Неточные совпадения
— И
то дурно:
что ж мы будем сегодня читать? Вот вечером и нечего читать.
— Известно
что: двои сутки пил!
Что хошь,
то и делайте. Нет моей силушки: ни ложки, ни плошки в доме не стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь с детками в бане ночую.
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить,
что в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать, и все были по возможности счастливы. Так оно казалось и так бы на самом деле существовало, если б не было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки.
Та же исправница, которая так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
Что ж касается образования,
то я должен здесь сделать маленькое отступление.
Настенька была в полном смысле
то,
что называется уездная барышня…
В
то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде
того,
что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так
что мать принуждена была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику,
что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно говорили с кавалерами о чувствах и до
того увлекались,
что даже не замечали, как мазурка кончалась и
что все давно уж сидели за ужином.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц,
что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни
томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому
что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Если автору случалось в нынешних барышнях замечать что-то вроде любви,
то тут же открывалось,
что чувство это было направлено именно на человека, с которым могла составиться приличная партия; и
чем эта партия была приличнее,
то есть выгоднее,
тем более страсть увеличивалась.
Скупость ее, говорят, простиралась до
того,
что не только дворовой прислуге, но даже самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не было, готовилось в такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием,
тем более
что генеральша оказалась в обращении очень горда, и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с кем почти не сошлась и открыто говорила,
что она только и отдыхает душой, когда видится с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
— Не знаю, ваше превосходительство; это подарок мужа, — отвечала
та, покраснев от удовольствия,
что обратили на нее внимание.
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала большая неприятность: в числе гостей был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив сердце пускала его на свои вечера, и он обыкновенно занимался только
тем,
что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
Вдруг, например, захотела ездить верхом, непременно заставила купить себе седло и, несмотря на
то,
что лошадь была не приезжена и сама она никогда не ездила, поехала, или, лучше сказать, поскакала в галоп, так
что Петр Михайлыч чуть не умер от страха.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен,
что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе с
тем неимоверно восхищался, замечая,
что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
Все это разрешилось
тем,
что в одно утро приехала совершенно неожиданно к Петру Михайлычу исправница и прямо сделала от своего любимца предложение Настеньке. Петр Михайлыч усмехнулся.
— Совершенно
тот же, Марья Ивановна, — отвечал Петр Михайлыч, — и мне только очень жаль,
что вы изволили принять на себя это обидное для нас поручение.
Экзархатов поднял на него немного глаза и снова потупился. Он очень хорошо знал Калиновича по университету, потому
что они были одного курса и два года сидели на одной лавке; но
тот, видно, нашел более удобным отказаться от знакомства с старым товарищем.
—
Что тут за совесть?
Чем богаты,
тем и рады.
Милости прошу, — сказал почтмейстер и повел своего гостя через длинную и холодную залу, на стенах которой висели огромные масляной работы картины, до
того тусклые и мрачные,
что на первый взгляд невозможно было определить их содержание.
— Многие имеем указания, — повторил
тот, уклоняясь от прямого ответа, — откапываются поглощенные землей города, аки бы свидетели тленности земной. Читал я, сударь, в нынешнем году, в «Московских ведомостях»,
что английские миссионеры проникли уж в эфиопские степи…
Кругом всего дома был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в
тех видах,
что за неимением в городе приличного места для зимних прогулок генеральша с дочерью гуляла на нем между двумя и четырьмя часами.
— Я живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге,
что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли
тем своего достоинства.
Все тут дело заключалось в
том,
что им действительно ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары и газовое освещение,
чего, как известно, нет в Москве; но, кроме
того, живя в ней две зимы, генеральша с известною целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз с дочерью в Собрание, причем рядила ее до невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и
тем более за смотрителя, потому
что, судя по Петру Михайлычу, она твердо была убеждена,
что если уж смотритель, так непременно должен быть хороший человек.
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял.
Что делать?.. Сим-то вот занят больше службой; да и бедность к
тому: в нашем городке, не как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте,
что это такое? Вместо
того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в
том,
что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта и по
тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.
— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б был и жив, я не знаю,
что бы было. В
том,
что он написал, видно только,
что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он был очень умный человек и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В
том,
что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и
то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо,
что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже было из
того,
что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
— Не хотите ли в сад погулять? — сказала она, воспользовавшись
тем,
что Калинович часто брался за голову.
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо знала,
что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в
том виде, в каком он был, возражая экономке...
Кроме
того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не
то часовня, не
то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря,
что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться,
чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя
тем хозяину неимоверное удовольствие.
— Ей бы следовало полюбить Ральфа, — возразил Калинович, — весь роман написан на
ту тему,
что женщины часто любят недостойных, а людям достойным узнают цену довольно поздно. В последних сценах Ральф является настоящим героем.
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой:
тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна была полюбить его, потому
что он лучше Ральфа.
Калинович очень понравился ей опрятностью в одежде, деликатностью своей, а более всего
тем,
что оказал должное внимание приготовленным ею кушаньям.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она
то пропускала игры,
то объявляла ни с
чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Что касается последнего,
то он играл довольно внимательно и рассчитывал, кажется, чтоб не проиграть, — и не проиграл.
— Только вот
что, — продолжал Петр Михайлыч, — если он тут наймет, так ему мебели надобно дать, а
то здесь вдруг не найдет.
Петр Михайлыч говорил о
том,
что она давно и гораздо лучше его обдумала.
Те сглупа подходят, думая сначала,
что им корму дадут, а вместо
того там ладят кого-нибудь из них за хвост поймать; но они вспархивают и улетают, и вслед за ними ударяется бежать бог знает откуда появившийся щенок, доставляя
тем бесконечное удовольствие всем, кто только видит эту сцену.
Между
тем по улице, обратив на себя всеобщее внимание, проносится в беговых дрожках, на вороном рысаке, молодой сын головы, страстный охотник до лошадей и, как говорится, батькины слезы, потому
что сильно любит кутнуть, и все с дворянами.
Такова была почти вся с улицы видимая жизнь маленького городка, куда попал герой мой; но
что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия, о которых объяснял Петр Михайлыч,
то все это, может быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я думаю, было известно,
что окружный начальник каждогодно делает на исправника донос на стеснительные наезды
того на казенные имения.
Скорее ненависть, злоба и зависть здесь царствовали, и только, сверх
того, над всем этим царила какая-то мертвенность и скука, так
что даже отерпевшиеся старожилы-чиновники и
те скучали.
Зайдут к Семенову, а тут кстати раскупорят, да и разопьют бутылочки две мадеры и домой уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая от жен, где были и
что делали; но
те всегда догадываются по глазам и делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание не заходить никогда к Семенову; но им весьма основательно не верят, потому
что обещания эти нарушаются много-много через неделю.
Калинович, узнав об этом, призвал отцов и объявил,
что если они станут удерживать по торговым дням детей,
то он выключит их.
Те думали,
что новый смотритель подарочка хочет, сложились и общими силами купили две головки сахару и фунтика два чаю и принесли все это ему на поклон, но были, конечно, выгнаны позорным образом, и потом, когда в следующий четверг снова некоторые мальчики не явились, Калинович на другой же день всех их выключил — и ни просьбы, ни поклоны отцов не заставили его изменить своего решения.
Лебедев, толкуя таблицу извлечения корней, не
то чтоб спутался, а позамялся немного и тотчас же после класса позван был в смотрительскую, где ему с холодною вежливостью замечено,
что учитель с преподаваемою им наукою должен быть совершенно знаком и
что при недостатке сведений лучше избрать какую-нибудь другого рода службу.
— Я, сударь, говорит, не ищу; вот
те царица небесная, не ищу;
тем,
что он человек добрый и дал только тебе за извет, а ничего не ищу.