Неточные совпадения
И мало того:
лет двадцать тому назад он нашел бы в этой
литературе признаки борьбы с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было что-то другое; но теперь он прямо попадает на такую, в которой даже не удостоивают спором старинные воззрения, а прямо говорят: ничего нет, évolution, подбор, борьба за существование, — и всё.
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в
литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков
лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
— Замечательная газета. Небывалая. Привлечем все светила науки,
литературы, Леонида Андреева, объявим войну реалистам «Знания», — к черту реализм! И — политику вместе с ним. Сто
лет политиканили — устали, надоело. Все хотят романтики, лирики, метафизики, углубления в недра тайн, в кишки дьявола. Властители умов — Достоевский, Андреев, Конан-Дойль.
— Правду говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная женщина потребляет в
год товаров на сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас дама, порченная
литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то — Софьей Перовской. Скушная у нас дама!
В трехнедельный переезд до Англии я, конечно, слышал часть этих выражений, но пропускал мимо ушей, не предвидя, что они, в течение двух-трех
лет, будут моей почти единственной
литературой.
Революционерка учила его и поражалась той удивительной способностью, с которой он ненасытно поглощал всякие знания. В два
года он изучил алгебру, геометрию, историю, которую он особенно любил, и перечитал всю художественную и критическую
литературу и, главное, социалистическую.
Сартр в своих статьях о
литературе иногда говорит то, что в России в 60-е
годы говорили русские критики Чернышевский, Добролюбов, Писарев, но выражает это в более утонченной форме.
Я вам также забыл сказать, что в течение первого
года после моего брака я от скуки попытался было пуститься в
литературу и даже послал статейку в журнал, если не ошибаюсь, повесть; но через несколько времени получил от редактора учтивое письмо, в котором, между прочим, было сказано, что мне в уме невозможно отказать, но в таланте должно, а что в
литературе только талант и нужен.
Тут нечего ссылаться на толпу;
литература, образованные круги, судебные места, учебные заведения, правительства и революционеры поддерживают наперерыв родовое безумие человечества. И как семьдесят
лет тому назад сухой деист Робеспьер казнил Анахарсиса Клоца, так какие-нибудь Вагнеры отдали бы сегодня Фогта в руки палача.
Но русская
литература начала XX века при перечитывании вызывает во мне разочарование, в ней мало вечно пребывающего, она слишком связана с временем, с
годами.
В 1888
году «Общество искусства и
литературы» устроило в Благородном собрании блестящий бал. Точные исторические костюмы, декорация, обстановка, художественный грим — все было сделано исключительно членами «среды».
После смерти Е. И. Козицкой дом перешел к ее дочери, княгине А. Г. Белосельской-Белозерской. В этом-то самом доме находился исторический московский салон дочери Белосельского-Белозерского — Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых
годах прошлого столетия собирались тогдашние представители искусства и
литературы. Пушкин во время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской, которой посвятил известное стихотворение...
Зато второй план художественной
литературы с половины шестидесятых
годов заполняется величаво — мглистыми очертаниями героев — великанов…
Отсюда начался интерес к
литературе, и на девятом
году Максим приступил к первым урокам.
Через три
года явилось второе произведение Островского: «Свои люди — сочтемся»; автор встречен был всеми как человек совершенно новый в
литературе, и немедленно всеми признан был писателем необычайно талантливым, лучшим, после Гоголя, представителем драматического искусства в русской
литературе.
Два
года спустя тот же критик предположил целый ряд статей «О комедиях Островского и о их значении в
литературе и на «сцене» («Москв.», 1855 г., № 3), но остановился на первой статье, да и в той выказал более претензий и широких замашек, нежели настоящего дела.
Это была дама,
лет сорока пяти (стало быть, весьма молодая жена для такого старого старичка, как ее муж), бывшая красавица, любившая и теперь, по мании, свойственной многим сорокапятилетним дамам, одеваться слишком уже пышно; ума была небольшого, а знания
литературы весьма сомнительного.
Ну ведь и у нас есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый
год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять
лет как из университета; люди свежие и неустанно следящие и за наукой, и за
литературой, и притом люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них!
1848
год был страшный для
литературы [1848
год был страшный для
литературы.
Я замечаю, что Наташа в последнее время стала страшно ревнива к моим литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я в последний
год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих, интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в
литературе. Желания ее выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее направлению.
Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни одной русской книги и получив научно-литературное образование в театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[не говорите мне о русской
литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах, будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную русскую
литературу! (франц.)] — что люди, даже более опытные, но тоже ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот был знаменит в сороковых
годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
В первые два
года — основательное знакомство с классической
литературой, систематическое изучение французского и немецкого языков, занятия музыкой.
Стало наверно известным, что смотр будет производить командир корпуса, взыскательный боевой генерал, известный в мировой военной
литературе своими записками о войне карлистов и о франко-прусской кампании 1870
года, в которых он участвовал в качестве волонтера.
Он был писатель по природе (с самых юных
лет он тяготел к
литературе), но ничего выдающегося не произвел и не"жег глаголом сердца людей".
Как известно, в сороковых
годах русская
литература (а за нею, конечно, и молодая читающая публика) поделилась на два лагеря: западников и славянофилов.
За этою же героической
литературой шла и русская беллетристика сороковых
годов. И не только беллетристика, но и критика, воспитательное значение которой было едва ли даже в этом смысле не решительнее.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на
литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние
годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог знает, тогда как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
Примыкал в 40-е
годы к гоголевской школе в русской
литературе...
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых
годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской
литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
К концу 1885
года дела А.В. Насонова пошатнулись, на издание не стало хватать средств, пришлось передать журнал, который и приобрел некто Щербов, человек совершенно никому не известный и чуждый
литературе.
Составилась работоспособная редакция, а средств для издания было мало. Откликнулся на поддержку идейной газеты крупный железнодорожник В.К. фон Мекк и дал необходимую крупную сумму. Успех издания рос. Начали приглашаться лучшие силы русской
литературы, и 80-е
годы можно считать самым блестящим временем газеты, с каждым днем все больше и больше завоевывавшей успех. Действительно, газета составлялась великолепно и оживилась свежестью информации, на что прежде мало обращалось внимания.
Вследствие болезни глаз бросил свою любимую науку и весь отдался
литературе: переводил Шекспира, Кальдерона, Лопе де Вега, читал лекции и в 1878
году был избран председателем Общества любителей российской словесности, а после смерти А.Н. Островского — председателем Общества драматических писателей.
— Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками, — заключил он свой ряд замечательных мыслей, — мы их ввели в моду, и целый отдел
литературы, несколько
лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью.
Но случилось так, что по выходе из заведения, уже
года три спустя, этот мрачный товарищ, бросивший свое служебное поприще для русской
литературы и вследствие того уже щеголявший в разорванных сапогах и стучавший зубами от холода, в летнем пальто в глубокую осень, встретил вдруг случайно у Аничкова моста своего бывшего protégé [протеже, т. е. опекаемого, покровительствуемого (фр.).] «Лембку», как все, впрочем, называли того в училище.
Я с детских
лет имею вкус к русской
литературе.
И тут были другие, не только составлявшие себе к двадцати пяти
годам имя, но уже умиравшие, свершив в
литературе все земное.
И, представьте себе, то, что называется классической
литературой, самые выдающиеся произведения были написаны за много
лет раньше, чем явилась критика с своим аршином.
В 1885
году, когда я уже занял место в
литературе, в «Русских ведомостях» я поместил очерк из жизни рабочих «Обреченные».
Осенью 1881
года, после летнего сезона Бренко, я окончательно бросил сцену и отдался
литературе. Писал стихи и мелочи в журналах и заметки в «Русской газете», пока меня не ухватил Пастухов в только что открывшийся «Московский листок».
Общее положение
литературы отразилось, разумеется, отчасти и на Островском; оно, может быть, во многом объясняет ту долю неопределенности некоторых следующих его пьес, которая подала повод к таким нападкам на него в начале пятидесятых
годов.
По наружности кажется, что никогда не бывало в
литературе такого оживления, как в последние
годы; но, в сущности, это только шум и гвалт взбудораженной улицы, это нестройный хор обострившихся вожделений, в котором главная нота, по какому-то горькому фатализму, принадлежит подозрительности, сыску и бесшабашному озлоблению.
В Воронеже она такой не была. Всегда веселая и разговорчивая, в своей маленькой компании она любила слушать и говорить о театре, о
литературе, о Москве и меньше всего — о себе. Только раз, когда В.П. Далматов припомнил, что он познакомился с Шекспиром с десяти
лет, она улыбнулась...
В пятидесятых
годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так что, при первом же более свободном дыхании
литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он начал то тут, то там печатать свои критические и памфлетические статьи.
Ругательства, составлявшие красоту полемики семидесятых
годов, упразднены, хотя
литература совершенно свободна.
Сравните
литературу сороковых
годов, не делавшую шага без общих принципов, с
литературой нынешнею, занимающеюся вытаскиванием бирюлек; сравните Менандра прежнего, оглашавшего стены"Британии"восторженными кликами о служении высшим интересам искусства и правды, и Менандра нынешнего, с тою же восторженностью возвещающего миру о виденном в Екатеринославле северном сиянии… Какая непроглядная пропасть лежит между этими сопоставлениями!
Я не говорю, чтоб полезно и желательно было всецело воскресить сороковые
года с их исключительным служением всякого рода абстрактностям, но не те или другие абстрактности дороги мне, а темперамент и направление
литературы того времени.
Громкий процесс игуменьи Митрофании, разбиравшийся Московским окружным судом в октябре 1874
года, привлек к себе всеобщее внимание и нашел отражение в художественной
литературе (например, в «Волках и овцах» А.Островского).]: какое дело ни копни, — мать Митрофания номер первый, мать Митрофания номер второй и третий!
Помню, что однажды у Павловых я встретил весьма благообразного иностранного немецкого графа, который, вероятно, узнав, что я говорю по-немецки, невзирая на свои почтенные
лета, подсел ко мне и с видимым удовольствием стал на чужбине говорить о родной
литературе.
Убедительным доказательством, что новый устав не внушал опасений и не стеснял
литературы, — служили три просьбы об издании новых журналов с будущего 1828
года.
В «Вестнике Европы», доживавшем последние
годы своей жизни, появлялись выходки Каченовского «о купечестве в
литературе» и о «Каланче», то есть о «Московском телеграфе».