Неточные совпадения
Я прожил на свете 55 лет
и, за исключением 14 или 15 детских, 35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова, то
есть не социалистом
и революционером, как обыкновенно понимают это слово, а нигилистом в смысле отсутствия всякой веры.
И всё, что
было справа, — стало слева,
и всё, что
было слева, — стало справа: прежнее желание —
быть как можно дальше от дома — переменилось на желание
быть как можно ближе от него.
Я не толковать хочу учение Христа, я хочу только рассказать, как я понял то, что
есть самого простого, ясного, понятного
и несомненного, обращенного ко всем людям в учении Христа,
и как то, что я понял, перевернуло мою душу
и дало мне спокойствие
и счастие.
Не все могут
быть посвящены в глубочайшие тайны догматики, гомилетики, патристики, литургики, герменевтики, апологетики
и др., но все могут
и должны понять то, что Христос говорил всем миллионам простых, немудрых, живших
и живущих людей. Так вот то самое, что Христос сказал всем этим простым людям, не имевшим еще возможности обращаться за разъяснениями его учения к Павлу, Клименту, Златоусту
и другим, это самое я не понимал прежде, а теперь понял;
и это самое хочу сказать всем.
Разбойник на кресте поверил в Христа
и спасся. Неужели
было бы дурно
и для кого-нибудь вредно, если бы разбойник не умер на кресте, а сошел бы с него
и рассказал людям, как он поверил в Христа.
Я, как разбойник, знал, что жил
и живу скверно, видел, что большинство людей вокруг меня живет так же. Я так же, как разбойник, знал, что я несчастлив
и страдаю
и что вокруг меня люди также несчастливы
и страдают,
и не видал никакого выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так же, как разбойник к кресту,
был пригвожден какой-то силой к этой жизни страданий
и зла.
И как разбойника ожидал страшный мрак смерти после бессмысленных страданий
и зла жизни, так
и меня ожидало то же.
Во всем этом я
был совершенно подобен разбойнику, но различие мое от разбойника
было в том, что он умирал уже, а я еще жил. Разбойник мог поверить тому, что спасение его
будет там, за гробом, а я не мог поверить этому, потому что кроме жизни за гробом мне предстояла еще
и жизнь здесь. А я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна.
И вдруг я услыхал слова Христа, понял их,
и жизнь
и смерть перестали мне казаться злом,
и, вместо отчаяния, я испытал радость
и счастье жизни, не нарушимые смертью.
Это не
было методическое исследование богословия
и текстов Евангелий, — это
было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения,
и мгновенное озарение светом истины.
Это
было событие, подобное тому, которое случилось бы с человеком, тщетно отыскивающим по ложному рисунку значение кучи мелких перемешанных кусков мрамора, когда бы вдруг по одному наибольшему куску он догадался, что это совсем другая статуя;
и, начав восстановлять новую, вместо прежней бессвязности кусков, на каждом обломке, всеми изгибами излома сходящимися с другими
и составляющими одно целое, увидал бы подтверждение своей мысли.
Но христианство, как оно представлялось мне тогда,
было только известное настроение — очень неопределенное, из которого не вытекали ясные
и обязательные правила жизни.
Мне
была нужна
и дорога жизнь, основанная на христианских истинах; а церковь мне давала правила жизни, вовсе чуждые дорогим мне истинам.
Учение Христа о смирении, неосуждении, прощении обид, о самоотвержении
и любви на словах возвеличивалось церковью,
и вместе с тем одобрялось на деле то, что
было несовместимо с этим учением.
Кроме того, мне всегда казалось удивительным то, что, насколько я знал Евангелия, те места, на которых основывались определенные правила церкви о догматах —
были места самые неясные; те же места, из которых вытекало исполнение учения,
были самые определенные
и ясные.
Поставлено
было слишком невозможное отречение от всего, уничтожавшее самую жизнь, как я понимал ее,
и потому отречение от всего, казалось мне, не могло
быть непременным условием спасения.
А как скоро это не
было непременное условие спасения, то не
было ничего определенного
и ясного.
Богословские объяснения о том, что изречения нагорной проповеди
суть указания того совершенства, к которому должен стремиться человек, но что падший человек — весь в грехе
и своими силами не может достигнуть этого совершенства, что спасенье человека в вере, молитве
и благодати, — объяснения эти не удовлетворяли меня.
Но
и разум
и опыт показывали мне, что средство это недействительно. Мне всё казалось, что действительны могут
быть только мои усилия исполнять учение Христа.
И вот, после многих, многих тщетных исканий, изучений того, что
было писано об этом в доказательство божественности этого учения
и в доказательство небожественности его, после многих сомнений
и страданий, я остался опять один с своим сердцем
и с таинственной книгою пред собой.
Слов этих никто не помнил,
и часто, при разговорах об этом месте, христиане брали Евангелие, чтобы проверить, —
есть ли там эти слова.
Но мне чувствовалось тоже
и то, что я никогда не
буду в силах исполнить их только для того, чтобы исполнить, чтобы страдать.
Он говорит: «не противьтесь злу;
и, делая так, вперед знайте, что могут найтись люди, которые, ударив вас по одной щеке
и не встретив отпора, ударят
и по другой; отняв рубаху, отнимут
и кафтан; воспользовавшись вашей работой, заставят еще работать;
будут брать без отдачи…
И вот если это так
будет, то вы все-таки не противьтесь злу.
Тем, которые
будут вас бить
и обижать, все-таки делайте добро».
И когда я понял эти слова так, как они сказаны, так сейчас же всё, что
было темно, стало ясно,
и что казалось преувеличенно, стало вполне точно.
Я понял, что Христос нисколько не велит подставлять щеку
и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу
и говорит, что при этом придется, может
быть,
и страдать.
Христос не говорит: подставляйте щеки, страдайте, а он говорит: не противьтесь злу,
и, что бы с вами ни
было, не противьтесь злу.
Что же может
быть яснее, понятнее
и несомненнее этого?
И стоило мне понять эти слова просто
и прямо, как они сказаны,
и тотчас же во всем учении Христа, не только в нагорной проповеди, но во всех Евангелиях, всё, что
было запутано, стало понятно, что
было противоречиво, стало согласно;
и главное, что казалось излишне, стало необходимо.
Всё слилось в одно целое
и несомненно подтверждало одно другое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они должны
быть.
Везде много раз Христос говорит, что тот, кто не взял крест, кто не отрекся от всего, тот не может
быть его учеником, т. е. кто не готов на все последствия, вытекающие из исполнения правила о непротивлении злу. Ученикам Христос говорит:
будьте нищие,
будьте готовы, не противясь злу, принять гонения, страдания
и смерть. Сам готовится на страдания
и смерть, не противясь злу,
и отгоняет от себя Петра, жалеющего об этом,
и сам умирает, запрещая противиться злу
и не изменяя своему учению.
Можно утверждать, что всегдашнее исполнение этого правила очень трудно, можно не соглашаться с тем, что каждый человек
будет блажен, исполняя это правило, можно сказать, что это глупо, как говорят неверующие, что Христос
был мечтатель, идеалист, который высказывал неисполнимые правила, которым
и следовали по глупости его ученики, но никак нельзя не признавать, что Христос сказал очень ясно
и определенно то самое, что хотел сказать: именно, что человек, по его учению, должен не противиться злу
и что потому тот, кто принял его учение, не может противиться злу.
Про заповедь бога, которую он дал нам для исполнения, про которую он сказал: кто исполнит
и научит так, тот большим наречется
и т. д., про которую он сказал, что только те, которые исполняют, те получают жизнь, заповедь, которую он сам исполнил
и которую выразил так ясно, просто, что в смысле ее не может
быть сомнения, про эту-то заповедь я, никогда не попытавшись даже исполнить ее, говорил: исполнение ее невозможно одними моими силами, а нужна сверхъестественная помощь.
И, разобрав свое прошедшее, я понял, что мысль эта никогда не
была передана мне во всей ее наготе (она бы оттолкнула меня), но что я, незаметно для себя, всосал ее с самого первого детства,
и вся последующая жизнь моя только укрепляла во мне это странное заблуждение.
Потом меня учили воевать, т. е. убийством противодействовать злым,
и воинство, которого я
был членом, называли христолюбивым воинством;
и деятельность эту освящали христианским благословением.
Всё меня окружающее: спокойствие, безопасность моя
и семьи, моя собственность, всё построено
было на законе, отвергнутом Христом, на законе: зуб за зуб.
Я не видал того, что невозможно в одно
и то же время исповедывать Христа-бога, основа учения которого
есть непротивление злому,
и сознательно
и спокойно работать для учреждения собственности, судов, государства, воинства, учреждать жизнь, противную учению Христа,
и молиться этому Христу о том, чтобы между нами исполнялся закон непротивления злому
и прощения.
Мне не приходило еще в голову то, что теперь так ясно: что гораздо бы проще
было устраивать
и учреждать жизнь по закону Христа, а молиться уж о том, чтобы
были суды, казни, войны, если они так нужны для нашего блага.
Оно
есть точно ключ, отпирающий всё, но только тогда, когда ключ этот просунут до замка. Признание этого положения за изречение, невозможное к исполнению без сверхъестественной помощи,
есть уничтожение всего учения. Каким же, как не невозможным, может представляться людям то учение, из которого вынуто основное, связующее всё положение? Неверующим же оно даже прямо представляется глупым
и не может представиться иным.
Почти при всяком изречении раввин говорил: это
есть в Библии, это
есть в Талмуде,
и указывал мне в Библии
и Талмуде весьма близкие изречения к изречениям нагорной проповеди.
Но когда мы дошли до стиха о непротивлении злу, он не сказал:
и это
есть в Талмуде, а только спросил меня с усмешкой: —
И христиане исполняют это? подставляют другую щеку?
Но мне интересно
было знать,
есть ли что-нибудь подобное в Библии или Талмуде,
и я спросил его об этом.
— Вопросом этим он говорил мне, что присутствие такого правила в христианском законе, которое не только никем не исполняется, но которое сами христиане признают неисполнимым,
есть признание неразумности
и ненужности этого правила.
Самуил в первой книге, в главах 8-й
и 12-й, обвиняет народ в том, что ко всем прежним своим отступлениям от бога он прибавил еще новое: на место бога, который
был их царем, поставил человека-царя, который, по их мнению, спасет их.
Вот вера в эти «тогу», в эти пустые кумиры
и заслоняла от меня истину. На дороге к ней, заграждая ее свет, стояли предо мной те «тогу», от которых я не в силах
был отречься.
Гренадер погнался
было за ним, но, не догнав, остановился
и стал ругать нищего за то, что он не слушал запрещения
и садился в воротах.
Он
был смущен
и, видимо, искал отговорки.
Это
был единственный человек во всей моей жизни, строго логически разрешивший тот вечный вопрос, который при нашем общественном строе стоял передо мной
и стоит перед каждым человеком, называющим себя христианином.
Хорошо, я не
буду противиться злу, подставлю щеку, как частный человек, говорю я себе, но идет неприятель или угнетают народы,
и меня призывают участвовать в борьбе со злыми — идти убивать их.
Всякий человек должен взять орудие убийства: ружье, нож,
и если не убить, то зарядить ружье
и отточить нож, т. е.
быть готовым на убийство.
Каждый гражданин должен прийти в суд
и быть участником суда
и наказаний, т. е. каждый должен отречься от заповеди Христа непротивления злому не словом только, но делом.