Неточные совпадения
Роман
сказал: помещику,
Демьян
сказал: чиновнику,
Лука
сказал: попу.
Купчине толстопузому! —
Сказали братья Губины,
Иван и Митродор.
Старик Пахом потужился
И молвил, в землю глядючи:
Вельможному боярину,
Министру государеву.
А Пров
сказал: царю…
Пахом
сказал: светлейшему,
Вельможному боярину,
Министру государеву,
А Пров
сказал: царю…
Попа уж мы доведали,
Доведали помещика,
Да прямо мы к тебе!
Чем нам искать чиновника,
Купца,
министра царского,
Царя (еще допустит ли
Нас, мужичонков, царь?) —
Освободи нас, выручи!
Молва идет всесветная,
Что ты вольготно, счастливо
Живешь…
Скажи по-божески
В чем счастие твое...
Пахом
сказал: светлейшему
Вельможному боярину,
Министру государеву.
— То есть я в общих чертах могу представить себе эту перемену. Мы всегда были дружны, и теперь… — отвечая нежным взглядом на взгляд графини,
сказал Степан Аркадьич, соображая, с которым из двух
министров она ближе, чтобы знать, о ком из двух придется просить ее.
Фразу
сказал министр с лицом солидного лакея первоклассной гостиницы, он
сказал ее нахмурив лицо и тоном пророка.
Коковцов в Берлине
сказал, что Дума и печать вовсе еще не народ, и вообще осуждают отношение
министров к Думе.
— А почему нигде нет полиции? А что
сказали министры депутации от прессы?
— А знаешь, что
сказал министр Горемыкин Суворину: «Неплохо, что мужики усадьбы жгут. Надо встряхнуть дворянство, чтоб оно перестало либеральничать».
Самгин вспомнил наслаждение смелостью, испытанное им на встрече Нового года, и подумал, что, наверное, этот
министр сейчас испытал такое же наслаждение. Затем вспомнил, как укротитель Парижской коммуны, генерал Галифе, встреченный в парламенте криками: «Убийца!» —
сказал, топнув ногой: «Убийца? Здесь!» Ой, как закричали!
— С-стервоза, —
сказал он, присвистывая. — В большой моде… Высокой цены. Сейчас ее содержит один финансист, кандидат в
министры торговли…
— Ничтожный человек,
министры толкали и тащили его куда им было нужно, как подростка, —
сказал он и несколько удивился силе мстительного, личного чувства, которое вложил в эти слова.
— Однако — и убийство можно понять. «Запрос в карман не кладется», — как говорят. Ежели стреляют в
министра, я понимаю, что это запрос, заявление, так
сказать: уступите, а то — вот! И для доказательства силы — хлоп!
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный
министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что
министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно
сказать о
министре путей сообщения.
— Я в это не верю, —
сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, — о переговорах
министра внутренних дел Протопопова с представителем Германии о сепаратном мире Иван сообщил раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
— Я ведь не
министр и особенно углубляться в эти семейные дела у меня охоты нет, —
сказала Марина.
— Я просто не пущу тебя сегодня, Леонтий, —
сказал Райский, — мне скучно одному; я перейду в старый дом с тобой вместе, а потом, после свадьбы Марфеньки, уеду. Ты при бабушке и при Вере будешь первым
министром, другом и телохранителем.
— Он
сказал: «куда бы тебя ни послали, я за тобой поеду», —
сказала Маслова. — Поедет — поедет, не поедет — не поедет. Я просить не стану. Теперь он в Петербург едет хлопотать. У него там все
министры родные, — продолжала она, — только всё-таки не нуждаюсь я им.
— А я вам доложу, князь, —
сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь, говорил приказчик, — разговоришься — ума палата,
министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит одно…
Он кончил признанием, что ничего не может
сказать без
министра, к которому и отправился.
Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у
министра финансов, чтоб он им
сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем.
Ряд ловких мер своих для приема наследника губернатор послал к государю, — посмотрите, мол, как сынка угощаем. Государь, прочитавши, взбесился и
сказал министру внутренних дел: «Губернатор и архиерей дураки, оставить праздник, как был».
Министр намылил голову губернатору, синод — архиерею, и Николай-гость остался при своих привычках.
Министр, разумеется, не знал его поведения, но в нем проснулось что-то человеческое, и он
сказал...
— Кстати, —
сказал он мне, останавливая меня, — я вчера говорил о вашем деле с Киселевым. [Это не П. Д. Киселев, бывший впоследствии в Париже, очень порядочный человек и известный
министр государственных имуществ, а другой, переведенный в Рим. (Прим. А. И. Герцена.)] Я вам должен
сказать, вы меня извините, он очень невыгодного мнения о вас и вряд ли сделает что-нибудь в вашу пользу.
— Помилуйте, —
сказал я, — какое тут сознание, об этой истории говорил весь город, говорили в канцелярии
министра внутренних дел, в лавках. Что же тут удивительного, что и я говорил об этом происшествии?
Он был очень пожилых лет, болезненный, худой, с отталкивающей наружностию, с злыми и лукавыми чертами, с несколько клерикальным видом и жесткими седыми волосами на голове. Прежде чем я успел
сказать десять слов о причине, почему я просил аудиенции у
министра, он перебил меня словами...
— Сколько хотите… Впрочем, — прибавил он с мефистофелевской иронией в лице, — вы можете это дело обделать даром — права вашей матушки неоспоримы, она виртембергская подданная, адресуйтесь в Штутгарт —
министр иностранных дел обязан заступиться за нее и выхлопотать уплату. Я, по правде
сказать, буду очень рад свалить с своих плеч это неприятное дело.
В описываемое время ему было уже под тридцать, но он не унывал,
сказав себе заранее, что
министром ему не бывать.
— Дай бог, —
сказал голова, выразив на лице своем что-то подобное улыбке. — Теперь еще, слава богу, винниц развелось немного. А вот в старое время, когда провожал я царицу по Переяславской дороге, еще покойный Безбородько… [Безбородко — секретарь Екатерины II, в качестве
министра иностранных дел сопровождал ее во время поездки в Крым.]
Вообще нужно
сказать, что немцы очень носились с высланными, устраивали в нашу честь собрания, обеды, на которых присутствовали
министры.
— Другие-то рвут и мечут, Михей Зотыч, потому как Галактион Михеич свою линию вперед всех вывел. Уж на что умен Мышников, а и у того неустойка вышла супротив Галактиона Михеича. Истинно
сказать,
министром быть. Деньги теперь прямо лопатой будет огребать, а другие-то поглядывай на него да ожигайся. Можно прямо оказать, что на настоящую точку Галактион Михеич вышли.
Вдруг Павел Степаныч
скажет: «Ну-ка, ты, такой-сякой, Галактионов ставленник!» У Вахрушки вперед уходила душа в пятки, и он трепетал за свой пост, вероятно, больше, чем какой-нибудь
министр или президент.
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому
министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово
сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Нет, вы теперь объясните мне: согласны вы, чтобы гробовщики жили на одном правиле с столярями? — приставал бас с другой стороны Лизиной комнаты. — Согласны, — так так и
скажите. А я на это ни в жизнь, ни за что не согласен. Я сам доступлю к князю Суворову и к
министру и
скажу: так и так и извольте это дело рассудить, потому как ваша на все это есть воля. Как вам угодно, так это дело и рассудите, но только моего на это согласия никакого нет.
— Сергей Григорьич, —
сказал он совершенно фамильярно Абрееву, — у вас тут осталось предписание
министра?
— По-моему, самое благоразумное, —
сказал он, — вам написать от себя
министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого — напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.
«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с
министром, но тот ему
сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».
Министр был по душе добрый человек и очень жалел эту здоровую, красивую казачку, но он говорил себе, что на нем лежат тяжелые государственные обязанности, которые он исполняет, как они ни трудны ему. И когда его бывший товарищ, камергер, знакомый Тюриных, встретился с ним на придворном бале и стал просить его за Тюрина и Турчанинову,
министр пожал плечами, так что сморщилась красная лента на белом жилете, и
сказал...
Начальник полиции
сказал ей то же, что говорил и жандарм, что они ничего не могут, что на это есть распоряжение
министра.
Необходимость, одна горестная необходимость вынуждает меня
сказать вам, что я не премину, при первой же возможности, обратиться с покорнейшею просьбой к господину
министру, умолять на коленах его высокопревосходительство…
— Конечно, конечно! —
сказал он, — потом через три месяца в директоры, ну, а там через год и в
министры: так, что ли?
— Происходило, — ответил Крапчик, сразу вошедший в свою колею, — что Сергей Степаныч стал меня, как на допросе, спрашивать, какие же я серьезные обвинения имею против сенатора. Я тогда подал мою заранее составленную докладную записку, которой, однако, у меня не приняли ни князь, ни Сергей Степаныч, и
сказали мне, чтобы я ее представил
министру юстиции Дашкову, к которому я не имел никаких рекомендаций ни от кого.
Министр, прочитав чрезвычайно внимательно всю бумагу от начала до конца,
сказал, более обращаясь к Егору Егорычу...
— Да всего лучше вот что, — начал Сергей Степаныч, — вы приезжайте в следующую среду в Английский клуб обедать! Там я вам и
скажу, когда Лев Алексеич [Лев Алексеевич — Перовский (1792—1856),
министр внутренних дел.] может вас принять, а вы между тем, может быть, встретитесь в клубе с некоторыми вашими старыми знакомыми.
— Сколько раз, по целому году там живал! — соврал камергер, ни разу не бывавший за границей. — Но там номера существуют при других условиях; там в так называемых chambres garnies [меблированные комнаты (франц.).] живут весьма богатые и знатные люди; иногда
министры занимают даже помещения в отелях. Но вы решились в нашей полуазиатской Москве затеять то же, виват вам, виват! Вот что только можно
сказать!
Его поспешил нагнать на лестнице князь Индобский и, почти униженно отрекомендовавшись, начал просить позволения явиться к нему. Янгуржеев выслушал его с холодным полувниманием, как слушают обыкновенно
министры своих просителей, и, ничего в ответ определенного ему не
сказав, стал спускаться с лестницы, а экс-предводитель возвратился на антресоли. В конце лестницы Янгуржеева догнал Лябьев.
Сказать, что все эти люди такие звери, что им свойственно и не больно делать такие дела, еще менее возможно. Стоит только поговорить с этими людьми, чтобы увидать, что все они, и помещик, и судья, и
министр, и царь, и губернатор, и офицеры, и солдаты не только в глубине души не одобряют такие дела, но страдают от сознания своего участия в них, когда им напомнят о значении этого дела. Они только стараются не думать об этом.
То ему представлялся губернский прокурор, который в три минуты успел ему шесть раз
сказать: «Вы сами человек с образованием, вы понимаете, что для меня господин губернатор постороннее лицо: я пишу прямо к
министру юстиции,
министр юстиции — это генерал-прокурор.
— Вот какой! — с гордостью
сказал Грохотов. — Хорош? Гвардия наша, да-а! Двенадцать человек бомбистов выдал, сам с ними бомбы готовил — хотели
министра взорвать — сам их всему научил и выдал! Ловко?
Прокоп, по обыкновению, лгал, то есть утверждал, что сам присутствовал при том, как Фон Керль застрелился, и собственными ушами слышал, как последний, в предсмертной агонии,
сказал: «Отнесите господину
министру внутренних дел последний мой вздох и доложите его превосходительству, что хотя я и не удостоился, но и умирая остаюсь при убеждении, что для Петрозаводска… лучше не надо!»