Неточные совпадения
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались
и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами
и думали: «вот до чего доводит дурное,
не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты,
и она теперь ничего уже
не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь
и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился
и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову
и что-то проговорила.
С тех пор ей всё стало постыло,
и она только
думала о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее,
и она стала
не только неохотно
и дурно служить барышням, но, сама
не знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась,
и попросила расчета.
«
Не могу я теперь ехать
и не могу ничего предпринять, пока она
не ответит мне»,
подумал Нехлюдов.
«Неучтиво, но
не могу писать. Всё равно увижусь с ней нынче»,
подумал Нехлюдов
и пошел одеваться.
«
И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным»,
подумал Нехлюдов,
и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или
не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним,
и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону,
не мог решить его.
«Ничто так
не поддерживает, как обливание водою
и гимнастика»,
подумал он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике напруженный бисепс правой. Ему оставалось еще сделать мулинэ (он всегда делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на место
и отворил дверь.
— В этом признаю. Только я
думала, как мне сказали, что они сонные, что от них ничего
не будет.
Не думала и не хотела. Перед Богом говорю —
не хотела, — сказала она.
«Неужели узнала?» с ужасом
подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему к лицу; но Маслова,
не выделяя его от других, тотчас же отвернулась
и опять с испуганным выражением уставилась на товарища прокурора.
Так смутно
думал Нехлюдов в этот период своей жизни; чувствовал же он во всё это время восторг освобождения от всех нравственных преград, которые он ставил себе прежде,
и не переставая находился в хроническом состоянии сумасшествия эгоизма.
Нехлюдов с тетушками
и прислугой,
не переставая поглядывать на Катюшу, которая стояла у двери
и приносила кадила, отстоял эту заутреню, похристосовался с священником
и тетушками
и хотел уже итти спать, как услыхал в коридоре сборы Матрены Павловны, старой горничной Марьи Ивановны, вместе с Катюшей в церковь, чтобы святить куличи
и пасхи. «Поеду
и я»,
подумал он.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор
и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он
не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад
и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом
не мог
думать. Когда она входила в комнату, он,
не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие
и должен был делать усилие над собой, чтобы
не смотреть на нее.
Весь вечер он был сам
не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к себе
и на крыльцо
и думал об одном, как бы одну увидать ее; но
и она избегала его,
и Матрена Павловна старалась
не выпускать ее из вида.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов
думал только о себе — о том, осудят ли его
и насколько, если узнают, о том, как он с ней поступил, a
не о том, что она испытывает
и что с ней будет.
Он
думал еще
и о том, что, хотя
и жалко уезжать теперь,
не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать.
Думал он еще о том, что надо дать ей денег,
не для нее,
не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают,
и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею,
не заплатил бы за это. Он
и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему
и ее положению.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя
не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям,
не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро
и весело жить. А для этого было одно средство:
не думать об этом. Так он
и сделал.
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее
и ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему было слишком больно
и стыдно
думать об этом, он
не сделал нужных усилий для этого разыскания
и еще больше забыл про свой грех
и перестал
думать о нем.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё
и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого признания
и теперь
думал только о том, как бы сейчас
не узналось всё,
и она или ее защитник
не рассказали всего
и не осрамили бы его перед всеми.
«Узнала!»
подумал он.
И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она
не узнала. Она спокойно вздохнула
и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. «Ах, скорее бы»,
думал он. Он испытывал теперь чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу:
и гадко,
и жалко,
и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе:
и противно,
и жалко,
и хочется поскорее добить
и забыть.
Старшина
думал, что он
не понимает,
и объяснил ему, что по всему несомненно, что Картинкин
и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он понимает, но что всё лучше пожалеть. «Мы сами
не святые», — сказал он
и так
и остался при своем мнении.
То, а
не другое решение принято было
не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно
и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни
и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы
и ответы,
и, главное, потому, что все устали
и всем хотелось скорей освободиться
и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
—
Не виновата я,
не виновата, — вдруг на всю залу вскрикнула она. — Грех это.
Не виновата я.
Не хотела,
не думала. Верно говорю. Верно. —
И, опустившись на лавку, она громко зарыдала.
Скорыми шагами,
не думая о том внимании, которое он обращал на себя, он догнал
и обогнал ее
и остановился.
«Ничего она
не хотела играть. Всё это она для чего-то врет»,
подумал Нехлюдов, вставая
и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку Софьи Васильевны.
«Нельзя бросить женщину, которую я любил,
и удовлетвориться тем, что я заплачу деньги адвокату
и избавлю ее от каторги, которой она
и не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда
думал, что сделал что должно, дав ей деньги».
Не спала Маслова
и всё
думала о том, что она каторжная, —
и уж ее два раза назвали так: назвала Бочкова
и назвала рыжая, —
и не могла привыкнуть к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
— Вот
не думала,
не гадала, — тихо сказала Маслова. — Другие что делают —
и ничего, а я ни за что страдать должна.
Она вспомнила это,
и ей стало жалко себя,
и,
думая, что никто
не слышит ее, она заплакала
и плакала, как дети, стеная
и сопя носом
и глотая соленые слезы.
— Я про себя
не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего
не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к ней
и поеду, когда
не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это к сердцу, — со всеми это бывает.
— Ну, я
не так
думаю.
И всё-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру
и вещи убрать.
И не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за всё.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, —
думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы
не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик,
и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь,
не только
не презирали, но уважали меня? Но если бы даже
и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Воспитаем так
не одного, а миллионы людей,
и потом поймаем одного
и воображаем себе, что мы что-то сделали, оградили себя,
и что больше уже
и требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью
и ясностью
думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с полковником
и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора
и председателя
и глядя на их самоуверенные жесты.
—
И ведь сколько
и каких напряженных усилий стоит это притворство, — продолжал
думать Нехлюдов, оглядывая эту огромную залу, эти портреты, лампы, кресла, мундиры, эти толстые стены, окна, вспоминая всю громадность этого здания
и еще бòльшую громадность самого учреждения, всю армию чиновников, писцов, сторожей, курьеров,
не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за эту никому ненужную комедию.
А ведь стоило только найтись человеку, —
думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город,
и помочь этой нужде; или даже когда он уж был в городе
и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы: «
не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик
не пошел бы,
не заболтался
и ничего бы
не сделал дурного.
Нехлюдов
думал всё это, уже
не слушая того, что происходило перед ним.
И сам ужасался на то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он
не видеть этого прежде, как могли другие
не видеть этого.
«Два года
не писал дневника
и думал, что никогда уже
не вернусь к этому ребячеству.
Долго еще в эту ночь
не могла заснуть Маслова, а лежала с открытыми глазами
и, глядя на дверь, заслонявшуюся то взад, то вперед проходившею дьячихой,
и слушая сопенье рыжей,
думала.
Нынче на суде она
не узнала его
не столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он был военный, без бороды, с маленькими усиками
и хотя
и короткими, но густыми вьющимися волосами, а теперь был старообразный человек, с бородою, сколько потому, что она никогда
не думала о нем.
«Пройдет поезд — под вагон,
и кончено»,
думала между тем Катюша,
не отвечая девочке.
Все жили только для себя, для своего удовольствия,
и все слова о Боге
и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло
и все страдают, надо было
не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной,
и пройдет.
— Я сам в первый раз
и не знаю, но
думаю, что надо спросить этого человека, — сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с книжкой направо.
Но сама она
не подходила. Она ждала Клару
и никак
не думала, что этот мужчина к ней.
«Да, я делаю то, что должно, я каюсь»,
подумал Нехлюдов.
И только что он
подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу,
и он, зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы
не разрыдаться.
«
Не стоит изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой
не решено, —
думал Нехлюдов. — Да
и слишком трудно это. Всё равно само собой всё изменится, когда освободят или сошлют ее,
и я поеду за ней».
— Я учительница, но хотела бы на курсы,
и меня
не пускают.
Не то что
не пускают, они пускают, но надо средства. Дайте мне,
и я кончу курс
и заплачу вам. Я
думаю, богатые люди бьют медведей, мужиков поят — всё это дурно. Отчего бы им
не сделать добро? Мне нужно бы только 80 рублей. А
не хотите, мне всё равно, — сердито сказала она.
Нехлюдов слушал
и вместе с тем оглядывал
и низкую койку с соломенным тюфяком,
и окно с толстой железной решеткой,
и грязные отсыревшие
и замазанные стены,
и жалкое лицо
и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах
и халате,
и ему всё становилось грустнее
и грустнее;
не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный человек, — так было ужасно
думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека
и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
— Дурак! —
не мог удержаться
не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове «товарищ» он чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на то, что исполнял самую нравственно-грязную
и постыдную должность, считал себя очень важным человеком
и думал если
не польстить, то показать, что он всё-таки
не слишком гордится своим величием, называя себя его товарищем.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись,
и он никогда
не только
не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности
и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался
не думать об этом.
«Нет,
не поддамся», —
подумал Нехлюдов
и очнулся
и спросил себя: «Что же, хорошо или дурно я делаю?
Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они
и не смели
думать, — отдать им за дешевую цену землю, т. е. он шел сделать им благодеяние, а ему было чего-то совестно.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была,
не чаяла ей подняться. Я
и окрестила мальчика, как должно,
и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца,
не кормят, — он
и сгаснет; но я
думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну
и свезли.