Неточные совпадения
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть
одна половина из
того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как
же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее,
и говорил, что ему хорошо, нигде не больно
и что он чувствует аппетит
и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп,
и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин
и Кити находились этот час в
одном и том же счастливом
и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого
говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал.
Одна я,
и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие
же,
и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную
и Mariette попросить с ним лечь.
Не раз
говорила она себе эти последние дни
и сейчас только, что Вронский для нее
один из сотен вечно
одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе
и думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Мадам Шталь
говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости,
и только
один раз упомянула о
том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь
и вера
и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей,
и тотчас
же перевела разговор на другое.
За чаем продолжался
тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было ни
одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет для разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать
того, что хочешь,
и охотно удерживаешься, слушая, что
говорит другой.
И всё, что ни
говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию
и замечаниям, особенное значение.
Несмотря на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой
же и еще лучше христианин, чем она,
и что всё
то, что он
говорит об этом, есть
одна из его смешных мужских выходок, как
то, что он
говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает,
и т. п.
Он не мог сказать ей это. «Но как она может не понимать этого,
и что в ней делается?»
говорил он себе. Он чувствовал, как в
одно и то же время уважение его к ней уменьшалось
и увеличивалось сознание ее красоты.
— Ведь вот, —
говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я
говорю про отсутствующих, потому что его уж нет.
И науку любил тогда, по выходе из университета,
и интересы имел человеческие; теперь
же одна половина его способностей направлена на
то, чтоб обманывать себя,
и другая — чтоб оправдывать этот обман.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света
и не соскучилась бы. Вы
одна из
тех милых женщин, с которыми
и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя
же никогда не разлучаться.
Надо было покориться, так как, несмотря на
то, что все доктора учились в
одной школе, по
одним и тем же книгам, знали
одну науку,
и несмотря на
то, что некоторые
говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини
и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор
один знает что-то особенное
и один может спасти Кити.
Чичиков, разумеется, подошел
тот же час к даме
и, не
говоря уже о приличном приветствии,
одним приятным наклоненьем головы набок много расположил ее в свою пользу.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как
говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится в
одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин
и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой в руках, на простой тележке
и отправляйтесь по городам
и деревням. От архиерея вы получите благословенье
и шнурованную книгу, да
и с Богом.
Все, что ни
говорила она далее, было повторение почти
одного и того же,
и чиновники увидели только, что Коробочка была просто глупая старуха.
Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать,
и для самого себя; потому что, точно, не
говоря уже о пользе, которая может быть в геморроидальном отношенье,
одно уже
то, чтоб увидать свет, коловращенье людей… кто что ни
говори, есть, так сказать, живая книга,
та же наука.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я
говорю у некоторых, это не
то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли,
то уже думают, что лучшая часть лица их так первая
и бросится всем в глаза
и все вдруг заговорят в
один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой
же хороши плечи,
та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены
и то и дело станут повторять в
то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если
же и взглянут,
то как на что-то постороннее.
«Я бы ему простил, —
говорил Тентетников, — если бы эта перемена происходила не так скоро в его лице; но как тут
же, при моих глазах,
и сахар
и уксус в
одно и то же время!» С этих пор он стал замечать всякий шаг.
Что думал он в
то время, когда молчал, — может быть, он
говорил про себя: «
И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять
одно и то же», — Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек в
то время, когда барин ему дает наставление.
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга
и импровизировал молитвы.
То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой силой
и выражением;
то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас
же ответа на свои слова;
то слышны были
одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди
и замолк.
Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда
же пришло время
говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на
том месте, где
один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез
и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! —
говорил он, вертя
один червонец в руках
и пробуя на зубах. — Я думаю,
тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы,
и часу не прожил на свете, пошел
тот же час в реку, да
и утонул там после таких славных червонцев.
— Уверяю, заботы немного, только
говори бурду, какую хочешь, только подле сядь
и говори. К
тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там
одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки
и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
— Эх, батюшка! Слова да слова
одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем
одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут
же, как рассветет,
и штопать бы села, — вот моя
и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить!
И то простила!
— Родя, милый мой, первенец ты мой, —
говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой
же, как был маленький, так
же приходил ко мне, так
же и обнимал
и целовал меня; еще когда мы с отцом жили
и бедовали, ты утешал нас
одним уже
тем, что был с нами, а как я похоронила отца, —
то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали.
Раскольников бросился вслед за мещанином
и тотчас
же увидел его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным
и неспешным шагом, уткнув глаза в землю
и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся с ним
и заглянул ему сбоку в лицо.
Тот тотчас
же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза,
и так шли они с минуту,
один подле другого
и не
говоря ни слова.
И хоть я
и далеко стоял, но я все, все видел,
и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду
говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда
же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял,
и так как у меня тотчас явилась
одна мысль,
то потому я
и не забыл, что у вас в руках билет).
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно
то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться. Знайте
же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке
и не верю ей ни в
одном слове. Это гнусное
и смешное подозрение. Я знаю историю
и как
и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать:
говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— Кто старое помянет,
тому глаз вон, — сказала она, —
тем более что,
говоря по совести,
и я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим.
Одно слово: будемте приятелями по-прежнему.
То был сон, не правда ли? А кто
же сны помнит?
— Вот как мы с тобой, —
говорил в
тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров
и прав; но мне, признаюсь,
одно больно: я надеялся именно теперь тесно
и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед,
и понять мы друг друга не можем.
Народу было пропасть,
и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно
один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).]
и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,
и в
то же время
говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на
том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы
говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
Тогдашние тузы в редких случаях, когда
говорили на родном языке, употребляли
одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки,
и в
то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
Николай Петрович попал в мировые посредники
и трудится изо всех сил; он беспрестанно разъезжает по своему участку; произносит длинные речи (он придерживается
того мнения, что мужичков надо «вразумлять»,
то есть частым повторением
одних и тех же слов доводить их до истомы)
и все-таки,
говоря правду, не удовлетворяет вполне ни дворян образованных, говорящих
то с шиком,
то с меланхолией о манципации (произнося ан в нос), ни необразованных дворян, бесцеремонно бранящих «евту мунципацию».
— А знаете, — сказал он, усевшись в пролетку, — большинство задохнувшихся, растоптанных — из так называемой чистой публики… Городские
и — молодежь. Да. Мне это
один полицейский врач сказал, родственник мой. Коллеги, медики,
то же говорят. Да я
и сам видел. В борьбе за жизнь одолевают
те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
Самгин завидовал уменью Маракуева
говорить с жаром, хотя ему казалось, что этот человек рассказывает прозой всегда
одни и те же плохие стихи. Варвара слушает его молча, крепко сжав губы, зеленоватые глаза ее смотрят в медь самовара так, как будто в самоваре сидит некто
и любуется ею.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину
и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты
и говорил почти всегда
одно и то же...
— Подкидышами живу, — очень бойко
и шумно
говорил Иван. — Фельетонист острит: приносите подкидышей в натуре, контора будет штемпеля ставить на них, а
то вы
одного и того же подкидыша пять раз продаете.
— Да, да — я утверждаю: искусство должно быть аристократично
и отвлеченно, — настойчиво
говорил оратор. — Мы должны понять, что реализм, позитивизм, рационализм — это маски
одного и того же дьявола — материализма. Я приветствую футуризм — это все-таки прыжок в сторону от угнетающей пошлости прошлого. Отравленные ею, наши отцы не поняли символизма…
— О народе я
говорю всегда
одно и то же: отличный народ! Бесподобный-с! Но…
— Про аиста
и капусту выдумано, —
говорила она. — Это потому
говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так
же как кошки, я это видела,
и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы
и Павли, я тоже буду родить — мальчика
и девочку, таких, как я
и ты. Родить — нужно, а
то будут все
одни и те же люди, а потом они умрут
и уж никого не будет. Тогда помрут
и кошки
и курицы, — кто
же накормит их? Павля
говорит, что бог запрещает родить только монашенкам
и гимназисткам.
— Козьма Иванов Семидубов, — сказал он, крепко сжимая горячими пальцами руку Самгина. Самгин встречал людей такого облика,
и почти всегда это были люди типа Дронова или Тагильского, очень подвижные, даже суетливые, веселые. Семидубов катился по земле не спеша, осторожно,
говорил вполголоса, усталым тенорком, часто повторяя
одно и то же слово.
Определенность личности достигается
тем, что человек
говорит всегда
одно и то же, — это ясно.
Красавина. Что
же станешь на суде
говорить? Какие во мне пороки станешь доказывать? Ты
и слов-то не найдешь; а
и найдешь, так складу не подберешь! А я
и то скажу,
и другое скажу; да слова-то наперед подберу
одно к другому. Вот нас с тобой сейчас
и решат: мне превелегию на листе напишут…
Природа
говорила все
одно и то же; в ней видела она непрерывное, но однообразное течение жизни, без начала, без конца.
Фамилию его называли тоже различно:
одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его —
тот забудет сейчас,
и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так
же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности
и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно
говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между
тем, странно,
и в горе
и в счастье, в организме
один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так
же, как в горе, от слез стало бы легко…
— А я
говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе
говорят! Смотри
же, чтоб к следующей субботе непременно было, а
то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару
и пустив
одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы
то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду
одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво
говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не
то будет! — с принужденным смехом
и будто шутя, но горячо
говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он
один только кричал, все остальные
говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать
и не для
одной России.
И, кроме
того, как
же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Вот почему Марья, как услышала давеча, что в половине двенадцатого Катерина Николаевна будет у Татьяны Павловны
и что буду тут
и я,
то тотчас
же бросилась из дому
и на извозчике прискакала с этим известием к Ламберту. Именно про это-то она
и должна была сообщить Ламберту — в
том и заключалась услуга. Как раз у Ламберта в
ту минуту находился
и Версилов. В
один миг Версилов выдумал эту адскую комбинацию.
Говорят, что сумасшедшие в иные минуты ужасно бывают хитры.
Сам он не стоит описания,
и, собственно, в дружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по разным обстоятельствам, о которых
говорить тоже не стоит) тотчас
же сообщить мне адрес
одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека, только что
тот вернется из Вильно.