Тюфяк

Бешметев, в своем бездействии, думал решительно об одной брюнетке: ему страшно хотелось видеть ее. Он узнал, где их дом, и часа по два прохаживался невдалеке от него и поджидал, не пойдет ли она, как бывало это в Москве, гулять или по крайней мере не поедет ли куда-нибудь; был даже раза два в театре, но ничто не удавалось. Приехала Лизавета Васильевна. Павел только через неделю, и то опять слегка, рассказал сестре о встрече с своею московскою красавицей; но Лизавета Васильевна догадалась, что брат ее влюблен не на шутку, и очень этому обрадовалась; в голове ее, в силу известного закона, что все сестры очень любят женить своих братьев, тотчас образовалась мысль о женитьбе Павла на Кураевой; она сказала ему о том, и герой мой, хотя видел в этом странность и несбыточность, но не отказывался. Страшно и отрадно становилось ему, когда он начинал думать, что эта девушка, столь прекрасная и которая теперь так далека от него, не только полюбит его, но и отдастся ему в полное обладание, будет принадлежать ему телом и душой, а главное, душой… Как все это отрадно и страшно! Впрочем, Павел все это только думал, сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых. Лизавета Васильевна с удовольствием согласилась: ей самой очень хотелось видеть Юлию. Но здесь явилась новая забота: Павел боялся показаться в собрание и несколько раз был готов отказаться от своего намерения; даже мороз пробегал по телу при одной мысли, как неловко и неприятно будет его положение в ту минуту, когда он войдет в залу, полную незнакомых людей! Что ему там делать? Как вести себя? О чем и с кем говорить? Не удивляйтесь, светский читатель, последним чувствованиям моего героя. Вы образовывались совершенно под другими условиями, вы, может быть, подобно Онегину, выйдя из-под ферулы вертлявого, но с прекрасными манерами француза, еще с семнадцати лет, вероятно, сделались принадлежностью света и балов. Но Бешметев во всю жизнь был только на одном бале, куда его еще маленького привезла мать, и он до сих пор не забыл, как было ему неловко и скучно в светлой зале. В день собрания он очень много занимался своим туалетом, долго смотрелся в зеркало, несколько раз умылся, завился сначала сам собственноручно, но, оставшись этим недоволен, завился в другой раз через посредство цирюльника, и все-таки остался недоволен; даже совсем не хотел ехать, тем более что горничная прескверно вымыла манишку, за что Павел, сверх обыкновения, рассердился; но спустя несколько времени он снова решился. Часов в восемь он нарядился в черный фрак и какой-то цветной жилет. Фрак отличнейшего сукна сидел на нем не отлично. Когда Павел пришел к сестре, она была еще в блузе; но голова ее была уже убрана по-бальному. В лице Бешметева очень заметно было волнение; поздоровавшись с сестрою, он беспокойными шагами начал ходить по комнате.

— О чем ты думаешь, Поль? — спросила Лизавета Васильевна.

— Так, ни о чем.

— Как ни о чем? Ты чем-то расстроен.

— Право, так; мне что-то не хочется ехать.

— Но ведь ты сам меня звал.

— Знаю, — но, видишь…

— Нет, ничего не вижу.

— Мне что-то нездоровится.

— Полно, Поль, пустяки-то говорить; что за робость.

Павел не отвечал.

— Что ж, мы не едем? — спросила Лизавета Васильевна после минутного молчания.

— Я не знаю, — отвечал Павел.

— Что это у тебя, братец, за дикость? Отчего это?

— Вовсе не дикость.

— Как не дикость? Чего же ты боишься людей?

— Я не боюсь, но не люблю общества; мне как-то неловко бывать с людьми; все на тебя смотрят: нужно говорить, а я решительно не нахожусь, в голове моей или пустые фразы, или уж чересчур серьезные мысли, а что прилично для разговора, никогда ничего нет.

Лизавета Васильевна покачала головой.

— Странный ты человек! Другой на твоем месте еще в Москве бы познакомился с Кураевыми.

— Вот прекрасно! Каким же образом я мог бы познакомиться?

— Очень просто: приехать в дом, да и только.

— С какой же стати я приехал бы?

— Да как же другие-то знакомятся?

— Я не знаю: их, верно, зовут.

— Вовсе нет: сами приезжают.

— В таком случае это нахальство.

— Никакого тут нет нахальства.

— Конечно, нахальство; вдруг ни с того ни с сего приехать и рекомендоваться. Очень, я думаю, интересен я для них.

— Всякий молодой человек интересен в семейном доме, потому что он жених. Нет, Поль, это не оттого… ты еще мало влюблен.

— Нет, Лиза.

— Что же?

— Так… ты неправду думаешь.

Сказав эти слова, Павел вспыхнул.

Брат и сестра замолчали.

— Послушай, Поль, — начала Лизавета Васильевна, — вот мы теперь съездим в собрание; ты еще посмотришь на нее, и я посмотрю, а потом…

— Что же потом?

— Потом стороной и разузнаем, что и как… а там ты съездишь в дом раза два…

— Ни за что не поеду.

— Нет, это пустяки: ты поедешь, а тут и я съезжу, и, смотришь, вдруг скажут: «Павел Васильич с супругою приехали!».

— Нет, сестрица, это невозможно… это так, одно пустое предположение…

— А вот посмотрим… Что ж? Прикажете одеваться? Угодно вам ехать? — шутила Лизавета Васильевна, вставая.

— Одевайся, — отвечал Павел каким-то странным голосом.

Лизавета Васильевна вышла, Павел задумался, и через полчаса она возвратилась уже совсем одетая. Бешметев, несмотря на внутреннее беспокойство, чуть не вскрикнул от удивления: так была она хороша с своею стройною талиею, затянутою в корсет, с обнаженными руками и шеею, покрытыми белою и нежною кожею, с этим умным, выразительным лицом, оттененным роскошными смолистыми кудрями. Павел невольно взглянул в зеркало, и — боже мой! — как некрасива и непредставительна показалась ему его собственная фигура! С приближением к собранию беспокойство его увеличилось, сердце ныло; он несколько раз покушался просить сестру воротиться назад, но промолчал.

В залу Бешметев вошел в лихорадочном состоянии; лицо его было бледно и с каким-то странным выражением. Масурову тотчас же заметили.

— Лизавета Васильевна! Наконец-то вы показались, — говорила толстая, почтенная дама, пожимая ей руку. — С кем это вы, — продолжала она, увидя Павла, — с мужем?

— Нет, это мой брат, — отвечала Лизавета Васильевна и взглянула было на брата, в намерении представить его почтенной даме; но Павел очень серьезно глядел на сестру и не трогался с места.

Масурову окружили еще многие старые знакомые; некоторые уже знали о ее приезде, другие же, подходя к ней, издавали звуки удивления и радости: «Mon Dieu! Est-ce bien vous?» — «C'est vous, madame?» [Боже мой! Вы ли это? – Это вы, сударыня? (франц.).] Даже слышалось: «ma bonne Lise», «ma chere» и «Lisette» [милая Лиза, дорогая, Лизочка (франц.).], — но никто не заметил, никто не приветствовал Павла. Ему сделалось, как и ожидал он, страшно неловко: он решительно не знал, что делать с руками, ногами, с шляпою, или, лучше сказать, он решительно не находился, как прилично расположить всю свою особу. Павел не знал ни одного обычного в то время приема молодых людей: он не умел ни закладывать за жилет грациозно руку, ни придерживать живописно этою рукою шляпу, слегка прижав ее к боку, ни выступить умеренно вперед левою ногою, а тем более не в состоянии был ни насмешливо улыбаться, ни равнодушно смотреть; выражение лица его было чересчур грустно и отчасти даже сердито. Постояв несколько минут в положении смешавшегося в своей роли трагического актера, он счел за лучшее сесть. Не излишним считаю здесь заметить, что Павел по своей наружности был не самый последний в собрании. Не говоря уже о толстых, усевшихся играть в преферанс или вист, было даже несколько тоненьких молодых людей с гораздо более неприличными, чем он, для бала физиономиями и фраками: некоторые из них, подобно ему, сидели вдали, а другие даже танцевали. Конечно, были и такие, которые далеко превосходили Бешметева; к числу таких, по преимуществу, принадлежал высокий господин лет тридцати пяти, стоявший за колонною: одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука. Желтоватое лицо его, покрытое глубокими морщинами и оттененное большими черными усами, имело самое модное выражение, выражение разочарования, доступное в то время еще очень немногим лицам. Карие глаза его лениво смотрели на составлявшуюся невдалеке от него французскую кадриль. Высоким господином интересовались, кажется, многие дамы: некоторые на него взглядывали, другие приветливо ему кланялись, а одна молодая дама даже с умыслом села близ него, потому что, очень долго заставив своего кавалера, какого-то долговязого юношу, носить по зале стул, наконец показала на колонну, около которой стоял франт; но сей последний решительно не обратил на нее внимания и продолжал лениво смотреть на свои усы. Молодая дама, усевшись, несколько раз повертывала к нему голову и поднимала на него большие серые глаза.

— Monsieur Бахтиаров, — сказала, наконец, она, не утерпев.

Франт лениво взглянул на нее.

— Посмотрите, — продолжала дама, указывая глазами на Бешметева, — за что этот господин сердится?

— Я вдали не вижу.

— Да это недалеко, на стуле у третьего окна.

— Не вижу-с.

— Да что это!.. Посмотрите.

— Право, не вижу.

Дама несколько обиделась и отворотилась от Бахтиарова.

— Вы сегодня не в духе? — начала снова она.

— Как и всегда.

— Пожалуйста, посмотрите на этого сердитого господина!

Бахтиаров насмешливо улыбнулся.

— Странное желание! — проговорил он и, нехотя приложив к глазу одностекольный лорнет, взглянул на Павла: равнодушное выражение лица его мгновенно изменилось, он как будто бы покраснел. — Какое сходство! — проговорил он как бы сам с собою.

— С кем? — спросила она.

Бахтиаров не отвечал.

— С кем сходство? — повторила дама.

— С вами, — отвечал Бахтиаров.

Дама пожала плечами и надула губы.

— Вы забываете, вам начинать, — сказал Бахтиаров после небольшого молчания.

Дама начала ходить в первой фигуре, но смешалась в шене. Между тем. Бахтиаров взглянул в ту сторону, где танцевала Лизавета Васильевна, и лицо его снова изменилось. Когда соседка его возвратилась на свое место, он выдвинулся из-за колонны и начал с нею весело разговаривать.

— У вас, должно быть, сегодня истерика? — сказала дама.

— Это отчего?

— Да как же? Вы то грустны, то веселы чересчур. Со мною бывало это.

— Со мною не то, что с вами, — ответил Бахтиаров. — Знаете ли что? Судьба иногда дарит человека в его скучной жизни вдруг, неожиданно, таким… как бы это выразить? — удовольствием, или, пожалуй, даже счастием…

— Право? — перебила дама. — Не случилось ли с вами того же?

— Отчасти.

— Поздравляю вас! Стало быть, вы счастливы?

— Отчасти.

— Нельзя ли узнать причину?

— Невозможно.

— Почему же?

— Потому что вы всем расскажете.

— Честное слово, никому не скажу.

— Извольте: я встретил одного старого приятеля.

Дама сомнительно покачала головою и старалась угадать по направлению взгляда Бахтиарова, на кого он смотрит.

— Полно, не приятельницу ли? — сказала она.

— У меня нет приятельниц.

— Это почему?

— Приятельницами могут быть только женщины.

— Ну так что же?

— А женщин я давно не люблю.

— А М., а К., а Д.? А дама в очках?

— Это они меня любили, а не я их.

— Послушайте: это неблагородно так говорить о женщинах.

— А еще неблагороднее сплетничать на приятельниц.

— Кто же на них сплетничает?

— Вы.

— Ах, боже мой!.. Это все говорят… Это вы сами сейчас говорили.

— Я хотел подделаться под ваш тон.

— Под какой же мой тон?

— Посплетничать.

— Это ни на что не похоже, — сказала дама, очень обидевшись, и встала с своего места.

Кадриль в это время кончилась. Бахтиаров тоже довольно быстро пошел на другой конец залы: там стояла Лизавета Васильевна и разговаривала с каким-то плешивым господином. Бахтиаров подошел к ней и несколько минут оставался в почтительном положении.

— Je vous salue, madame! [Приветствую вас, сударыня! (франц.).] — произнес он потом довольно тихо. Лизавета Васильевна вздрогнула и обернулась: все лицо ее вспыхнуло, и она ответила одним молчаливым поклоном; Бахтиаров тоже, кажется, не находился, что говорить, и только пригласил ее на следующую кадриль: Лизавета Васильевна колебалась.

— Извольте, — отвечала она после минутного размышления. Оба они простояли еще несколько минут в странном молчании, наконец, Лизавета Васильевна опомнилась и подошла к брату.

— Поль, которая же она? — спросила молодая женщина, не могши скрыть внутреннего беспокойства.

— Ее здесь нет, — отвечал Павел, сидевший все это время в прежнем положении.

— Пойдем, походим, — сказала она, взяв его за руку.

— Нет, я не пойду.

— Бога ради, Поль; ты мне нужен.

— Не могу, сестрица.

— По крайней мере сядь около меня, когда я буду танцевать. Пожалуйста, Поль.

— Хорошо.

Лизавета Васильевна тотчас подхватила какую-то рыжую даму и начала с ней ходить по зале; Бахтиарову, кажется, очень хотелось подойти к Масуровой; но он не подходил и только следил за нею глазами. Проиграли сигнал. Волнение Лизаветы Васильевны, когда она села с своим кавалером, было слишком заметно: грудь ее подымалась, руки дрожали, глаза искали брата; но Павел сидел задумавшись и ничего не видел.

Всю эту сцену видела молоденькая дама, рассердившаяся на Бахтиарова: она видела, как он встал и пошел к Лизавете Васильевне; видела обоюдное их смущение и, сообразивши слова Бахтиарова о неожиданном его счастье, тотчас поняла все.

— Как я сейчас взбесила Бахтиарова! — сказала она, подойдя к даме в очках.

— Он всегда зол.

— Я открыла тайну его сердца.

— Давно ли у него стало сердце?

— А вот посмотрите, — сказала молоденькая дама, — каким тигром смотрит он за дамою в коричневом платье.

Бледная дама в очках еще более побледнела.

— У них старая интрига. Она еще в девушках…

— Я догадалась, — перебила молоденькая дама и отошла по случаю начала французской кадрили. — Посмотрите, как счастлив Бахтиаров, — заметила она своему кавалеру, очень еще молодому человеку, но с замечательно решительною наружностью.

— Именно, — подтвердил тот, — он даже перестал кисло улыбаться.

Молодой человек, постоянно сердившийся на Бахтиарова за то, что на том всегда был фрак самой последней моды, придя в буфет и решительно бросившись на диван, сказал сопровождавшему его приятелю, армейскому офицеру:

— Как эти господа не умеют себя выдержать!

— А что? — спросил тот, безбожно затягиваясь изделием Жукова. [Изделие Жукова – дешевый табак фабрики Жукова.]

— Мрачный Бахтиаров целую кадриль, как аркадский пастушок, любезничал с своей дамой.

— Он танцевал с Лизаветой Васильевной Масуровой, — отвечал офицер, имевший необыкновенную способность знать имена и фамилии всех, даже незнакомых ему дам.

Офицер, выйдя в залу, встал около другого офицера, тоже своего приятеля. Сей последний, увидев проходившую мимо их Лизавету Васильевну, заметил:

— Посмотри-ка, брат, какие плечи-то… тово…

— Нет, брат, тут не тово… занята ваканция.

— А кто?

— Да Бахтиаров.

— Ну, так уж, конечно не тово…

Между тем Бахтиаров действительно вел себя как-то странно и совершенно не по-прежнему: в лице его не было уже обычной холодности и невнимания, которое он оказывал ко всем городским дамам и в которых, впрочем, был, как говорили в свете, очень счастлив; всю первую фигуру сохранял он какое-то почтительное молчание. Лизавета Васильевна тоже молчала и беспрестанно взглядывала на брата. В половине кадрили Павел, наконец, взглянув на сестру и увидев, что она танцует с Бахтиаровым, тотчас встал, быстро подошел к танцующим и сел невдалеке от них. В это время Бахтиаров заговорил.

— Я не могу еще опомниться, — начал он, — я так неожиданно вас увидел, так поражен был…

— Мы года четыре с вами не видались, — перебила Лизавета Васильевна.

Бахтиаров несколько смешался.

— Ваш супруг здесь? — спросил он.

— Он остался дома… я с братом.

— Боже мой! Как я вас давно не видал… — начал было Бахтиаров прежним тоном.

Лизавета Васильевна прежде времени отошла делать соло.

— Вы несправедливы ко мне, — продолжал он, одушевляясь, — мало того, вы были жестоки ко мне!..

— Поль, подержи мой веер, — сказала Лизавета Васильевна, обращаясь к Павлу.

— Это ваш брат?

— Да…

И она снова отошла.

Бахтиаров с досады начал щипать усы.

— Вы позволите мне быть у вас?.. — спросил он, уведя Лизавету Васильевну в последней фигуре на другую сторону от брата.

Молодая женщина несколько колебалась.

— Это от вас зависит, — отвечала она.

Кадриль кончилась.

— Поедем, Лиза, — сказал тихо Павел.

— Поедем, — отвечала молодая женщина.

— Accordez-moi la mazurque? [– Позвольте вас пригласить на мазурку?]

— Pardon, monsieur, je pars.

— Mais…

— Allons, Paul…

— Извините, сударь, я ухожу!

— Но…

— Идем, Павел! (франц.).

Лизавета Васильевна вышла с братом.

Бахтиаров, расстроенный, снова встал у колонны.

— Вы, верно, скучаете, не видя одной особы, — сказала бледная дама в очках, проходя мимо его с молоденькою дамою.

— Гораздо менее, чем видя другую особу, — отвечал Бахтиаров.

Постояв еще несколько времени, он ушел в бильярдную и сел между зрителями на диван. Ему, видно, было очень скучно. Около бильярда ходили двое игроков: один из них был, как кажется, человек солидный и немного сердитый на вид, другой… другой был наш старый знакомый Масуров.

Солидный игрок дал промах.

— А вот мы так не так!.. — сказал Масуров, живо перекинувшись через борт бильярда, и, вывернув неимоверно локти, принялся целиться. — Бац! — вскрикнул он, сделав довольно ловко желтого шара в среднюю лузу. — Вот оно что значит на контру-то, каков удар! А? — продолжал он, обращаясь к зрителям.

— Отлично играют! — отнесся к Бахтиарову худощавый господин, которого в городе называли плательной вешалкой.

— Кто? — спросил Бахтиаров.

— Я говорю: Михайло Николаич отлично играют.

— Какой Михайло Николаич?

— Масуров.

— Это разве Масуров?

— Масуров… ловкий игрок.

Бахтиаров сейчас же встал с своего места и подошел к игрокам.

— Каков удар-то? — повторил Масуров, заметив его около себя.

— Славный! — отвечал Бахтиаров.

— Вот как долго целитесь, а еще говорите, что с Тюрей играли… на «себя», ей-богу, на «себя»! — повторил Масуров, между тем как прицеливался его партнер.

— Перестаньте говорить под руку, — возразил тот, отнимая с досадою кий.

— Да я и так ничего не говорю; играйте; что мне за надобность.

— Как же не говорите! Как колокол над ухом, — возразил партнер, снова принимаясь целиться.

— Сами вы колокол. Ну, смотрите… так и есть: на «себя»! — вскрикнул он и залился смехом.

Партнер действительно сделал на «себя».

— С вами невозможно играть, — сказал он, отнимая кий.

— Ну, уж вы и сердитесь… всяко бывает! А вот мы так поиграем: красного сделаем да под желтого выход!.. Есть! Вот тут-то мы вас, батенька, и поймали! Эй ты, маркерина, считай; раз двенадцать, два двенадцать; честь имею вас поздравить: партия кончена!

— Будет! — сказал партнер, выкидывая на бильярд десятирублевую.

— Давайте играть; что за пустяки?

— Не буду я играть, беспрестанно говорите под руку.

— Я не стану, ей-богу, не стану; слова не скажу.

— Не буду, — отвечал лаконически партнер и вышел.

— Экий какой! — проговорил ему вслед Масуров. — Кутнул на красненькую, да и испугался… я, черт возьми, по десяти тысяч проигрывал в вечер да и тут не отставал.

— Не хотите ли со мной? — сказал Бахтиаров.

— Очень рад, — отвечал, обрадовавшись, Масуров, — вы ведь, кажется, гусар?

— Гусар.

Они начали играть. Масуров был в восторге: как-то так случилось, что он то с одного удара кончил партию, то шары разбивались таким образом, что Бахтиарову оставалось делать только белого.

— Что это с вами? — говорили некоторые зрители, обращаясь к Бахтиарову.

— Он хорошо играет, — отвечал тот и начинал как будто бы сердиться.

— Нет, вам нельзя играть со мной так и так, — сказал Масуров, — возьмите десять вперед.

— Я оттого проигрываю, что мы играем по маленькой: давайте по пятидесяти рублей.

— Вот еще что вздумали! Как это возможно? Это значит наверняка взять у вас деньги. На вино давайте.

— Извольте.

И вино проиграл Бахтиаров.

— Будет! — сказал Масуров. — Нет, вам нельзя со мной играть, давайте пить.

Они сели за дальний столик.

— Я очень рад, что с вами познакомился, — произнес Михайло Николаич, протягивая руку к Бахтиарову.

— Взаимно и я, — отвечал тот, пожимая ему руку.

— Фамилия моя Масуров.

— А я Бахтиаров.

— Ну и прекрасно.

— Славно вы играете.

— Так ли я еще прежде играл! Не поверите: в полку, бывало, никто со мной не связывался. Раз шельма жид какую штуку выкинул в Малороссии на ярмарке: привозит бильярд без бортов; как вам покажется?

— Не может быть.

— Честью моей заверяю. Но… каким же образом, однако, играть?.. Тот… другой: были хорошие игроки; посмотрели; нет, видят, хитро! Что, я думаю… «Послушай, свиное ухо, — говорю я жиду, — когда у тебя пуста бильярдная?» — «От цетырих цасов ноци до восьми утра, ва-се благородие», — говорит. Хорошо! Прихожу в четыре часа ночи, начинаю катать шарами, всю ночь проиграл один, — что же? Поутру ею, каналью, самого обыграл на две партии. Тут было схватились со мной другие: было человек десять уланов; всех обдул, как липок; а смешнее всего, один чиновник, с позволения сказать, все белье с себя проиграл.

— Но я не понимаю, каким же образом играют? — сказал Бахтиаров, внимательно выслушав весь этот рассказ.

— Очень просто: дублетов вовсе нет, и тише бьют шары, чтоб не падали на пол. Чокнемтесь, monsieur… позвольте узнать ваше имя.

— Александр Сергеич.

— Чокнемтесь, Александр Сергеич!

Они чокнулись.

— Я сейчас имел удовольствие танцевать с вашей супругой.

— Что вы? Да разве она здесь?

— Была здесь; а вы, видно, и не знаете?

— А я и не знаю… Я дома целый день не был: помню, что-то говорила.

— Я знал их еще девушкой.

— Не правда ли, что славная женщина?

— Чудная!

— Да, черт возьми, кабы не была жена, даже приволокнулся бы за нею.

— А вы разве охотники волочиться?

— Даже очень люблю. Допьемте другую бутылку и пойдемте волочиться.

— Пойдемте.

— Там я, еще в прошлое собрание, видел даму: ух, черт возьми, с какими калеными глазами!

Новые знакомцы вышли под руку в залу, но Масуров скоро юркнул от Бахтиарова; он был в зале собрания как у себя дома, даже свободнее, чем ловкий и светский Бахтиаров: всем почти мужчинам подавал руку, дамам кланялся, иным даже что-то шептал на ухо; и Бахтиаров только чрез четверть часа заметил его усевшимся с дамою во ожидании мазурки. Михайло Николаич, увидя своего приятеля, показывал ему пальцем на свои глаза и в то же время подмигивал на свою даму. У дамы были действительно странные глаза: они были, если хотите, и черные, но как будто бы кто-то толкал их изнутри, и им сильно хотелось выпрыгнуть. Бахтиаров чуть не засмеялся и, желая не поддаться приятелю в выборе дамы, отыскал какую-то девушку тоже с довольно необыкновенными глазами. Эти глаза были, впрочем, совершенно другого свойства: они уходили внутрь, и как владетельница их ни растягивала свои красноватые веки, глаза прятались и никак не хотели показаться на свет. Масуров захохотал во все горло, увидев помещающегося с своей дамой около него Бахтиарова.

— Браво, Александр Сергеич! То, что у вас очень закрыто, у меня очень открыто!

Оба знакомца немного дурачились в мазурке: они очень шибко вертели дам, подводя их к местам, то чересчур выделывали па, то просто ходили, выдумывая какие-то странные пословицы. В отношении же дам своих они вели себя несколько различно: Бахтиаров молчал и даже иногда зевал, но зато рекой разливался Масуров: он говорил даме, что очень любит женские глаза, что взгляд женщины для него невыносим, что он знал одну жидовочку и… тут он рассказал такую историю про жидовку, что дама не знала — сердиться на него или смеяться; в промежутках разговора Масуров обращался к Бахтиарову и спрашивал его вслух, знает ли он романс: «Ах, не глядите на меня, вы, пламенные очи», и в заключение объявил своей даме, что он никогда не забудет этой мазурки и запечатлел ее в сердце. Дама молча поворотила на него свои глаза и отошла.

Бахтиаров и Масуров отужинали вместе, выпили еще бутылки две шампанского, и Масуров начал называть своего приятеля просто — mon cher.

Дружеское сближение Бахтиарова с Масуровым заметили многие, и многие угадали настоящую причину: это были по преимуществу дамы, которые, как известно, в подобных случаях обнаруживают необыкновенное любопытство и невыразимую сметливость. На другой же почти день было решено, что гордец Бахтиаров заискивает в Масурове и подделывается под его дурной тон, потому что интригует с его женой. Слух об этом дошел и к Кураевым: брюнетка, говорят, услышав об этом, тотчас вышла к себе в комнату и целый день не выходила, жалуясь на головную боль. Горничная ее даже рассказывала, что будто бы барышня все это время изволила лежать в постели и плакала.