Неточные совпадения
Он до
того углубился в себя и уединился от всех,
что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой.
Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся,
что бы
та ни замышляла против него.
Он был до
того худо одет,
что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу.
— Раскольников, студент, был у вас назад
тому месяц, — поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив,
что надо быть любезнее.
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до
того рассердился,
что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив,
что идти больше некуда и
что он еще и за другим пришел.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в
то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось,
что он не знал, куда деться от тоски своей.
Ему захотелось выпить холодного пива,
тем более
что внезапную слабость свою он относил и к
тому,
что был голоден.
Кроме
тех двух пьяных,
что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с
тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения,
что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы
то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Было душно, так
что было даже нестерпимо сидеть, и все до
того было пропитано винным запахом,
что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и
тем,
что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
Знаю я,
что и пьянство не добродетель, и это
тем паче.
Милостивый государь, месяц назад
тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя не
то что я!
— Для
чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для
чего не служу? А разве сердце у меня не болит о
том,
что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников,
тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
—
То есть безнадежно вполне-с, заранее зная,
что из сего ничего не выйдет.
И хотя я и сам понимаю,
что когда она и вихры мои дерет,
то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже,
что, если б она хотя один раз…
И
чем более пью,
тем более и чувствую.
Для
того и пью,
что в питии сем сострадания и чувства ищу…
А
тем временем возросла и дочка моя, от первого брака, и
что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей, возрастая, о
том я умалчиваю.
— С
тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с
тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, —
чему особенно способствовала Дарья Францовна, за
то будто бы,
что ей в надлежащем почтении манкировали, — с
тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
Он, казалось, уже сильно ослаб, но
чем более хмелел,
тем становился словоохотнее.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и
что сверх
того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!),
то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово»,
то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не
то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф, а вместе с
тем эта болезненная любовь к жене и семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал,
что зашел сюда.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул,
что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Приидет в
тот день и спросит: «А где дщерь,
что мачехе злой и чахоточной,
что детям чужим и малолетним себя предала?
Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за
то,
что возлюбила много…» И простит мою Соню, простит, я уж знаю,
что простит…
— Я не Катерины Ивановны теперь боюсь, — бормотал он в волнении, — и не
того,
что она мне волосы драть начнет.
Потому, как если Соня не накормила,
то… уж не знаю
что! не знаю!
Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница
чем дальше,
тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
— А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги?
Что у тебя в кармане, показывай! И платье не
то! Где твое платье? где деньги? говори!..
Но, рассудив,
что взять назад уже невозможно и
что все-таки он и без
того бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род,
то есть человеческий,
то значит,
что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так
тому и следует быть!..
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до
того низкая,
что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось,
что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по
тому одному, как они были запылены, видно было,
что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до
тех пор,
что самой тошно уж становилось.
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о
чем ты со мной много —
то говорить собираешься; знаю и
то, о
чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о
чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит.
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли,
что у
той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
И
что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за
то,
что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы
то, г-н Лужин,
чего же?
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за
что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до
тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Это я два с половиной года назад уже знал и с
тех пор два с половиной года об этом думал, об этом именно,
что «Дунечка многое может снести».
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу свою не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не
то что за господина Лужина.
Мало
того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя,
что так надо, действительно надо для доброй цели.
Ясно,
что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями, о
том,
что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее.
Во
что бы
то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или…
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого,
что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал,
что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в
том,
что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже и
того,
что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. — Ну пусть и с
того тоже возьмет, да и отпустит с ним девочку,
тем и кончится… И
чего я ввязался тут помогать? Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем, — мне-то
чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о
чем бы
то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…
С Разумихиным же он почему-то сошелся,
то есть не
то что сошелся, а был с ним сообщительнее, откровеннее.