Неточные совпадения
Уже по одному собачьему лаю, составленному из таких музыкантов, можно было предположить, что деревушка была порядочная; но промокший и озябший
герой наш ни
о чем не
думал, как только
о постели.
Я
думал уж
о форме плана
И как
героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел всё это строго;
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу;
Цензуре долг свой заплачу
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам;
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
— Я — эстет, — говорил он, укрепляя салфетку под бородой. — Для меня революция — тоже искусство, трагическое искусство немногих сильных, искусство
героев. Но — не масс, как
думают немецкие социалисты,
о нет, не масс! Масса — это вещество, из которого делаются
герои, это материал, но — не вещь!
Но из двери ресторана выскочил на террасу огромной черной птицей Иноков в своей разлетайке, в одной руке он держал шляпу, а другую вытянул вперед так, как будто в ней была шпага.
О шпаге Самгин
подумал потому, что и неожиданным появлением своим и всею фигурой Иноков напомнил ему мелодраматического
героя дон-Цезаря де-Базан.
Думая только дать другое направление слухам
о Вере,
о себе и
о Тушине, он нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для ее
героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого.
Не
подумайте, чтобы я порицал уважение к бесчисленным заслугам британского Агамемнона —
о нет! я сам купил у мальчишки медальон
героя из какой-то композиции.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание
о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди,
герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а
думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Герой мой, в самом деле, ни
о чем больше и не
думал, как
о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг.
Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари
о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее — и с каким бы восторгом бросился перед ней, обнял бы ее колени, а между тем он принужден был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и вести холодный, родственный разговор, — все это начинало уж казаться ему просто глупым: «Хоть пьяну бы, что ли, напиться, —
думал он, — чтобы посмелее быть!»
Иногда я
думаю об ушедших великих людях,
о мучениках науки,
о мудрецах и
героях и об их удивительных словах.
«Этот человек три рубля серебром отдает на водку, как гривенник, а я беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил меня на свой счет.
О бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь сердце человека!» —
думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет.
Около недели
герой мой оставался совершенно один и большую часть времени
думал о Настеньке.
Такова была почти вся с улицы видимая жизнь маленького городка, куда попал
герой мой; но что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия,
о которых объяснял Петр Михайлыч, то все это, может быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я
думаю, было известно, что окружный начальник каждогодно делает на исправника донос на стеснительные наезды того на казенные имения.
Бывало, уже с первых страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии. Перестав читать книгу,
думаешь о ней, как
о задаче из учебника арифметики, и все чаще удается правильно решить, кто из
героев придет в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
Я охотно изобразил бы, в заключение, как Козелков окончательно уверился в том, что он Меттерних, как он собирался в Петербург, как он поехал туда и об чем дорогой
думал и как наконец приехал; я охотно остановился бы даже на том, что он говорил
о своих подвигах в вагоне на железной дороге (до такой степени все в жизни этого «
героя нашего времени» кажется мне замечательным), но предпочитаю воздержаться.
Каким образом создалась эта круговая порука снисходительности — я объяснить не берусь, но что порука эта была некогда очень крепка — это подтвердит каждый провинциал. Однажды я был свидетелем оригинальнейшей сцены, в которой роль
героя играл Прокоп. Он обличал (вовсе не
думая, впрочем, ни
о каких обличениях) друга своего, Анемподиста Пыркова, в присвоении не принадлежащего ему имущества.
Но уже близилось страшное для матерей. Когда появились первые подробные известия
о гибели «Варяга», прочла и Елена Петровна и заплакала: нельзя было читать без слез, как возвышенно и красиво умирали люди, и как сторонние зрители, французы, рукоплескали им и русским гимном провожали их на смерть; и эти
герои были наши, русские. «Прочту Саше, пусть и он узнает», —
подумала мать наставительно и спрятала листок. Но Саша и сам прочел.
Кстати, вспоминаю я и про своего сына, варшавского офицера. Это умный, честный и трезвый человек. Но мне мало этого. Я
думаю, если бы у меня был отец старик и если бы я знал, что у него бывают минуты, когда он стыдится своей бедности, то офицерское место я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялся бы в работники. Подобные мысли
о детях отравляют меня. К чему они? Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не
герои, может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом.
Анна Павловна начала замечать перемену в Эльчанинове. Сперва она
думала, что он болен, и беспрестанно спрашивала, каково он себя чувствует. Эльчанинов клялся, божился, что он здоров, и после того старался быть веселым, но потом вскоре впадал опять в рассеянность. Мой
герой думал о службе.
Герой мой
думал о себе,
о своем тяжелом и безотрадном положении.
Впрочем, Павел все это только
думал, сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего
героя мысли
о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых.
Она умела награждать воинские заслуги достойным их образом; отличала воинские дарования лестным благоволением — и
Герой, который имел счастие лобызать Ее державную руку, слышать восхитительные слова Милости, пылал новой ревностью геройства, не
думая о жизни.
Но долговременное рабство навеки умертвило там сердца людей; грубый слух не внимал уже сладкому имени свободы, и
Герои Российские увидели, что им надлежало
думать только
о славе Екатерины.
Русский
герой какой-то глупый и мешковатый, всегда ему тошно, всегда он
думает о чём-то непонятном и всех жалеет, а сам-то жалкий-прежалкий!
Я не мог разобрать, сочувствие слышалось в его тоне, сожаление или равнодушное презрение к порченой бабе. И сам он казался мне неопределенным и странным, хотя от его бесхитростного рассказа
о полоске, распаханной днем, над которой всю ночь хлопочут темные фигуры дикарей, на меня повеяло чем-то былинным… «Что это за человек, —
думал я невольно, —
герой своеобразного эпоса, сознательно отстаивающий высшую культуру среди низшей, или автомат-пахарь, готовый при всех условиях приняться за свое нехитрое дело?»
Пенсия состояла тогда из двух тысяч рублей ассигнациями для артистов, занимающих первое emploi; но Шушерину не хотелось оставаться долее на петербургской сцене, потому что репертуар изменился и ему приходилось играть невыгодные для себя роли; для любовников он уже устарел, а в
героях его совершенно затмил актер Алексей Семеныч Яковлев; к тому же он не любил Петербурга и только
о том и
думал, как бы ему перебраться в Москву.
Герои Достоевского не «новые люди». Мы видели, мысль
о смерти пробуждает в них тяжелый, мистический ужас; они не могут без содрогания
думать «об этом мраке». Если нет личного бессмертия, то жизнь человека превращается в непрерывное, сосредоточенное ожидание смертной казни.