Неточные совпадения
Не о красоте,
не о комфорте
и даже
не о просторе тогда
думали, а о том, чтоб иметь теплый угол
и в нем достаточную степень сытости.
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были с ней в ссоре (
думали, что услуг от нее
не потребуется), но она так тепло меня приласкала
и так приветливо назвала умницей
и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
— Что отец! только слава, что отец! Вот мне, небось, Малиновца
не подумал оставить, а ведь
и я чем
не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ
и скажет: пей, ешь
и веселись!
И манже,
и буар,
и сортир — все тут!
И мы, дети, были свидетелями этих трагедий
и глядели на них
не только без ужаса, но совершенно равнодушными глазами. Кажется,
и мы
не прочь были
думать, что с «подлянками» иначе нельзя…
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я
и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего
не делает, а она с утра до вечера об вас
думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено.
И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское,
и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Тем
не менее, так как я был дворянский сын,
и притом мне минуло уже семь лет, то волей-неволей приходилось
подумать о моем ученье.
Тем
не менее прошу читателя
не думать, что я считаю отвлеченности
и обобщения пустопорожнею фразой.
Анфиса Порфирьевна слегка оживилась. Но по мере того, как участь ее смягчалась, сердце все больше
и больше разгоралось ненавистью. Сидя за обедом против мужа, она
не спускала с него глаз
и все
думала и думала.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя…
Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл?
И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу,
и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка,
думай скорее!
Но
думать было некогда, да
и исхода другого
не предстояло. На другой день, ранним утром, муж
и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Можно было
подумать, что она чего-то боится, чувствует, что живет «на людях»,
и даже как бы сознает, что ей, еще так недавно небогатой дворянке,
не совсем по зубам такой большой
и лакомый кус.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что
и к делу она совсем
не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает
и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул».
И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице
и застрянет. А мы в это время
и еще загадку ему загадаем.
Да вы, поди,
и не знаете, какой такой мужик есть… так,
думаете, скотина! ан нет, братцы, он
не скотина! помните это: человек он!
Настя в пяльцах что-то шила,
Я же
думал: как мила!
Вдруг иголку уронила
И, искавши,
не нашла.
Знать, иголочка пропала!
Так, вздохнувши, я сказал:
Вот куда она попала,
И на сердце указал.
— Раньше трех часов утра
и думать выезжать нельзя, — сказал он, —
и лошади порядком
не отдохнули, да
и по дороге пошаливают. Под Троицей, того гляди, чемоданы отрежут, а под Рахмановым
и вовсе, пожалуй, ограбят. Там, сказывают, под мостом целая шайка поджидает проезжих. Долго ли до греха!
— А француз в ту пору этого
не рассчитал. Пришел к нам летом,
думал, что конца теплу
не будет, ан возвращаться-то пришлось зимой. Вот его морозом
и пристигло.
Об роскошной
и даже просто удобной обстановке нечего было
и думать, да
и мы — тоже дворяне средней руки —
и не претендовали на удобства.
Матушка так
и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы,
и я даже
думаю, что его принимали у нас
не столько для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.
— Нет,
не будет,
не будет,
не будет. Вы
думаете, что ежели я ваша дочь, так
и можно меня в хлеву держать?!
Ей кажется, что вечер тянется несносно долго. Несколько раз она
не выдерживает, подходит к дочери
и шепчет: «
Не пора ли?» Но сестрица так весела
и притом так мило при всех отвечает: «Ах, маменька!» — что нечего
и думать о скором отъезде.
— Посадили меня на цепь — я
и лаю! — объявляла она, — вы
думаете, что мне барского добра жалко, так по мне оно хоть пропадом пропади! А приставлена я его стеречи,
и буду скакать на цепи да лаять, пока
не издохну!
— Это уж
не манер! — во все горло бушевал воротившийся балагур, — словно на большой дороге грабят! А я-то, дурак, шел из Москвы
и думал, призовет меня барыня
и скажет: сыграй мне, Иван, на гармонии штучку!
Некоторое время он был приставлен в качестве камердинера к старому барину, но отец
не мог выносить выражения его лица
и самого Конона
не иначе звал, как каменным идолом. Что касается до матушки, то она
не обижала его
и даже в приказаниях была более осторожна, нежели относительно прочей прислуги одного с Кононом сокровенного миросозерцания. Так что можно было
подумать, что она как будто его опасается.
—
Не беспокойтесь, сударыня, это я только к слову. Нынче я
и сам
не уйду… Надо
подумать, куда себя настоящим манером определить…
— А ты господам хорошо служи — вот
и Богу этим послужишь. Бог-то, ты
думаешь, примет твою послугу, коли ты о господах
не радеешь?
Жалко Федота: «друг» он, но друг само по себе, а
и о господском интересе нельзя
не подумать!
Все-таки это зерно составляло излишек, который можно было продать, а о том, какою ценою доставался тот излишек мужичьему хребту,
и думать надобности
не было.
Не долго
думая, молодой человек оставил заведение,
не кончив курса, поступил юнкером в квартировавший в нашем городе драгунский полк, дослужился до корнетского чина
и вышел в отставку.
— А что ты
думаешь!
и то дурак, что
не заказал. Ну, да еще успеется. Как Прасковья Ивановна? У Аринушки новый глаз
не вырос ли, вместо старого?
—
И то сказать… Анна Павловна с тем
и встретила, — без тебя, говорит, как без рук,
и плюнуть
не на что! Людям, говорит, дыхнуть некогда, а он по гостям шляется! А мне, признаться, одолжиться хотелось.
Думал,
не даст ли богатая барыня хоть четвертачок на бедность. Куда тебе! рассердилась, ногами затопала! — Сиди, говорит, один, коли пришел! — заниматься с тобой некому. А четвертаков про тебя у меня
не припасено.
— А я было понадеялся, — произносит он, —
и к Раидиным надвое выехал;
думал: ежели
не сладится дело с вами — поеду, а сладится, так
и ехать без нужды
не для чего.
Струнников начинает расхаживать взад
и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся
и раскрыл нижнее белье. Ходит он
и ни о чем
не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «Слава Отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы
и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы
и обругает стрелку.
Соседи ему
не понравились,
и он
не понравился соседям.
Думали: вот явится жених, будет по зимам у соседей на вечеринках танцы танцевать, барышням комплименты говорить, а вместо того приехал молодой человек молчаливый, неловкий
и даже застенчивый. Как есть рохля. Поначалу его, однако ж, заманивали, посылали приглашения; но он ездил в гости редко, отказываясь под разными предлогами, так что скоро сделалось ясно, что зимнее пошехонское раздолье напрасно будет на него рассчитывать.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так
и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между тем росли
и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива была Людмила, которую весь полк называл
не иначе, как Милочкой. Надо было
думать об женихах,
и тут началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у родных, он приехал к ним
и, вопреки обыкновению,
не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились
и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе
и не то дремала,
не то о чем-то
думала.
— Ничего, платье как платье. Но подвенечное платье особенное. Да
и вообще мало ли что нужно.
И белье,
и еще три-четыре платьица, да
и тебе
не мешает о собственной обстановке
подумать. Все жил холостой, а теперь семьей обзаводишься. Так
и рассчитывать надо…
Увы! он даже об обеде для Милочки
не подумал. Но так как, приезжая в Москву один, он обыкновенно обедал в «Британии», то
и жену повез туда же. Извозчики по дороге попадались жалкие, о каких теперь
и понятия
не имеют. Шершавая крестьянская лошаденка, порванная сбруя
и лубочные сани без полости — вот
и все. Милочка наотрез отказалась ехать.
— Ну вот. А ты говоришь, что корму для скота
не хватит!.. Разве я могу об этом
думать! Ах, голова у меня… Каждый день, голубчик! каждый день одно
и то же с утра до вечера…
— Ну, теперь
и мне готовиться надо, — произнесла она чуть слышно
и на целые сутки заперлась в спальне. Никто
не видел ее слез,
не слышал ее жалоб; многие
думали, что она опять запила.
— Встанут с утра, да только о том
и думают, какую бы родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет
и отменит. А в это же время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по дороге идет Захар Захарыч — свой ли,
не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!