, швейные и магазин продолжали существовать, не развиваясь, но радуясь уже и тому, что продолжают существовать.
Новое знакомство Кирсанова продолжалось и приносило ему много удовольствия. Так прошло еще года два или больше, без всяких особенных происшествий.
— Нет, ты не все читаешь. А это что? — говорит гостья, и опять сквозь нераскрывающийся полог является дивная рука, опять касается страницы, и опять выступают на странице
новые слова, и опять против воли читает
Вера Павловна
новые слова: «Зачем мой миленький не провожает нас чаще?»
Рахель нашла, что за все, кроме хорошей шубы, которую она не советует продавать, потому что через три месяца все равно же понадобилось бы делать
новую, —
Вера Павловна согласилась, — так за все остальное можно дать 450 р., действительно, больше нельзя было и по внутреннему убеждению Мерцаловой; таким образом, часам к 10 торговая операция была кончена...
Как вдвойне отрадна показалась
Вере Павловне ее
новая жизнь с чистыми мыслями, в обществе чистых людей»!
— Будто только? — говорит гостья, и опять под рукою гостьи выступают
новые слова, и опять против воли читает их
Вера Павловна...
— Нет, читай дальше. — Опять является рука, касается страницы, опять выступают под рукою
новые строки, опять против воли читает их
Вера Павловна.
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно
Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству: ведь у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить всему; а только выучишь, надобно приучать
новую к порядку: служанки не держатся у
Веры Павловны, все выходят замуж — полгода, немного больше, смотришь,
Вера Павловна уж и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь быть посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же,
Вера Павловна, ведь вы сами все устроили, некому быть, кроме вас».
Катерина Васильевна стала собирать все свои воспоминания о
Вере Павловне, но в них только и нашлось первое впечатление, которое сделала на нее
Вера Павловна; она очень живо описала ее наружность, манеру говорить, все что бросается в глаза в минуту встречи с
новым человеком; но дальше, дальше у нее в воспоминаниях уже, действительно, не было почти ничего, относящегося к
Вере Павловне: мастерская, мастерская, мастерская, — и объяснения
Веры Павловны о мастерской; эти объяснения она все понимала, но самой
Веры Павловны во все следующее время, после первых слов встречи, она уж не понимала.
Итак,
Вера Павловна занялась медициною; и в этом,
новом у нас деле, она была одною из первых женщин, которых я знал. После этого она, действительно, стала чувствовать себя другим человеком. У ней была мысль: «Через несколько лет я уж буду в самом деле стоять на своих ногах». Это великая мысль. Полного счастья нет без полной независимости. Бедные женщины, немногие из вас имеют это счастие!
— Будто только написано? Меня не обманешь, читай… — Опять под рукою гостьи выступают
новые слова, и
Вера Павловна против воли читает их...
Итак, в истории
Веры Павловны является
новое лицо, и надобно было бы описать его, если бы оно уже не было описано.
— Саша, какой милый этот NN (
Вера Павловна назвала фамилию того офицера, через которого хотела познакомиться с Тамберликом, в своем страшном сне), — он мне привез одну
новую поэму, которая еще не скоро будет напечатана, — говорила
Вера Павловна за обедом. — Мы сейчас же после обеда примемся читать, — да? Я ждала тебя, — все с тобою вместе, Саша. А очень хотелось прочесть.
— Нет, читай дальше. — И опять является рука, касается страницы, опять выступают
новые строки, опять против воли читает
Вера Павловна
новые строки...