Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за
всех богатых невест в губернии
и, получив отказ от руки
и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе
всем друзьям
и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики
и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один
и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова
и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Он поставил
все эти припасы на стол, прислонился к двери
и начал с улыбкой на нас поглядывать.
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во
все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза
и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду.
«Калиныч — добрый мужик, — сказал мне г-н Полутыкин, — усердный
и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его
все оттягиваю.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной
все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно,
и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
—
Все. Сами хотят, так
и живут.
Всех его расспросов я передать вам не могу, да
и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Что хорошо — то ему
и нравится, что разумно — того ему
и подавай, а откуда оно идет, — ему
все равно.
Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» —
и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес
и «лаялась», как выражался Хорь, со
всеми проходящими.
Внутренность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит по корням
и стволам деревьев, поднимается
все выше
и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам…
Он был крайне безобразен,
и ни один праздный дворовый человек не упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но
все эти насмешки
и даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием.
На охоте он отличался неутомимостью
и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж
и съедал его с наслажденьем
всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на
всех известных
и неизвестных диалектах.
— Позвольте мне вам заметить, — пропищал он наконец, — вы
все, молодые люди, судите
и толкуете обо
всех вещах наобум; вы мало знаете собственное свое отечество...
И надобно было отдать ей справедливость: не было еще такой горничной у моей жены, решительно не было; услужлива, скромна, послушна — просто
все, что требуется.
Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с кручи
и пошел по желтому
и сырому песку в направлении ключа, известного во
всем околотке под названием «Малиновой воды».
Дедушка Трофимыч, который знал родословную
всех дворовых в восходящей линии до четвертого колена,
и тот раз только сказал, что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе изволил привезти.
Бывало,
вся губерния съезжалась у него, плясала
и веселилась на славу, при оглушительном громе доморощенной музыки, трескотне бураков
и римских свечей;
и, вероятно, не одна старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет
и вспомянет минувшие времена
и минувшую молодость.
— Да плохо что-то клюет, — заговорил Туман, — жарко больно; рыба-то
вся под кусты забилась, спит… Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал червяка, положил на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел на крючок, поплевал
и подал Туману.) Спасибо, Степа… А вы, батюшка, — продолжал он, обращаясь ко мне, — охотиться изволите?
И ведь
всё больше из низкого сословия выбирал.
Мужик рассказывал нам
все это с усмешкой, словно о другом речь шла, но на маленькие
и съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало.
Странные дела случаются на свете: с иным человеком
и долго живешь вместе
и в дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь с ним откровенно, от души; с другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно на исповеди,
всю подноготную
и проболтал.
Вот мы
все на цыпочках
и вышли вон; горничная одна осталась на всякий случай.
Впрочем, — прибавил лекарь, который
все эти отрывистые речи произнес, не переводя духа
и с явным замешательством, — я, кажется, немного зарапортовался…
Так тебе
и кажется, что
и позабыл-то ты
все, что знал,
и что больной-то тебе не доверяет,
и что другие уже начинают замечать, что ты потерялся,
и неохотно симптомы тебе сообщают, исподлобья глядят, шепчутся… э, скверно!
Вот именно такое доверие
все семейство Александры Андреевны ко мне возымело:
и думать позабыли, что у них дочь в опасности.
Девка тут тоже сидит
и храпит во
всю ивановскую…
Александра Андреевна во
все глаза на меня глядит… губы раскрыты, щеки так
и горят.
— Не стану я вас, однако, долее томить, да
и мне самому, признаться, тяжело
все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой
и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти
и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Утки хлопотливо плескались
и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа
всем телом
и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину.
Старушка во
весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела
и меня не потчевала.
Вся душа его, добрая
и теплая, казалось, была проникнута насквозь, пресыщена одним чувством.
Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог,
и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что
вся жизнь его ушла на время внутрь.
Она говорила очень мало, как вообще
все уездные девицы, но в ней по крайней мере я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты
и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно
и неопределенно.
Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек мне не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок
и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрипку
и хриплым
и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас, но мы
все вздрогнули от его первого звука,
и Радилов попросил его успокоиться.
— Впрочем, — продолжал он, — что было, то было; прошлого не воротишь, да
и наконец…
все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
Вся губерния взволновалась
и заговорила об этом происшествии,
и я только тогда окончательно понял выражение Ольгина лица во время рассказа Радилова.
Все соседи его чрезвычайно уважали
и почитали за честь знаться с ним.
Он почитал за грех продавать хлеб — Божий дар,
и в 40-м году, во время общего голода
и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам
и мужикам
весь свой запас; они ему на следующий год с благодарностью взнесли свой долг натурой.
И говорит, что в каждом доме живет у него по сыну, что к старшему ездят адмиралы, ко второму — генералы, а к младшему —
всё англичане!
Бывало,
всю ночь как есть, до утра хором поют,
и какая выше голосом забирает, той
и награда.
Каждого человека до своей особы допускал,
и до
всего охотник был.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало:
всех как есть охотников со
всего царства к себе в гости пригласил
и день назначил,
и три месяца сроку дал.
Дадут ему лошадь дрянную, спотыкливую; то
и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто по лошади, по нем задевают; а он
все смейся да других смеши.
Мелкопоместные —
все либо на службе побывали, либо на месте не сидят; а что покрупней — тех
и узнать нельзя.
Собой красавец, богат, в «ниверситетах» обучался, кажись,
и за границей побывал, говорит плавно, скромно,
всем нам руки жмет.
И говорит нам посредник, Никифор Ильич: «Надо, господа, размежеваться; это срам, наш участок ото
всех других отстал: приступимте к делу».
И нельзя не похвалить дворян:
все тотчас замолчали.
Потом сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно не заботиться о благосостоянии крестьян, что крестьяне от Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды
и наши выгоды —
все едино: им хорошо — нам хорошо, им худо — нам худо…
и что, следовательно, грешно
и нерассудительно не соглашаться из пустяков…
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит,
и вы русские; я русское
все люблю… русская, дескать, у меня душа,
и кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас
и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами
и сами плясали, на гитаре играли, пели
и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка:
все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.