Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Подите ж с
Богом. (Все отходят.) А я уж
знаю, что делать.
Где гнев, тут и милость. Старик погневается да простит и за неволю. А мы свое возьмем.
Стародум. Благодарение
Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой,
где государь мыслит,
где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том одном, что законно… и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром,
бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви,
зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки.
Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах,
где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь,
узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец,
бог знает что такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать.
Поди ты сладь с человеком! не верит в
Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то,
где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая,
бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
— А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую, если вы
где сыщете такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы
бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!
Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню,
где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
— Что? Священника?.. Не надо…
Где у вас лишний целковый?.. На мне нет грехов!..
Бог и без того должен простить… Сам
знает, как я страдала!.. А не простит, так и не надо!..
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать не
знаю, да и
знать не хочу… Но
бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам
бог путь укажет. А мы,
где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем
бога молить о спасении грешной твоей души…
Бог знает,
где бродили его мысли, но не в одном только прошедшем бродили они: выражение его лица было сосредоточенно и угрюмо, чего не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей,
Бог знает как и за что — заставлял,
где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
Бог знает,
где он бродил, что делал целый день, но домой вернулся поздно ночью. Хозяйка первая услыхала стук в ворота и лай собаки и растолкала от сна Анисью и Захара, сказав, что барин воротился.
—
Бог их
знает, — отвечала та, — гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут.
«Веруй в
Бога,
знай, что дважды два четыре, и будь честный человек, говорит где-то Вольтер, — писал он, — а я скажу — люби женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
—
Бог его
знает — бродит где-нибудь; в гости, в город ушел, должно быть; и никогда не скажет куда — такая вольница! Не
знаешь, куда лошадь послать за ним!
Она прежде встречалась мне раза три-четыре в моей московской жизни и являлась
Бог знает откуда, по чьему-то поручению, всякий раз когда надо было меня где-нибудь устроивать, — при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два с половиной года, при переводе меня в гимназию и помещении в квартире незабвенного Николая Семеновича.
—
Бог знает,
где лучше! — отвечал он. — Последний раз во время урагана потонуло до восьмидесяти судов в море, а на берегу опрокинуло целый дом и задавило пять человек; в гонконгской гавани погибло без счета лодок и с ними до ста человек.
В каких-нибудь два часа Привалов уже
знал все незамысловатые деревенские новости: хлеба, слава
богу, уродились, овсы — ровны, проса и гречихи — середка на половине. В Красном Лугу молоньей убило бабу, в Веретьях скот начинал валиться от чумы, да отслужили сорок обеден, и
бог помиловал. В «орде» больно хороша нынче уродилась пшеница, особенно кубанка. Сено удалось не везде, в петровки солнышком прихватило по увалам; только и поскоблили
где по мочевинкам, в понизях да на поемных лугах, и т. д. и т. д.
— Мама, ради
Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну как ее зовут! У нас есть, есть, есть… Мама, вы сами
знаете,
где стклянка, в спальне вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия…
«
Знаю я, говорю, Никитушка,
где ж ему и быть, коль не у Господа и
Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка,
где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним.
Бог его
знает, как он
узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да
где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Где проглядывает у меня хоть малейшая тень мысли, что они уж
бог знает как высоки и прекрасны, что я не могу представить себе ничего выше и лучше их, что они — идеалы людей?
Хомяков спорил до четырех часов утра, начавши в девять;
где К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда не брал в руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление и тост, который все
знали;
где Редкин выводил логически личного
бога, ad majorem gloriam Hegel; [к вящей славе Гегеля (лат.).]
где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью;
где все помнили Бакунина и Станкевича;
где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным, как из воску, лицом, сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями, всегда отлитыми в оригинальную форму и намеренно замороженными;
где молодой старик А. И. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, от Шатобриана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варнгаген;
где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались рассказами М. С. Щепкина и куда, наконец, иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало.
— Не
знаю,
где и спать-то его положить, — молвила она наконец, — и не придумаю! Ежели внизу,
где прежде шорник Степан жил, так там с самой осени не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли он, спаси
бог! чтоб и не думал!
— Что вы, сударыня! при такой должности да капитала не иметь! Все продовольствие: и мука, и крупа, и горох, окромя всего прочего, все в ихних руках состоит! Известно, они и насчет капитала опаску имеют.
Узнают, спросят,
где взял, чем нажил? — и службы, храни
Бог, решат…
— Я
знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь! Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи; но
где же она? никто не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!
— А вот и
знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор,
где и земли хуже, и народ бедный, и аренды большие, — там народ не голодует, а здесь все есть, всего
бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина стоит всего двадцать копеек.
— А сам еще не
знаю где, миленький.
Где бог приведет… На постоялый двор куда-нибудь заверну.
Где и что с нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке, что он воюет с персианами — не
знаю, правда ли это, — да сохранит его
бог и вас; доброй моей Марье Яковлевне целую ручку. От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастия всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь
узнаю что-нибудь о дорогих мне.
…Вся наша ялуторовская артель нетерпеливо меня ждет. Здесь нашел я письма. Аннушка всех созвала на Новый год. Я начну дома это торжество благодарением
богу за награду после 10 лет [10-ти лет — ссылки на поселение.] за возобновление завета с друзьями — товарищами изгнания… Желаю вам, добрый друг, всего отрадного в 1850 году. Всем нашим скажите мой дружеский оклик: до свиданья!
Где и как, не
знаю, но должны еще увидеться…
Слух о моей женитьбе справедлив. 22 мая я соединен с Н. Д. Ф. — Благодарю
бога за наш союз. Покамест пользуюсь деревенским воздухом и пью воды в деревне жены. Не
знаю еще,
где мы будем жить постоянно, — это решится, когда я выздоровлю, если
бог поможет.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив. Не
знаю, как будет далее, а говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава
богу, что разделались с Шлиссельбургом,
где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну пред другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной жизни,
где считалось, что если чиновник — так чиновник, монах — так монах,
где позволялось родить только женщинам замужним,
где девушек он привык видеть до последнего крючка застегнутыми, — тут он вдруг встретил
бог знает что такое!
— Напротив, мне это очень тяжело, — подхватил Калинович. — Я теперь живу в какой-то душной пустыне! Алчущий сердцем, я
знаю,
где бежит свежий источник, способный утолить меня, но нейду к нему по милости этого проклятого анализа, который, как червь, подъедает всякое чувство, всякую радость в самом еще зародыше и, ей-богу, составляет одно из величайших несчастий человека.
— Ты спроси, князь, — отвечала она полушепотом, — как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, — я и не
знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке,
где я человеческого лица не вижу; и теперь еще эта болезнь… ни дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы… и, наконец, эта отвратительная скупость — ей-богу, невыносимо, так что приходят иногда такие минуты, что я готова
бог знает на что решиться.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе;
где они живут? С кем знакомы? —
бог знает, тогда как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
— О друг мой! Помилуй, что это?
Где ты был? Я
бог знает что передумала.
Но посреди этой глуши вдруг иногда запахнет отовсюду ландышем, зальется где-то очень близко соловей, чирикнут и перекликнутся уж
бог знает какие птички, или шумно порхнет из-под куста тетерев…
Не
зная, как провести вечер, он решился съездить еще к одному своему знакомому, который,
бог его
знает,
где служил, в думе ли, в сенате ли секретарем, но только имел свой дом, жену, очень добрую женщину, которая сама всегда разливала чай, и разливала его очень вкусно, всегда сама делала ботвинью и салат, тоже очень вкусно.
Знаем тоже его не сегодня; может, своими глазами видали, сколько все действия этого человека на интересе основаны: за какие-нибудь тысячи две-три он мало что ваше там незаконное свидетельство, а все бы дело вам отдал — берите только да жгите, а мы-де начнем новое, — бывали этакие случаи, по смертоубийствам даже,
где уж точно что кровь иногда вопиет на небо; а вы, слава
богу, еще не душу человеческую загубили!
«По почерку вы
узнаете, кто это пишет. Через несколько дней вы можете увидеть меня на вашей сцене — и,
бога ради, не обнаружьте ни словом, ни взглядом, что вы меня
знаете; иначе я не выдержу себя; но если хотите меня видеть, то приезжайте послезавтра в какой-то ваш глухой переулок,
где я остановлюсь в доме Коркина. О, как я хочу сказать вам многое, многое!.. Ваша…»
— Но
где ж мы
узнаем эти дела? Не таскаться же по всем канцеляриям!.. Мы, слава
богу, не французские стряпчие.
Приятель мой Милорадович некогда передавал мне, что когда он стал бывать у Екатерины Филипповны, то старику-отцу его это очень не понравилось, и он прислал сыну строгое письмо с такого рода укором, что
бог знает, у кого ты и
где бываешь…
— Это уж
бог знает, кто из них кого разлюбил; но когда она опять вернулась к мужу, то этот самолюбивый немец, говорят, не сказал даже ей, что
знает,
где она была и что делала.
Тогда начали рассуждать о том,
где деньги спрятаны и как их оттуда достать. Надеялись, что Парамонов пойдет дальше по пути откровенности, но он уж спохватился и скорчил такую мину, как будто и
знать не
знает, чье мясо кошка съела. Тогда возложили упование на
бога и перешли к изобретениям девятнадцатого века. Говорили про пароходы и паровозы, про телеграфы и телефоны, про стеарин, парафин, олеин и керосин и во всем видели руку провидения, явно России благодеющего.
— Полно
бога гневить, Максим Григорьич! — прервал его Серебряный, — чем ты не брат мне?
Знаю, что мой род честнее твоего, да то дело думное и разрядное; а здесь, перед татарами, в чистом поле, мы равны, Максим Григорьич, да везде равны,
где стоим пред
богом, а не пред людьми. Побратаемся, Максим Григорьич!
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот
где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не
знаешь, чему и верить. Ну, слава
богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Не
знаю, милая, не
знаю. Вот даже насчет себя не
знаю. Сегодня — здесь, а завтра — уж и не
знаю где… Может быть,
Бог приведет где-нибудь в сарайчике ночевать, а может быть, и у мужичка в избе!
Я
бог знает чем отвечаю, что и в Петербурге, и в Неаполе, и во всякой стране, если
где человек захочет учиться, он нигде не встретит таких препятствий, как у нас.
— Варнаша мой? А
бог его
знает, отец протопоп: он, верно, оробел и где-нибудь от вас спрятался.